– По правде говоря, Эметерио, – Росита впервые за время их знакомства опустила слово «дон» и при этом придвинулась поближе к Эметерио, – мне было удивительно, что вы все копите да копите деньги, хотя семьей не обзавелись… Я этого не могла понять…
– То же самое говорил мне и дон Иларион.
– Скажите, Эметерио, – и, продолжая выполнять свой хитрый тактический ход, Росита придвинулась еще ближе, – вы уже не боитесь так за свое здоровье, как прежде, в наши лучшие дни?
Эметерио не понимал, во сне он или наяву. Ему казалось, что он перенесся в былые годы, в те давние времена, о которых он мечтал более двадцати лет; вся последующая жизнь стерлась из его памяти, даже образ Клотильды рассеялся. Он почувствовал приступ головокружения.
– Излечились вы от былых страхов за свое здоровье, Эметерио?
– Теперь, Росита, теперь я способен на все. И я ничего не боюсь… даже оставить свое место вакантным! Почему, Господи Боже мой, почему я тебя упустил в то время?
– Но разве я не с тобой, Эметерио?
– Ты, ты, Росита? Ты?
– Да, я… я…
– Но…
– Ну давай, скажи, Эметерио, какой я тебе кажусь?
И тут она встала и взгромоздилась ему на колени.
И Эметерио задрожал – на этот раз от счастья, а не от страха перед увольнением. И обеими руками обхватил ее объемистую талию.
– Ой, какая ты тяжелая, девочка!
– Да, у меня еще есть за что взяться, Эметерио!
– Настоящая пышка.
– Ах, кабы в то время, когда мы с тобой познакомились, я бы знала то, что знаю сейчас…
– А если бы я знал, Росита, если бы я знал!..
– Ах, Эметерио, Эметерио, – и она ласково провела ладонью по его носу, – какими дурачками были мы в то время!..
– Ты – не очень, а я действительно был круглым дураком…
– Матушка меня все подстрекала, чтобы я тебя ослепила, а ты оказался такой…
– Такой лягушкой!
– Но теперь…
– Что теперь?
– Разве тебе не хотелось бы исправить нашу ошибку?
– Да ведь это объяснение в любви по всей форме!
– Сам видишь! Но только не так, как у Тенорио – помнишь того придурка? – не в стихах, и не на пустынном берегу реки, и не при лунном свете, и не…
– Ну, а твоя дочь, Росита? Клотильда.
– Ей это пойдет на пользу…
– И тебе тоже на пользу, Росита!
– И тебе тоже, Эметерио!
– Само собой, что и мне!
И на этом они расстались.
А при следующей встрече эта хитрюга сказала, продолжая свою завлекательную тактику:
– Слушай, миленький, клянусь тебе, когда я была тяжела Клотильдой, я только и думала что о тебе. Такая уж была у меня причуда во время беременности…
– А я тебе клянусь, что, когда я шел сюда следом за Клотильдой, я в действительности, еще сам того не зная, шел за тобой, Росита, шел за тобой… у меня было предчувствие… или подознание – по-моему, так эту штуку называл Мартинес.
– А с чем его едят, это подознание? Что-то я никогда про такое не слыхивала.
– Нет, оно несъедобное… Впрочем, еда у нас всегда будет, и даже хорошая еда. На еду у меня денег хватит и еще останется…
– Хватит на еду… и всем нам четверым?
– Почему четверым, Росита?
– Ну, считай сам… ты… я… Клотильда…
– Всего трое.
– И еще… Пакито…
– И Пакито тут же? Пусть так! В память Мартинеса!
Радость Роситы, сеньоры неопределенного возраста, была столь велика, что она даже заплакала – истеричка? – а Эметерио бросился поцелуями осушать ее слезы, упиваясь их нежной горечью. Ибо это не были – никоим образом не были! – крокодиловы слезы.
Между поцелуями и объятиями было договорено и подписано, что все четверо поженятся – Росита с Эметерио, Клотильда с Пакито – и будут жить вместе, двойной семьей, а Эметерио даст Клотильде приданое.
– Ничего другого я от тебя и не ждала, Эметерио. Вот увидишь, как прекрасно ты проживешь весь остаток своей жизни.
– Да, в благоденствии, хотя и на пенсии… И не бойся, я не оставлю тебя вакантной.
И они повенчались в один и тот же день: мать – с Эметерио, дочь – с Пакито. И две супружеские пары начали совместное существование. И Эметерио вышел на пенсию. У них был двойной медовый месяц: у одних – молодой, у других – ущербный.
– Что до нашего, Росита, – сказал Эметерио в приступе запоздалой тоски, – то он не медовый, а восковой…
– Ладно тебе, замолчи и не забивай себе голову разными глупостями.
– Если бы я не свалял дурака раньше… в те годы…
– Не будь грубым, Эметерио, и в особенности сейчас.
– Сейчас, когда ты уже сеньора в летах…
– А как я выгляжу, на твой взгляд?…
– Красивей, чем раньше, когда ты была девчонкой, Поверь мне!
– Тогда в чем же дело?
– Ай, Росита, Розочка Сарона, ты вся как новенькая!
– Скажи мне, Эметерио, ты расстался со своими шарадами? До того тошно было слушать, как ты бормочешь: «Мой первый слог… мой второй… мой третий…»
– Помолчи, моя дорогая!
И, прижимая ее к своей груди, закрыв глаза, он прикидывал про себя: «Ро-рота… рот… рок… сита-си…» И внезапно спросил:
– А скажи, твой первый муж, Мартинес, отец Клотильды…
– Ну вот, опять ревнуешь задним числом?
– Это все подознание!
– А он-то был тебе так благодарен и даже восхищался тобой!
– Восхищался мной?
– Ну да, тобой. Именно тобой, святая правда. Я рассказала ему, какой ты был всегда уважительный, вел себя со мной как самый заправский рыцарь…
– Рыцарем-то был он, Мартинес.
– Взгляни-ка сюда! Видишь этот медальон? В нем я носила фото Мартинеса, а под ним было спрятано твое… а теперь, видишь?…
– А теперь ты под моей фотографией, должно быть, прячешь его фото. Разве не так?
– Кого «его»? Покойника? Была нужда! Я не из слюнтяек.
– Ну а мне придется показать тебе календарь, тот, что висел у меня на стене, когда я решился бежать. В тот день я не оторвал от него листочка, и так он у меня хранится до сих пор.
– А сейчас ты снова собираешься обрывать листки?
– Для чего? Чтобы разгадывать шарады на оставшихся листках того злосчастного года? Нет, мое солнышко, нет.
– Ах ты, золотце мое!
– Золотце? Нет, я всего лишь бедный человек… хотя и не бедный бедный человек.
– Кто тебе это сказал?
– Я сам себе это говорю.
Едва миновал медовый месяц, как Эметерио снова повстречался с Селедонио.
– Да ты помолодел, Эметерио. Видать, брачная жизнь пошла на благо твоему здоровью.
– И еще как, Селедонио, еще как! Росита – прекрасное лекарство… Просто невероятно! А впрочем, столько лет прокуковать вдовой…
– Все на свете вопрос экономии, Эметерио, только, конечно, не политической экономии, а максимумов и минимумов. Надо уметь сберегать себя. Так что будь осторожен, как бы ты не промотался со своей Роситой, не спутал бы максимума с минимумом. А потом ваша совместная жизнь с молодой четой… Эта Клотильда… и ее Пакито…
– Кто? Мой зятек? Да это недоумок, и женился он, чтобы пораспутничать на свободе.
– Как «пораспутничать»?
– Да так, представь себе, среди вороха разных его книжонок я обнаружил одну под заглавием «Учебник образцового любовника». Подумай только – учебник!
– Да, куда пристойней был бы краткий справочник, наставление или катехизис…
– Либо азбука! Но учебник! Говорю тебе, что он распутник и сластолюбив, как обезьяна…
– Ты хочешь сказать – четырехрукое. Эти особенно опасны. Помню, как-то раз ехал я в одном купе с молодоженами, так они ни одного туннеля не пропускали: как только становилось темно, у них тут же начинались поцелуи и объятия – и под самым моим носом. И когда я деликатно сделал им замечание, знаешь, что выдала мне эта соплячка? «Что такое? Вам завидно, дедуся? От наших поцелуев у вас на зубах оскомина?»
– Ну, а ты что?
– Я? Я ей сказал: «Оскомина! Оскомина у меня на зубах? Да будет вам известно, моя милая, что уже много лет я ношу вставную челюсть и на ночь кладу ее, чтобы освежить, в стакан с дистиллированной водой». Она и заткнулась… В общем… береги свое здоровье!
– Кто его мне бережет, так это они, все трое. Недавно я сильно простудился и слег в постель – и знал бы ты, с каким выражением лица Клотильда подавала мне в постель горячий пунш! Она была просто прелестна. А потом, видишь ли, у Клотильды есть один талант, который она, по всей вероятности, унаследовала от доньи Томасы, своей бабки по матери, моей покойной хозяйки: донья Томаса свистела так, что никакой канарейке за ней было не угнаться, а особенно она любила насвистывать, когда жарила яичницу. Внучке, однако, не довелось познакомиться со своей бабушкой – та скончалась до ее рождения, а Росита, насколько мне известно, никогда не умела свистеть. От кого же у Клотильды такой талант? Она великолепно насвистывает модные мотивчики из последних водевилей. Тайны женского естества!
– Это умение, Эметерио, она, должно быть, унаследовала от змия-искусителя, который привел Адама к грехопадению или, лучше сказать, навлек на него изгнание из рая…
– И еще любопытно, Селедонио: у Клотильды что на уме, то и на языке. Она совсем не умеет притворяться…
– Это тебе так кажется, Эметерио…
– Да. Если оставить в стороне несходство физическое, то она вылитый Мартинес.
– Конечно, все метафизическое в ней от отца, от Мартинеса. Ну а разногласий между вашими двумя супружескими парами никогда не бывает?
– Этого еще недоставало! По субботам мы все вчетвером посещаем театр, только на драмы не ходим. Росите и Клотильде нравятся комедии, буффонады, они любят посмеяться, а мы с Пакито любим, когда они смеются. Честно говоря, наших женщин не пугают соленые шуточки, а поскольку и я лично не вижу в них ничего дурного, то…
– Ты более чем прав, Эметерио, – и при этих словах Селедонио сделался серьезнее любого профессора эстетики, – ты более чем прав: смех все очищает. Острота не может быть безнравственной, а если она безнравственна – она уже не остроумна. Безнравственны только грустный смех, только печальная добродетель. Смех показан мизантропам и лицам, страдающим запором, он действует сильнее, чем минеральная вода из Карабаньи. В нем заключена очистительная сила искусства, катарсис, как сказал Аристотель, или Аристофан, или кто бы там это ни сказал. Ты согласен со мной, Эметерио?