Элизабет упала на пуховые подушки, натянув одеяло до подбородка. Нет, проституция не была той альтернативой, которую стоило рассматривать.
Глава 24
Они встретились в переднем дворе возле места для купания лошадей и решили немного прогуляться перед воротами, чтобы избежать направленных на них любопытных взглядов.
— Я все еще в замешательстве, — призналась Элизабет. — У меня такое чувство, будто я сплю и вижу прекрасный сон, но в любую минуту могу проснуться.
— Да, это была совершенно другая жизнь в монастыре цистерцианок, — сказал каноник. — Нищенствующий орден вместо роскошного отцовского двора.
— Слишком роскошного… — вздохнула Элизабет.
— Да, слишком роскошного для епископа в условиях острой нехватки денег! А его все чаще меняющиеся содержанки! — Он остановился и озадаченно посмотрел на нее. — О, мне не следовало этого говорить и вызывать у тебя чувство стыда, хотя все об этом знают. Но это не позволяет мне говорить такое при тебе. Прости меня!
— Да, конечно, — нетерпеливо сказала она. Чтобы вызвать у нее чувство стыда, нужно было что-то более значительное, чем упоминание слова «содержанка»! Разве ее мать не жила в грехе в роли любовницы? Разве сама Элизабет не была внебрачным ребенком епископа? Священнослужителя, давшего обет безбрачия? Но об этом, похоже, никто не задумывался. Внебрачный ребенок горожанина или крестьянина предавался опале, а другие дети насмехались над ним. Король, герцог и епископ могли себе позволить признать своих детей и ввести в высшее общество. Мораль никогда не была абсолютной, она зависела от власти и богатства.
— Я испортил тебе настроение своими словами?
— Нет, — ответила она. — Ты считаешь меня настолько щепетильной? Вспомни наш совместный поход в Прагу!
— Да, но ты целый год провела с монахинями.
Альбрехт фон Вертгейм остановился и внимательно посмотрел на нее.
— Как ты похудела, — произнес он, убирая с ее лица прядь волос. — Это была нелегкая жизнь. Они морили тебя голодом?
— Мне не приходилось голодать, — уклонилась от ответа Элизабет.
— А твои руки! Как выглядят твои руки? — Он взял ее руки и повернул ладонями вверх. — Они такие шершавые и красные. Цистерцианки поручали тебе тяжелую работу!
Элизабет высвободила свои руки. Если бы он видел их сразу после того, как она покинула бордель! Сейчас мозоли и царапины от стирки уже сошли. В доме каноника она не держала в руках ничего кроме пялец или книги.
— Все было не так уж плохо, — ответила она.
Они какое-то время молча шагали рядом. Затем он спросил:
— Что теперь будет?
— Со мной? — Элизабет пожала плечами. — Пока я останусь у отца в крепости. Ты только подумай, он ничего не изменил в моих покоях! Все на своих местах: мои платья, украшения, книги и рукоделие.
— Да, твои книги! — Альбрехт фон Вертгейм рассмеялся. — Твой отец считал тебя сумасшедшей, и капеллан тоже, но ты прожужжала ему все уши, что твоему отцу следует покупать тебе больше книг. Я до сих пор слышу его слова: «Закопаться в книгах? Это занятие для монахинь и священников — и, поверь мне, даже я во время учебы до такого не доходил. А ты девушка…» Конечно, ты, как всегда, своего добилась. Он безумно тебя любит и готов перевернуть мир для тех, кто ему дорог. — Последние слова он произнес с горечью.
— Заставив при этом страдать жителей Вюрцбурга и епископства, — добавила Элизабет.
— Да, это правда. Поэтому мы не собираемся это дальше терпеть! — выпалил он.
— Мы? Кто это «мы»?
— Капитул, наши монастыри в Вюрцбурге, городской совет и буржуазия, другие провинциальные города, общины и дворяне, которым епископ задолжал и которые потеряли всякое терпение. Мы создали объединение.
Элизабет охватило нехорошее чувство. Все это уже когда-то было. И чем кончилось?
— Он этого так не оставит, — возразила она.
— У него не будет выбора!
— Да? — подбоченилась Элизабет. — А что произошло в последний раз, когда совет и капитул отказались ему повиноваться? Его заимодавцы угрожали городу и осадили его, заставив горожан дрожать от страха! Им было все равно, кто оплатит счет, главное, чтобы они получили свои гульдены. К тому же он бросил в темницу прибывшую к нему на переговоры делегацию, чтобы еще больше усилить давление на город. — У нее на глазах появились слезы. Элизабет сказала «он», потому что не смогла назвать его своим отцом. — А советника Майнталера несколько месяцев держал в сторожевой башне — просто так. Без всяких причин!
Она замолчала, заметив удивление на его лице.
— Ты хорошо осведомлена. Не знал, что новости из Вюрцбурга беспрепятственно проникают сквозь стены монастыря.
Элизабет отвернулась, ничего не ответив. Это было очень непросто — врать. Ей следовало осторожнее вести себя с ним, следить за тем, что она говорит, если она не хотела уже сегодня нарушить обещание, данное отцу.
Они медленно возвращались к воротам.
— К сожалению, я должен идти. Настоятель созвал внеочередное собрание капитула, на которое для поддержки пригласил папского легата.
Элизабет стало дурно от упоминания папского легата. Она могла только надеяться, что больше никогда с ним не встретится, а если и встретится, то он не узнает в ней шлюху, делившую с ним ложе!
— Хорошо, желаю вам удачи в переговорах, — сказала она, протягивая ему обе руки на прощание.
— Да, я тоже нам этого желаю, — совершенно серьезно ответил Альбрехт фон Вертгейм. — Ты понимаешь, какие последствия будет иметь наш успех для тебя?
— Скажи мне!
— Ты должна будешь сделать выбор между отцом и тем, что мы считаем для всего епископства Вюрцбург и всех его жителей правильным.
— Что вы намерены делать? Вы собираетесь убить его и меня заодно, если я встану на его сторону? — спросила Элизабет, нервно смеясь. Эти слова пробудили в ней что-то.
— Что за ерунда! Конечно нет! — возмутился молодой человек. — Мы хотим, чтобы в Вюрцбурге царили закон и порядок. Смерть — это противоправное деяние.
— Прекрасно, значит, мы придерживаемся одного мнения, — сказала она язвительно.
Он взял ее за плечи и внимательно посмотрел на нее.
— Элизабет, речь идет о серьезном деле, которое коренным образом изменит не только его жизнь. Он потеряет свою власть и влияние и не сможет больше содержать своих родственников и друзей, любовниц и их детей… и тебя тоже! У него больше не будет денег для вас, не будет места в епископской крепости. Ты должна это понять.
Прищурившись, она решительно посмотрела на него.
— И что ты мне посоветуешь? Я должна взять меч и вместе с отцом защищать наше имущество? Или мне перейти на сторону добра и до конца моей грешной жизни оставаться в монастыре?
— Я не это имел в виду, — расстроенно сказал он. — Ты никогда не хотела замечать промахи отца. Мне бы только хотелось, чтобы ты видела его таким, какой он есть на самом деле, и из-за дочерней любви не совершила, скажем, необдуманный поступок.
— Хорошо, обещаю тебе не действовать необдуманно. А потом? Что будет потом? Что ты предлагаешь?
— Я еще не знаю, — пожал он плечами. — Твое возвращение так неожиданно для меня. Но я что-нибудь придумаю, обещаю. Однажды твой отец, когда мы отправлялись в Прагу, доверил мне твою жизнь. Не помню, чтобы он освобождал меня от этого поручения.
Альбрехт фон Вертгейм наклонился и поцеловал ее в щеку.
— Поверь, все будет хорошо.
Он развернулся, пошел в передний двор и, сев на коня, поскакал вниз по дороге, ведущей к воротам.
— А, мое дорогое дитя. Вот где ты! — воскликнул епископ, когда Элизабет нерешительно заглянула в зал. — Проходи и присаживайся. Я велю принести свежий хлеб и жаркое. Что ты еще хочешь? Фрукты с медом? Сладкий миндаль? Скажи мне, и у тебя будет все, что пожелаешь!
Уже был полдень, но епископ, по всей видимости, только встал и наслаждался роскошным поздним завтраком, скорее напоминающим вечерний банкет. С ним за столом изысканные блюда смаковали молодая женщина, четыре рыцаря и два капеллана.
— Спасибо, отец, я позавтракала несколько часов назад кашей, — ответила Элизабет.
— Кашей? — поморщился епископ. — Как можно такое есть? У меня здесь сельдь и угорь. Или, может, немного оленьей ножки? Я сам застрелил его из арбалета!
Элизабет покачала головой, но присела напротив епископа. Рядом с ним сидела женщина с глубоким вырезом на груди, что в крепости епископа в полуденное время выглядело неуместно. Ее платье было сшито из дорогой ткани, украшения на руках и шее, тоже, по всей видимости, были очень дорогие. Оценивающе посмотрев на Элизабет, она обвила руками шею епископа, зазвенев браслетами с драгоценными камнями. Она поцеловала его в щеку и положила ему в рот спелую клубнику. Женщина со смуглой кожей и длинными черными волосами была еще довольно молода, едва ли старше Элизабет, и выглядела очень соблазнительно.
Видимо, это была любовница епископа или одна из его фавориток. Элизабет вспомнила, что ее отец в прошлом году часто менял фавориток и нередко в крепости жили несколько женщин, к которым он проявлял благосклонность и которые проводили ночи в его покоях — и это притом, что ему было почти семьдесят! Может, ее мать именно по этой причине вернулась к мужу? Потому что ее одной епископу было мало? Элизабет вспомнила ужас на ее лице, когда она узнала свою дочь на улице в наряде шлюхи. Она выглядела измученной и подавленной.
— Попробуй хотя бы сладкий миндаль, ты всегда его любила. Бернхард, подайте его, пожалуйста. Я не знаю, где слоняются эти проклятые слуги.
Рыцарь Бернхард фон Зекендорф, сидевший через два стула от нее, сделал, как ему было велено. Кивнув епископу, он протянул Элизабет сладкое блюдо. Слова благодарности едва не застряли у нее в горле. На какое-то мгновение ей показалось, что она заметила ненависть в его глазах. Что бы это значило? Но она быстро исчезла, и Элизабет задалась вопросом: возможно, ей это показалось? С чего бы это молодому рыцарю ненавидеть ее? Она пыталась отыскать что-то в своих воспоминаниях, пока у нее не разболелась голова. У нее возникло подозрение, что он мог ухаживать за ней, но это выглядело глупо. В конце концов, она была влюблена в Альбрехта фон Вертгейма