— Ты все еще хочешь туда ехать? — спросил Михал.
— Хочу, — ответил Руда.
— Гм! — Лицо Михала выражало интерес и участие. — Слушай, Руда, мне хотелось бы знать правду: почему, собственно, ты так рвешься туда? Ты можешь мне сказать?
Руда почувствовал на себе испытующий и в то же время полный внимания взгляд председателя. Он долго молчал, глядя вниз, на равнину, которую извилистой дугой окаймляла Душа, потом мельком посмотрел на председателя.
— Почему? Но… Ладно, тебе я, так и быть, скажу.
Он невольно оглянулся. Они были на винограднике одни.
— Коли уж мне привалило такое счастье, то надо не зевать, чтобы от этого наследства было как можно больше проку. Ведь мне все равно придется уплатить государству налог с наследства в долларах. В долларах будет и все то, что я привезу в наличности, а мне дадут за них кронами, так чего же еще им надо?
Михал недоумевающе смотрел на него.
— Но если я туда поеду и получу наследство сам, — продолжал Руда, — то по американским законам мне разрешается послать что-нибудь в виде подарка. За это не надо платить ни пошлины, ни налога. Из моего наследства, по их законам, я могу послать ровно две тысячи долларов. Вот я и послал бы каждой дочке по тысяче, и у каждой была бы машина. Я же говорю, что все доллары и так придут сюда.
Михал оторопел. Он на мгновение даже утратил дар речи и не знал, смеяться ему или обругать Руду.
— Та-ак, — весело протянул он.
— Мне написал сосед отца, который родом из Мочаран. Так посоветовал адвокат. У меня есть это письмо.
Руда выжидательно, с опаской смотрел на председателя. Он рассказал ему это потому, что его тяготила тайна, которую он до сих пор не доверил никому, а ему ужасно хотелось снять камень с сердца. Никогда бы и ни с кем он не поделился, если бы не сегодняшний приезд работника районной прокуратуры и разговор с ним, который буквально подкосил его: теперь у Руды уже не было прежней уверенности. Но он знал, что Михалу довериться можно.
Губы Михала растянулись в улыбке.
— Так вот оно что! — воскликнул он. — Значит, вот почему ты рвешься на могилу отца…
— Нет, нет, и это тоже! — горячо возразил Руда. — Я и туда загляну. Только, — голос у негр сорвался, — теперь я побаиваюсь, как бы у меня все не уплыло из рук. — Он не отводил глаз от лица председателя.
Михал задумался, на лбу его прорезалась морщинка.
— А ты, оказывается, вовсе не простак, Руда! — сказал он тепло. — Знаешь, мне кажется, ты прав. Потому что… — Он запнулся: ему показалось, что на него в эту минуту хмуро смотрит Вилем, он даже видел его пристальный, испытующий взгляд. Михал вздохнул. — Видишь ли, государство, безусловно, делает для нас много, очень много. Но пока некоторые из тех, что сидят наверху, будут латать государственный карман такими доходами, они меньше станут ломать голову над тем, чтобы собственное хозяйство велось как надо. Это будет тормозить дело, вместо того чтобы заставить их навести порядок на производстве и в планировании. Так им легче — заделывают всякие дыры и прорехи, вместо того чтобы предпринимать что-то существенное. Разве не так?
Руда уставился на него.
То, о чем говорил председатель, ему никогда и в голову не приходило, Он знал лишь одно — ему нужно получить как можно больше долларов, и все. Его общественное сознание было не столь высоко, а знания законов развития общества не столь уж глубоки. В политике он не разбирался. Единственное, что он твердо усвоил, было то, что они все будут жить лучше, если в кооперативе будут хорошие виноградники и вина. Остальное его не заботило. Но Руда не был хапугой, нет. Просто он никак не мог взять в толк, почему нельзя съездить в Штаты за долларами, которые принадлежат ему по праву.
Теперь, послушав председателя, он почувствовал, как внутреннее напряжение, томившее его, ослабло, и вздохнул с облегчением. Но в то же время им овладело какое-то неприятное чувство — будто он замешан во что-то такое, о чем никогда не думал и с чем не хотел бы иметь ничего общего.
— Так я… я ведь и эти две тысячи долларов пошлю сюда, — сказал он.
— Я знаю, Руда, — успокоил его Михал. — Вот и поезжай за ними. Желаю тебе получить их.
У Руды загорелись глаза. Его переполняло чувство благодарности и симпатии к председателю, которого он и без того всегда уважал, ведь он, как и большинство поречан, и в кооператив вступил лишь тогда, когда Михал решил взять хозяйство в свои руки. И сейчас, хотя он знал, что председатель ничем не может ему помочь, его согревало сознание, что он не одинок, что Михал одобряет его замысел.
— Тебе надо еще чуточку продержаться, — улыбаясь, заметил Михал. — Думаю, что немного погодя тебе на блюдечке принесут этот самый заграничный паспорт. Те — там, наверху, в министерстве… словом, у нас не хватает твердой валюты, и они не захотят потерять даже эти доллары. Как я понимаю, тебе нечего опасаться.
Вилем и учитель Альбин Шлапка по полевой тропке, а затем вдоль виноградников дошли до старого русла Души, изгибавшегося дугой. Здесь, в долине, на берегу, заросшем буйным кустарником и травой, в почтительном и в то же время приятном отдалении от Поречья и его жителей, жался и вместе с тем жил своей гордой цыганской жизнью поселок Гавая. В нем была одна-единственная узкая улочка и небольшая площадь, служившая одновременно парламентом, площадкой для игр, детскими яслями, местом отдыха, полем сражения и летней кухней — с весны до осени здесь обычно все стряпали под открытым небом.
Над улицей и площадью, где царило фантастическое смешение красок и запахов, проплывал приносимый откуда-то ветром запах тухлятины. Хибарки, тесно жавшиеся друг к другу, отличались одна от другой — они были сооружены из различных материалов. Дерево, необожженный кирпич, жесть, глина, толь, солома, изредка черепица — все это создавало удивительное смешение легкости и тяжеловесности. Жизнь тут шла в совершенно ином ритме, чем в Поречье. Гавая гордилась мощным размахом рождаемости. Если бы во всей республике был достигнут такой уровень, то перед нею скоро встали бы большие трудности.
На одной-единственной улице Гаваи жило столько братьев и сестер, дядюшек и тетушек, родных, двоюродных, троюродных, что разобраться во всей этой пестрой картине можно было лишь при выплате государственных пособий на детей. Пособия эти, правда, выдавались, как правило, лишь работающему кормильцу семьи, однако жители поселка ухитрялись получать их даже тогда, когда работающих в семье не было. Сколько детей в Гавае, установить было трудно: детей ведь можно и одалживать! Если вдруг на какое-то время исчезали родители или не удавалось установить отцовство, официальные данные о количестве детей в поселке колебались.
Гавая, в которой родилось и выросло уже не одно поколение цыган, по традиции поставляла музыкантов, воришек, лодырей и вечных странников. Те, кто уходил в города, становились большей частью мусорщиками, разносчиками угля, чернорабочими коммунальных служб, подсобными рабочими на стройках. Женское население Гаваи — если источником пропитания для него не служило материнство, — поставляло прорицательниц, гадалок и весьма кратковременных подсобных работниц в буфетах и ресторанах. Впрочем, те, кто покидал Гаваю, через некоторое время обычно возвращались обратно. Каждый уголок здесь дышал теплотой и интимностью, совершенно недоступной пониманию людей со стороны. Такой манящей, что, когда, например, год назад Франтишек Ковач получил квартиру в Павловицах, вся его семья изо дня в день возвращалась ночевать в Гаваю. Пятеро детей Ковача не могли уснуть в тишине холодных стен нового дома — их охватывало щемящее чувство одиночества и пустоты, от которого разрывалось сердце.
На площади Вилем и учитель остановились. Ватага детей, гонявшихся за козой, которая паслась на берегу, несколько мужчин с сигаретами в зубах, сидевших на двух рваных соломенных матрацах, и кучка женщин, собравшихся вокруг куска брезента, на котором сушились цветы мать-и-мачехи и земляничный лист, сразу же утратили беззаботность. Официальные лица из Поречья появлялись здесь крайне редко и почти исключительно с целью привлечения к ответственности, а скорее — с повторной угрозой сделать это. (Обычно провинившихся вызывали в комитет или же решали подобные дела в дни выплаты подобия на детей, когда явка была стопроцентной.) Наиболее частой причиной для таких посещений был тот простой факт, что понятие общественной, или общей, собственности давно укоренилось у обитателей, поселка и они по мере возможности последовательно исходили из этого в своей практике. Узкие тропки, утоптанные и твердые, как камень, лучеобразно разбегались во все стороны; будто ручейки, вились они по полям, направляясь к садам и виноградникам кооператива. Окрестности были прочерчены ими, словно каналами оросительной системы, по которым вожделенная влага притекала в испытывающий вечно неутоленную жажду поселок. Эти каналы были неистребимы; они с легкостью преодолевали все препятствия и даже после глубокой вспашки сразу же вновь пролегали на полях.
Вилем огляделся по сторонам.
Все вокруг выжидающе, даже враждебно умолкло. Над Гаваей физически ощутимо повис в воздухе тревожный вопрос. В это время года, когда еще так далеко было до сбора урожая, множество ворот, ведущих к искушению и греху, было закрыто.
В эту минуту в конце улочки появилась Эва. Она возвращалась из Поречья по одной из утоптанных тропинок. Шла она, сияя, как солнечный луч, поглощенная своими мыслями, не обращая внимания на возню кур в сумках.
Эва шла, гордо подняв голову. Судя по всему, у нее была для этого серьезная причина: она казалась себе гораздо более значительной, чем обычно. Словно, кроме сумок, несла с собой все, что нужно для жизни и счастья.
— Эва! — окликнул ее учитель.
Она удивленно остановилась. Поглощенная собой, она даже не обратила внимания на пришельцев.
— Позови Керекеша, — сказал учитель.
Эва бросилась было выполнять приказание, но тут в разговор вмешался Вилем.