— Да на что я ему? Старый уже. Изранен весь.
— Ты — старый? — засмеялся наполовину беззубым ртом Добрыня. — Да ты меня много как моложее! Тебе ещё служить и служить...
— Охоты не стало. Тяготит меня мир сей.
— Теперь служи без охоты! И я, как ношу тяжкую, службу несу. Устал, — согласился Добрыня. — А что поделаешь? На молодёжь падежа плохая. Все они с рыву да с маху делать хотят. Так прочно не будет!
— Э... — засмеялся Илья. — Раз молодых ругать начал, значит, и вправду постарел ты, Добрынюшка!
— А за что их хвалить-то?
— Да ты не хвали и не ругай. Они — другие! Потому тебе и не по нраву. А у них своя жизнь и своя судьба.
— Как-то всё не так, как надо, делается, — не унимался Добрыня.
— Один Господь ведает, как надо, — сказал Илья и, помолчав, добавил: — Это не молодые плохи сделались, это наше время с тобою кончается.
Они расстались у княжеского терема, где были накрыты широкие столы для воевод, вернувшихся из похода.
«Пировать в Киеве не разучились», — подумалось Илье. И стало чуть смешно, как это прежде он хотел бывать на пирах, как волновался, хотя и вида не показывал, где укажут ему сидеть. Припомнил, как ругались и даже дрались между собой воеводы да бояре — кому выше сидеть, кому ниже. Смешно и неловко вспоминать.
Теперь всё это Илье было не нужно. Знал, что будет самым большим почётом окружён, да на что ему почёт этот?
Он поехал на свой двор. Усадьба его радением верных челядинов была благоустроена и расширилась. Чему Муромец не обрадовался, потому что двор стал совсем не таким, как в те поры, когда сидели они на завалинке с Марьюшкой, а Дарьюшка скакала с подружками через верёвочку. Всё было новым и хотя исправным, крепким, но чужим.
Наклонясь к самой гриве Бурушки, он проехал в ворота. Вся дворня большим числом, человек с двадцать, встречала хозяина. Молодые ребята кинулись его с седла принимать. Остальные все опустились на колени. Илья узнал только двух мамок Дарьюшки да старого тиуна Истому, чьим радением был сохранен и стал ещё богаче Ильин двор.
— Встаньте все, — сказал Илья. — Я не князь. Не надо мне почестей ваших.
— Да уж не гневайся, батюшка, мы от радости, от радости! — суетился, сыпля светлыми слезами по морщинистым щекам и бородёнке, тиун, однорукий Истома.
Малые ребятишки, выглядывая из-за материнских юбок, таращили глазёнки на Илью со страхом и любопытством, точно на живое чудо. По всей усадьбе кипела работа. Спешно топилась баня, в кухне шипели сковороды и валил чад от пригоревшего масла, девки дворовые шныряли из погреба в поварню, из кладовой в терем, таща подушки, ковры, перины, будто собирались принимать на постой всё войско, вернувшееся с византийской службы.
Илья прошёл в гридницу, разделся до нательной рубахи и портов и впервые за долгие годы повесил изрубленный доспех на стену. Сел на лавку и долго отчуждённо смотрел на меч, кистень, булаву и прочее оружие, нашедшее своё место рядом с кольчугой и панцирем.
В бане он долго рассматривал свои руки, покрытые шрамами, своё исчирканное рубцами, в буграх неправильно сросшихся рёбер тело, словно оно было не его. Молчаливые оруженосцы парили его; разминали, растирали каменные мышцы, и простуженные, надорванные суставы сладко ныли.
Потом сажали Илью за широкий стол, уставленный всяким яством и питием, но он, отвыкший от богатой пищи, почти ничего есть не стал и приказал дворне и дружинникам пировать без него. После смерти Подсокольничка Илья тяготился людьми. Ему было трудно находиться в толпе, и душа ждала отдохновения в тишине, в одиночестве.
Он поднялся в горницу и растянулся на белом выскобленном полу. Во дворе шумели дружинники, пели, бражничали. И хоть было всё достаточно чинно, и даже пришедшие гудошники играли вполсилы, а всё жаждала душа тишины.
И вдруг Илье страшно захотелось туда, в землю, в погреб, где сидел он, закопанный, в первые месяцы после того, как приехал в Киев. Где были ему видения и где разговаривали с ним святые и сама Богородица. Ему захотелось в ту тишину, в тот сумрак и покой...
Однако даже помыслить о том не дали. Загрохотали по деревянной мостовой копыта. Властный голос что-то прокричал, и застучали по скрипучим лестницам сапоги.
— Илья Иваныч, — просунул голову в дверь Истома. — От князя нарочный прискакал. Старая княгиня тебя зовёт. Проститься хочет. Помирает.
Илья поднялся и словно неживой поворачивался, пока гридни его обряжали в дорогое платье, в кафтан бархатный, расчёсывали седые кудри да водружали боярскую, по чину положенную дорогую шапку. Перепоясали, как воеводу, мечом, но не боевым, а парадным, в дорогих ножнах с каменьями. Ни доспеха, ни кольчуги Илья надевать не стал. На что? Какая может быть опасность в Киеве? И в терем старой княжеской матери пошёл пешком, хотя и в сопровождении четырёх вооружённых гридней, как того требовал придворный порядок.
У терема Малуши толпился народ. Киевляне любили старую матушку князя — вечную свою заступницу и благодетельницу. Редкий житель не был хоть раз чем-нибудь одарён из её щедрых рук. А вспоминая её весёлый незлобивый нрав, её постоянный смех, многие слёзы утирали. Толпа увечных — безруких, безногих, изрубленных в боях и сечах, глухих да слепых — тревожно и молча стояла на широком дворе: чего-то ждали. Кончались дни старой Ольгиной ключницы — кто знает, будет ли кормить их нынешняя княгиня?
Челядины сосредоточенно носились по службам, управляясь с одним им ведомыми делами. Что-то приносили в терем, что-то волокли из терема. Множество коней стояло у коновязей, и княжеская охрана оцепляла двор. Стало быть, князь был у матери.
В терему по всем переходам молча стояли бояре и воеводы. Илью пропустили в палачу — зван был, — где на высокой византийской кровати лежала умирающая и стояли вокруг смертного одра близкие.
— Мать князя, убранная в дорогой повойник и даже набелённая, нарумяненная, как полагалось при богатом парадном приёме, увидела воеводу и улыбнулась ему:
— А... Вот и заточник пришёл! Помнишь ли, Илья Иваныч, как мы тебе с внуком пищу в погреб носили да через оконце малое совали, а ты сидел тамо, как стриж в гнезде? — И она засмеялась. Но слаб был её смех и мало напоминал тот, что звучал здесь, в Киеве, много лет и согревал больных, немощных, престарелых...
— Вот, Владимир, — сказала старуха князю, — вот тебе раб истинный и не лукавый! А те, что льстятся, — предадут...
Владимир стоял у изголовья матери с опухшими от бессонницы и тайных слёз глазами. В ногах умирающей сестры сидел старый Добрыня.
— Вот, Добрынюшка, и пришла мне пора с вами прощаться, — с трудом сказала Малуша. — Кажется, давно ли нас с тобой из земли древлянской привели, ан вот жизнь прошла...
Добрыня плакал, не стесняясь, не в силах сдерживаться, уткнувшись лицом в дорогое, шёлком крытое одеяло.
— Шли мы с тобой, как сестрица с братцем, — продолжила Малуша. «Сестрица, голубушка, я пить хочу!» — «Не пей, братец, из козьего копытца — козлёночком станешь!» Той вот не послушался, а ты — послушлив был... Спасибо тебе!
Добрыня затрясся от рыданий.
— Пора мне, детушки! — сказала Малуша. — Вот уж меж вами старая Хельги стоит. Вы её не видите, а я вижу... Сейчас, госпожа моя, сейчас иду... — сказала старуха, едва переводя дыхание. И вдруг, справившись с дурнотой, сказала деловито: — Вот что я думаю — держава велика стала. Ей большое войско надобно. А большого войска Киеву не прокормить. Надобно разводить дружины по городам — там и кормиться. Вот тебе задача-то, сынок, так задача! Раздробишь дружину — прокормишь! А как они, раздробившись, не станут тебя слушать? Вот ты и думай! И погосты, что Ольга Великая установила, — устарели. На погостах дань залёживается: пока в Киев привезут, половину выбрасывать надо. Я-то уж знаю! Всю жизнь ключницей хожу... Вот и здесь дума надобна.
Она замолчала, словно впала в забытье. Князь тревожно наклонился над ней, вглядываясь в голубоватые тонкие веки закрытых глаз.
— Жива ещё! — улыбнулась мать. — Уходить-то, сынок, самая тяжёлая работа, да вот никто её не миновал... Напоследок скажу. Подойдите все внуки сюда!
Десять княжичей притиснулись к изголовью Малуши.
— Помните, как Ярополк Олега убил, а варяги — Ярополка? Не живите так-то! Начнётся усобица — всей державе конец! Вас и попы учат, и я вам говорю — любите друг друга, а иначе всё прахом пойдёт и сами из князей в рабов превратитесь.
— Ну вот, — сказала она, поводя поверх голов княжичей уже невидящими глазами. — Вроде всё управила. Пора мне. Иду, моя госпожа...
— Отойдите все!.. — закричал Владимир. — Дайте ей воздуха! Мама! Мама!
Его крик и рыдание услышаны были сквозь открытые окна и в переходах, и во дворе. И Киев застонал от горя.
Илья отёр слёзы. Вышел во двор, где, кто от сердца, кто — поддавшись общему настроению, а кто и вовсе наружно, без души, оплакивали Малушу.
«Кончился век», — подумал Илья. И сказал, ни к кому не обращаясь:
— Кончилось моё время.
После похорон Малуши он собрал всю свою челядь и сказал:
— Спасибо вам за верную службу. Но такое нынче время настало, что мир тяготит меня. Потому всех вас отпускаю! Ступайте, кому куда есть идти. Всё имение своё вам отдаю. Истома распорядится.
Челядины дворовые с ужасом слушали своего господина.
— Куда же мы пойдём? — спросил кто-то. — Зачем покидаешь нас?
— Все будут ублажены, и в довольстве, и казною наделены, — сказал Илья. — Покуда всех не устрою ко благу, никого не оставлю...
Вскоре явились и покупщики. Илья продавал всё, не торгуясь, и раздавал казну всей дворне, всем холопам и освобождённым рабам своим. На оставшиеся дирхемы поил и потчевал дружину свою, вспоминал с ними походы и бои, пел и даже плясал, прощаясь с миром.
— Ты что удумал? — встретил его грозно князь.
— В монастырь пойду.
— Из головы выбрось, — затопал ногами Владимир. — Нет моего разрешения! Тут какие-то новые супостаты объявились, а он спасать душу задумал.