Никто уже не выходил из «Венка». Завсегдатаи его развлекались в свое удовольствие и задержались дольше обычного. На улице подморозило, но им — в зале, у раскаленной печки, за стаканом глинтвейна, приятно пахнущего гвоздикой и лавровым листом, — мороз нисколько не мешал. Заговорщики разошлись поздно ночью, тихо, степенно. В окнах «Венка» погас свет.
Промерзшие и успокоившиеся, караульщики отправились по домам. И тогда дверь закусочной осторожно отворилась, из нее выскользнули несколько теней. По тропке, протоптанной в смерзшемся снегу, они направились к кресту. А из тьмы тихими воровскими шагами начали подкрадываться к кресту остальные.
Наверно, никогда еще самоотверженность и воля этих людей не были столь велики.
В ту ночь овощевод Владимир Бриндзак, человек тихий, безответный и старательный, который только и жил заботами о парниках и буквально нянчился с рассадой, вернувшись из «Венка» домой, сразу уснул как сурок — он не привык столько пить и слоняться по ночам и потому не принимал участия в «операции». Проснулся он уже под утро, почувствовав потребность облегчиться. Жена еще спала. Помедлив с минуту, он вылез из теплой ямки, которую пролежал, укрыл жену и стал одеваться. Набросил на себя пальто, обмотал вокруг шеи шарф, надел барашковую шапку и, как был, в домашних туфлях, осторожно зашагал по хрусткому снегу к площади.
Дойдя до нужного места, он остановился. Его трясло от холода, зубы выбивали дробь. Но он чувствовал себя счастливым, как человек, который перехитрил тех, кто мешал ему выполнить не просто доброе дело, а дело чуть ли не государственной важности.
Бриндзак уже собрался было возвратиться домой, как вдруг услышал в темноте подозрительные шаги. Он замер, сердце его забилось. Ему почудилось, что за ним следят. Он стал разглядывать фигуру, подходившую к кресту с другой стороны. Она остановилась.
В смятении Бриндзак уже решил было отступить, но тут же вздохнул с облегчением. Он услышал в темноте звук, несомненно свидетельствовавший о том, что рядом союзник.
— Это кто? — хриплым шепотом спросил он.
Ему ответили, и Бриндзак узнал Людвика Купеца. Людвик шел на скотный двор задать корм и остановился тут по дороге. Обычно он выходил позднее, но поскольку сегодня нужда заставила его подняться с постели так рано, он решил прямо отсюда отправиться на работу. Людвик надеялся, что ему удастся еще хоть немного вздремнуть в теплом хлеву.
— Так ты тоже тут? — спросил Бриндзак.
Зубы у него по-прежнему стучали — его пронимал холод, ноги в тапочках мерзли. Он вовсе из подумал, что этот вопрос с гораздо большим основанием мог быть задан ему.
— Ага, — ответил Людвик и громко откашлялся.
Бриндзак огляделся по сторонам, но вокруг не было никого. В холодной, морозной пустоте площади он благодаря присутствию Людвика вдруг ощутил тепло, хотя вообще-то они никогда не были особенно близкими друзьями.
— Вот чудно́! — сказал он. — Только сейчас, кажется… понимаешь, что ты еще нужен. На что-то способен, черт подери!
— Да, — согласился Людвик. И отправился своей дорогой.
Владимир поднял глаза к небу. Оно было в тучах.
— Только бы не засыпало до утра снегом, — сказал он сам себе озабоченно.
После неожиданной ночной акции волнение в Поречье усилилось. Защитников креста охватила настоящая паника, у них просто опустились руки. Среди поречан лихорадочно, как эпидемия, распространялись всевозможные измышления и догадки.
Около десяти часов утра несколько глубоко возмущенных, разъяренных женщин выступили с ответной акцией. Они смыли все следы святотатства горячей водой, а Альжбета Мохначова возложила на крест небольшой венок из еловых веток и букетик бессмертника.
В полдень Войта Рачек вышел из дому с ведром цемента и банкой черной краски, оставшейся у него после строительства, и направился к кресту. На площади то тут, то там стояли кучки людей. Вилем и Эда тайком вели наблюдение за Войтой из окна канцелярии. Он укрепил расшатанное основание креста камнями и залил их цементом. Потом покрасил крест черной краской. В это время к постаменту подкрался пес. По своему собачьему обыкновению он обнюхал угол и поднял лапу. Увидев это, Войта вышел из себя, он схватил банку и вылил остатки краски на спину псу.
— Вот вам! — с угрозой выкрикнул он, окидывая взглядом село.
Эти действия подбодрили всех, кто требовал охраны креста от осквернителей и вообще решительных мер.
После обеда несколько набожных женщин украсили крест еще одним венком из сосновых веток с шишками и принесли картинку из Священного писания. Они зажгли у креста две освященные свечки и открыто, на глазах всего села молились перед ним. Среди них была и жена Владимира Бриндзака. Она каялась и молила господа простить ее непутевого супруга, который, вместо того чтобы, как всегда прежде, сидеть дома, теперь каждый вечер проводит в «Венке» и транжирит деньги.
Стало ясно, что на этот раз защитники креста будут стоять в карауле всю ночь. Вилем и Адам, встретившись под вечер в комитете, серьезно, даже с некоторым опасением размышляли об этом, когда Адам узнал про Войту Рачека, он от удивления поднял брови и недоуменно пробормотал:
— Да что ты? Ведь он… Господи Иисусе, а разве Войта не католик?
— Кажется, да. Ну конечно же… — вспомнил Вилем. — Время от времени, по большим праздникам, он ходил в костел в Мочараны.
— Так чего же он тогда лезет? — Адам задумался. — Наверно, приметил, что с нами как-то был лесник. Да. Не иначе!
Вилем молчал и хмурился.
— Бьюсь об заклад, что тут не может быть другой причины. Войта вообще очень сдал. Во всем, — пояснил Адам и продолжал, словно размышляя вслух: — Ну что бы ему стукнуть разок свою бабу? Почему он не врежет ей как следует? Как, скажем, Йожка Матяс. Все думают, что его Мария несчастная, забитая. Ее родители настаивали даже, чтобы она вернулась домой, когда узнали, какие там бывают баталии. Да только сама Мария об этом и слышать не хочет. Ей по вкусу такая жизнь. После взбучки она рада-радешенька кинуться ему на шею. Прижмется к нему, ластится, целует руки, которые ей только что надавали тумаков, и лепечет: «Ох, и оттрепали вы меня. Теперь я снова буду хорошей, буду послушной». Она всегда после этого как шалая, все готова сделать для него, хоть луну с неба достать! Что поделаешь, некоторым бабам нужен именно такой мужик, а иначе ей жизнь не в жизнь! Она должна чувствовать в мужике силу, бояться — вот тогда ей хорошо. После каждой взбучки она будто снова на свет рождается. Йожка говорит: в постели как огонь становится, такая, что если бы ее высушить, размолоть в порошок и дать такой порошок тем, которые уже не могут… ну, кто уже забыл, что он мужик, так…
Вилем продолжал хмуриться. Казалось, он и не слушает Адама. А тот любил порассуждать о таких вещах — хлебом его не корми.
— У Анички Рачековой это, скорее всего, хворь, а не блуд — просто невмоготу ей, бедняжке. Плоть требует своего, а Войта слабак! Не может он дать Аничке той радости, какую каждая баба ждет от мужика. К Войте ее, видать, не тянет еще и потому, что слишком уж он миндальничает с ней. Аничке нужно, чтобы ею командовали, в ежовых рукавицах держали, а Войта вместо этого к боженьке обратился, крест взялся красить. Я думаю…
— Э, нет! Все это не то! — вдруг резко оборвал Адама Вилем. Видно, его задело за живое.
Еще совсем недавно креста будто вовсе и не было на площади. Если, бы он случайно сломался и упал, никто бы о нем и не вспомнил. А теперь он словно ожил, приобрел какую-то жизненную силу.
— Короче говоря, сейчас все ясно. Ясно, что мы были правы, когда взялись за это. Ясно, что значит этот крест для реакции. Сейчас это видно каждому, — продолжал Вилем.
Адам недоумевающе уставился на него. Наконец он все же понял, почему так встревожен Вилем.
— Послушай, Вилем, — сказал он, — а что, если завтра, когда я поеду с лесом, трактор опять пойдет юзом? Эти бабы налили там столько воды, что на площади, можно сказать, настоящий каток!
Вилем покачал головой.
— Не годится. Вот если бы мы так сделали сразу, тогда был бы полный порядок. Сейчас только настроим против себя людей, а этого делать мы не должны. Я думаю, тут надо действовать иначе.
Глядя на разукрашенный крест, Вилем понимал, что у них теперь появятся новые затруднения. В семьях усилятся раздоры, мужчины начнут колебаться. Он представил себе, как перед ожившим символом, увенчанным хвоей, слабеет боевое настроение и в душе многих его друзей и сторонников возникают сомнения, а не совершили ли они грех. Чувствовал, что они лопали впросак. Обстоятельства требовали быстрых и решительных действий. Тем более что и Михал с Касицким тоже стали проявлять неудовольствие.
— У тебя есть какая-нибудь идея? — спросил Адам.
Вилем молчал, сосредоточенно думая о чем-то. Вдруг, едва не сорвав голос от внезапно охватившей его радости, он заорал:
— Черт подери! Кажется, я что-то придумал! Но прежде мне надо повидать Михала. Пойду-ка я к нему.
Адам недоумевал: с чего это Вилему понадобился председатель, да еще по такому делу? Но он ни о чем не спрашивал. Знал, что, когда придет время, Вилем сам расскажет обо всем.
— Где бы он сейчас мог быть? — спросил Вилем.
— Я видел его на хозяйственном дворе. Наверно, опять топчется в коровнике.
— Ладно, пойду туда, — сказал Вилем и вышел, оставив Адама одного в канцелярии.
Вилем разыскал Михала и подошел к нему еще более озабоченный, чем прежде.
— Рад тебя видеть! — сказал Михал, испытующе глядя на него. — По-моему, нам есть о чем потолковать.
— Спорим, что я даже знаю о чем! Мне тоже все это не по нутру. И мне не нравится то, что у нас творится, — со вздохом сказал Вилем.
Михала на первых порах не трогала схватка из-за креста. Он молча наблюдал за нею, она его даже потешала. Сам он уже давно охладел к вере и в церкви появлялся раза два в год. По правде говоря, в последний раз Михал испытал чувство религиозного волнения много лет назад, когда написал заявление о вступлении в кооператив. Он вышел с этим заявлением из дому, и в ту же минуту на башне церкви зазвонил колокол. Михал остановился сам не свой и подумал: уж не знамение ли это, не предостережение ли? Сердце у него защемило, он подумал: а имеет ли он теперь право войти в костел? Заявление жгло ему руку. Но он стряхнул с себя эти сомнения, и чувство страха прошло. Крест, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, по мнению Михала, не так уж и мешал, но было бы невредно переселить его поближе к костелу: движение транспорта на площади и в самом деле увеличивается. Однако дело начало принимать слишком неприятный оборот, Пошли свары между скотниками и доярками. Да и Катарина возмущена, требует, чтобы он в конце концов навел порядок.