Мягкая, теплая улыбка Марко почти мгновенно вызывала доверие; его серо-голубые глаза всегда были полны понимания. Он прочувственно дарил прихожанам утешение божьим словом во время проповедей и праздничных обрядов, на крестинах, именинах и во время таких печальных событий, как похороны. В любое время он охотно навещал больных. Его сочный, мелодичный голос способен был обличающе греметь, а вслед за тем мог звучать тихо и проникновенно. На свадьбах, крестинах и в других подобных случаях, когда гостеприимные прихожане стараются блеснуть своей кухней и запасами кладовой, Марко был неизменно веселым, жизнерадостным сотрапезником. Благодаря этим качествам ему быстро удалось преодолеть сдержанность, с которой его приняли вначале прихожане, а также избежать различных ловушек и обид. Совершенно неожиданно он добился в Поречье больших успехов. Время от времени на его проповеди, особенно в большие праздники, являлись даже заблудшие души из Мочаран. Со дня его приезда в село прошло лишь несколько лет, а всем уже казалось, что Марко живет здесь с незапамятных времен, с самого своего рождения. За эти несколько лет Марко успел основательно отремонтировать храм, так что дом господень ослепительно сверкал на солнце белизной, да и внутри его царили благолепие, порядок и чистота. Он внес кое-что новое, может быть, и незначительное, но заметное в благоустройство приходского дома — двор у него понемногу, но постоянно пополнялся домашней птицей; он держал голубей и развел пчел; расчистил и тщательно обработал большой сад, примыкавший к дому. За несколько лет Марко, можно сказать, обзавелся всем, что только было нужно ему для жизни и полного довольства. Казалось, жить бы ему да жить здесь долго и счастливо, как вдруг произошло событие, которое выбило его на какое-то время из колеи и внесло смятение в его душу.
Однажды Марко ни с того ни с сего снова вызвали в Прешов, в областной комитет. Развернулась борьба против религиозного мракобесия, и ему вдруг пришлось решать, где, собственно, его место. Пожалуй, никогда и ничто еще не приводило его в такую растерянность. Он решительно не понимал, да так и не понял, почему одни и те же люди послали его, чтобы он служил Делу как пастырь духовный, а потом вдруг стали отвращать его от этого. Марко встал на дыбы. Вполне довольный своей жизнью в Поречье, благодарный прихожанам за их привязанность, он решил остаться там. Разошелся с товарищами по партии он, правда, по-хорошему — пообещал впредь оказывать им всяческое содействие и сотрудничать с властями. С той поры, однако, на него время от времени находила странная тревога — он будто утратил в чем-то уверенность. Возможно, его одолевали угрызения совести и он сожалел о своем решении или, может быть, его угнетало моральное обязательство избегать по мере возможности каких бы то ни было столкновений со светскими учреждениями. В те минуты, когда его мучила совесть, он старался держаться в тени и во всем проявлял большую осторожность.
Впрочем, в последнее время в Поречье, к счастью, ничего особенного не происходило, урожаи были хорошие, и жизнь членов кооператива становилась все лучше и лучше. Марко располнел, округлился, отрастил брюшко и ходил вразвалку.
Он как раз обедал, когда кто-то постучался; открылась дверь, и вошел Вилем.
Марко испуганно вскинул брови. Обычно Вилем не заходил к нему домой. Когда нужно было что-либо обсудить, они встречались в национальном комитете. Значит, случилось что-то чрезвычайное. Священник вопрошающе глядел на Вилема. Незаметно отодвинув тарелку, кивком пригласил его сесть.
— Да вы ешьте, — просто, на удивление дружеским тоном сказал Вилем. Он до малейших подробностей знал прошлое Марко и, не скрывая, смотрел на него свысока. Но сегодня Вилем даже улыбался. — Времени у меня достаточно, я подожду. И принесла же меня нелегкая именно сейчас, ну что бы мне прийти чуточку позже.
Марко помедлил. Потом несколько неуверенно, сделав жест, который мог означать извинение, принялся за еду. Это давало ему возможность подумать, и он лихорадочно стал перебирать в уме все события последнего времени. Тщетно, однако, ломал он голову над тем, что же могло заставить Вилема прийти к нему. Указав взглядом на тарелки, он пояснил:
— Пятница…
Отрезая кусочки запеченного в тесте сыра, Марко заедал их картофельным пюре. Впрочем, иногда он и в постный день позволял себе полакомиться и вообще поесть основательно — это он любил.
— Понятно, — кивнул Вилем. — Мальчишкой я прислуживал в храме при богослужениях, так что хорошо помню все посты.
— В самом деле? — Марко принужденно улыбнулся.
— Ну а как же. Перед рождеством пост длился всегда шесть недель, а перед пасхой — семь. Потом еще четыре недели перед Петром и Павлом и две — перед успением богородицы. В остальное время пост соблюдали каждый понедельник, среду и пятницу. Да, чуть не забыл — постились еще перед такими праздниками, как, скажем, усекновение главы Иоанна Предтечи и воздвижение креста господня — это тот день, когда, кажется, нашелся крест, на котором был распят Христос. Выходит… — Вилем перевел дух, — мы с Адамом как-то подсчитали. Выходит, что в году постных дней больше двухсот тридцати. Адам просто не хотел этому верить, но я-то все помню очень хорошо. В те дни нельзя было есть ни мяса, ни сала, ни молока, ну и, конечно, яиц. Пищу заправляли только подсолнечным маслом или маргарином. Вообще-то по правилам даже и маргарин нельзя есть, да на него пан епископ снял запрет, У католиков с этим было полегче, — заключил Вилем, — они не соблюдали столько постов. Достаточно было лишь в среду и пятницу не есть мясо и сало.
Марко по-прежнему держался настороженно. Он слушал и пытался уловить в том, что говорил Вилем, объяснение причины его визита. Создалось впечатление, что тот явился исключительно ради дружеской беседы.
— Знаете, нас в доме было шестеро, — ударился вдруг в воспоминания Вилем. — Однажды, когда мы в постный день ели кукурузную кашу с грушевым взваром, сестренка примчалась домой голодная и схватила ложку, не вымытую после молока. Так потом ей пришлось исповедоваться даже в этом грехе. Карой за смертный грех был ад, за простой грех — только чистилище.
— Ну, теперь с этим не так строго, — напомнил Марко. — Церковь стала снисходительней, а бог милостивее к нам.
В глазах Вилема, казалось, сверкнуло удовлетворение.
— Гм, так вы прислуживали при богослужениях, — заметил Марко, вновь насторожившись. — А я и не знал…
— Ну как же! Да ведь такая религия, как наша, черт возьми, была придумана будто нарочно для одних только бедняков.
Марко отодвинул тарелку. Он выжидал.
— Что ж, теперь можно перейти к делу. — Вилем откашлялся. — А дело, значит, вот какое. Словом, оно касается старой развалины на площади. Трактористы, да и шоферы, которые возят нам товары в сельмаг и пиво для «Венка», стали жаловаться, что эта развалюха мешает им разворачиваться. Тут, мол, и до беды недолго. Вот я и подумал — надо нам обмозговать это и что-то решить.
— Вы имеете в виду крест на площади? — неуверенно осведомился Марко после минутной паузы. Но ему уже стало ясно, зачем пришел Вилем.
— Ага! Тем более что особенно он мешает теперь, зимой, когда снова начинают возить лес, а на дороге то и дело чертов гололед. — Вилем говорил с таким видом, словно и впрямь был этим весьма озабочен.
— А с каких пор стоит крест на площади? — мягко спросил Марко.
— Сколько я помню, он стоял там всегда. Когда я был еще мальчонкой, он уже и тогда… — Тут Вилем осекся, но сразу же поспешно закончил: — Но ведь раньше ездили только на лошадях и крест не мешал. Кругом — тихо, спокойно, прямо божья благодать! А сейчас, пан священник, всюду снуют тракторы, да и грузовики носятся как угорелые.
В комнате наступила тишина. Марко положил руки на стол и с такой силой сжал их, что кончики пальцев побелели. Он не припоминал, чтобы кто-то когда-либо высказал хоть слово недовольства по этому поводу. Что за этим кроется? В то же время он упрекнул себя: ведь если бы он раньше распорядился привести крест в порядок — покрасить его, оштукатурить и побелить постамент, — то Вилем вряд ли отважился бы явиться с таким предложением. Да, надо было больше радеть о святых местах и усерднее беречь их…
— Это — святое место, — сказал Марко. — Да к тому же еще исторический памятник. Крест стоит на площади самое меньшее сто пятьдесят лет. Церковной хроники я, к сожалению, не нашел. Мой предшественник, по всей вероятности, забрал ее с собой.
В голосе Марко прозвучало сожаление, но в то же время и осторожный отказ.
— Значит, надо подумать о том, что место это вовсе не подходящее для такой святыни, — не отступал Вилем. — Когда, скажем, проезжают грузовики, вся земля там трясется, пыль стоит столбом, а потом ложится на крест. Вечно там бензинная гарь. Повадились к кресту ходить-по нужде собаки, гуси. Да кабы только они. Вы же знаете, сколько народу сейчас толчется в «Венке»… Нет, неподходящее это для креста место — прямо напротив закусочной.
Марко сосредоточенно обдумывал слова Вилема — они звучали спокойно, свидетельствуя о внутренней убежденности и решимости. Впрочем, было известно, что Вилему этих качеств не занимать.
— Значит, вы хотите снести крест?! Убрать его с того места, где он был освящен?! — Марко отрицательно покачал головой.
Вилем был готов к такому ответу. Он знал, что его предложение встретит отпор священника, и сманеврировал:
— Снести?! Но в этом нет никакой необходимости. Я знаю, что пока еще есть немало людей, которые не представляют себе, как можно прожить без таких вещей. А что, если перенести крест в какое-нибудь другое, более подходящее место? Скажем, ближе к церкви. Лучше всего между нею и вашим домом. Тут можно было бы устроить сквер. — Вилем перевел дыхание и заговорил громко, увлеченно: — Разве не превосходное это будет место для креста? Он стоял бы среди зелени и цветочков, в стороне от бензинного смрада, пыли и всякого непотребства. Мне кажется, для такого памятника это было бы самое достойное место, какое только можно найти в Поречье и какого он действительно заслуживает.