— Что это у вас готовится? — спросил он, глядя на сумки.
— У нее будет свадьба, — выпалил мальчишка, который вертелся возле них.
Альбин задохнулся.
— Эва, — прохрипел он. — Эва!
Она была его ученицей, ходила в шестой класс и этой весной должна была окончить школу.
Эва оцепенела. Сумки в ее руках вдруг отяжелели.
— Подойди ко мне! Я не дам тебе свидетельства, — сказал учитель строго, — если…
— Но мы… мы записываться еще не пойдем, — вырвалось у Эвы; она слегка заикалась.
Потом повернулась и, скользнув, как ласка, скрылась за домами.
— Эва!
Она исчезла.
— Это правда? — спросил учитель проболтавшегося мальчишку.
— Не знаю, — угрюмо ответил тот.
— Ты тоже ничего не знаешь? — спросил Альбин у другого мальчишки, который подошел к ним вместе со своими приятелями. Они не знали, о чем идет речь. Тот, к кому обратился учитель, заметил, что в сумках, которые несла Эва, что-то шевелилось; ему даже показалось, что он видел куриный клюв, и, так как он не знал, где Эва раздобыла содержимое своих сумок, на всякий случай он решил молчать.
— Ну, так что, Штепан? — снова спросил учитель.
Штепан не отвечал. Он был застигнут врасплох — словно у доски. В горле у него застрял комок. Он рассудил, что самое лучшее сейчас сделать вид, что ничего не знаешь, и стоял с растерянно-глуповатым видом, будто потерял дар речи. Если бы Альбин не знал Штепана и не слышал, как тот вопит на переменах, если он случайно появлялся в школе, то мог подумать, что Штепан нем как рыба.
— Правда, что Эва выходит замуж? — спросил учитель.
Вопрос удивил Штепана. И сразу избавил его от всех страхов и опасений. Он с облегчением вздохнул и даже улыбнулся.
— Она уже месяц живет у Червеняков, — сказал он. — Она уже живет там… у них. — Он не понимал, почему учитель спрашивает об этом.
Альбин обратился к Вилему:
— Ты слышишь?
— Да… Стоит войти сюда, как сразу же на что-нибудь наткнешься, — заметил Вилем.
— Я не дам ей свидетельства, — сказал Альбин.
Вилем небрежно махнул рукой, намекая на бессмысленность подобных действий.
— Хотел бы я знать, как ты хочешь воспрепятствовать им, если они не собираются расписываться. Ведь не будет же Густа караулить ее. Тут они рано начинают беситься.
Учитель беспомощно вздохнул.
В эту минуту из хибарки, в оконце которой висело что-то отдаленно напоминавшее занавеску, вышел заспанный, растрепанный цыган в расстегнутой рубахе, в замызганных брюках и неторопливо направился к ним.
— Слушай, Керекеш, — сразу по-деловому обратился к нему Вилем, — нам надо обмозговать два дела.
Цыган беспокойно посмотрел на них и беглым взглядом окинул площадь. Он взвешивал обстоятельства.
— Так вот… ты, наверно, знаешь, скоро будут выборы, — продолжал Вилем. — И мы хотели бы…
— Выборы? — настороженно протянул Керекеш. Но спустя несколько секунд лицо его прояснилось. Он улыбнулся.
Втроем они направились к старому руслу реки, заросшему травой и ивняком; там, усевшись на камнях и удобно вытянув ноги, они долго говорили.
Перевод Л. ВАСИЛЬЕВОЙ.
V. ГОСТЬ
Михал собирался в путь недолго. В его дорожной сумке — на всякий случай — всегда лежали необходимые туалетные принадлежности. Катарина положила еще только белье да еду: жареную курицу, кусок свиного сала и хлеб. Перед самым отъездом Михал еще раз спустился в погреб. Снял с полки три бутылки сливовицы, стер с них пыль, подумал с минуту и одну поставил обратно. Подошел к бочке и наполнил вином несколько бутылок: одну — для себя в дорогу, остальные — для небольшого торжественного ужина, затеянного Вилемом в честь будущего депутата, который завтра должен был приехать в Поречье.
Наверху, в кухне, его дожидался Адам.
Выбор пал на него потому, что Вилем был поглощен подготовкой встречи, а Эда наотрез отказался заходить к председателю в дом. Касицкого же для такого дела они не могли, вернее, не хотели использовать — по принципиальным соображениям. Вот и пришлось за вином к Михалу (для всех, кроме гостя, была заготовлена «Жемчужина Поречья») отправиться Адаму, хотя удовольствия это ему не доставило. Адам приехал на тракторе. И это имело свой смысл: бутылки, уложенные в сумку, можно было доставить учителю, который вместе с Вилемом занимался подготовкой встречи, не привлекая ничьих взоров, не вызывая расспросов.
Итак, Адам стоял в кухне у Янаков и ждал. Выполняя свою миссию, он, подобно парламентеру, старался сохранять определенную дистанцию и делал вид, будто лично его содержимое бутылок Михала совершенно не интересует.
Впрочем, этому способствовала и сама обстановка кухни. Хотя на газовой плите аппетитно шипело жаркое, кухня казалась ему холодной и неуютной. Это впечатление, видимо, усиливалось из-за белых кафельных плиток, которыми были выложены стены над плитой и мойкой, и какая-то особенная, почти вызывающая чистота. Такое же чувство испытывал и Вилем в первые дни после ремонта канцелярии. Но самое сильное ощущение холода и отчужденности вызывала у Адама его собственная неприязнь к председателю.
Тем не менее эта дипломатическая миссия завершилась бы вполне гладко, если бы не маленькая неловкость, виновником которой оказался он сам. Чтобы не стоять молча, Адам без всяких задних мыслей шутливо обронил:
— Значит, наш товарищ председатель опять собрался к девочкам! И как раз тогда, когда состоится такая важная встреча, он будет в отъезде…
Катарина, в эту минуту укладывавшая в дорожную сумку мужа белую шелковую рубашку с твердым воротничком и манжетами, выпрямилась.
— Да, это он любит, — ответила она с притворно беззаботной улыбкой.
Но Адам заметил, как подозрительно дрогнул ее голос, что никак не соответствовало ни решительному характеру, ни всему облику этой статной, хотя и полной, женщины.
«Господи Иисусе! А не брякнул ли я чего лишнего?» — подумал Адам. Он, конечно, не мог и представить себе, что творилось сейчас в ее душе.
Катарина очень гордилась мужем и той ролью, какую он играл теперь в жизни села. Узнавая о несправедливых нападках, клевете, наговорах, в которых, разумеется, не было недостатка, она готова была защищать Михала, как львица, и не раз уже доказала это на деле. Но вместе с тем всякий раз, как он собирался в командировку, ее охватывало странное беспокойство. Особенно усилилось оно с той поры, как однажды перед их домом остановилась машина и из нее вышла модно причесанная крашеная блондинка, приехавшая за Михалом, чтобы отвезти его в Павловицы. Они торопились, но Михал все же угостил ее своим красным вином. Катарине блондинка показалась подозрительно скромной, да и чересчур хорошенькой. К тому же она сразу приметила, что Михалу блондинка нравится. И хотя в Павловицы вместе с ними поехал тогда и Вилем, Катарина с той поры была настороже.
Долгие годы Михал был постоянно возле нее. Рядом с нею он работал в доме или во дворе, вместе они трудились в поле и на винограднике. А теперь, когда дети улетели из родного гнезда, она часто оставалась одна. Ей не было еще и сорока, а она временами чувствовала себя чуть ли не брошенной, ей казалось, что Михал уезжает теперь все чаще и все охотней. Она уже не была твердо уверена в нем и не раз задумывалась: а не спутался ли он с кем-то? Свои подозрения она высказывала достаточно откровенно и этим только омрачала ему поездки. Незадолго до прихода Адама у них с Михалом снова произошла небольшая размолвка.
— Михал очень любит ездить в командировки, — повторила она и снова улыбнулась. — Я уж давно говорю, что он завел себе какую-то крашеную девицу.
Она произнесла это с деланной легкостью, но в то же время, казалось, проверяла Адама. Ее глаза были полны напряженного ожидания.
Адам насторожился. Ведь он и сам был уже двенадцать лет женат.
— Все вы одним миром мазаны, — продолжала Катарина. — Чуть что, бежите за новой юбкой. Ни одному мужику верить нельзя.
— Ваша правда. Я тоже так думаю… — широко улыбаясь, согласился Адам.
В эту минуту вошел Михал с бутылками. Поставил их на стол, огляделся. И тотчас почуял неладное.
— Что случилось? — спросил он.
— Ничего, — отрезала Катарина.
— Ну, я пошел, — поспешно сказал Адам. — Эти бутылки я сразу отвезу товарищу учителю.
В дверях он остановился и пожелал председателю счастливого пути.
Но и после ухода Адама тягостная напряженность, которую он невольно вызвал, осталась.
— Что случилось? — переспросил Михал.
— Не прикидывайся простачком! — взорвалась Катарина.
— Ты же знаешь, для чего я должен ехать, — попытался урезонить ее Михал.
— Ишь, невинный младенец! Да, знаю. И хорошо знаю, какой ты бываешь настырный, когда тебе что-нибудь от меня нужно. Прекрасно помню, как ты расставлял мне силки. Но теперь я сыта по горло — меня мутит от твоих похождений!
И Михал был сыт по горло такими сценами. Они и сами не заметили, как наговорили друг другу уйму резкостей. Ни одна их стычка не носила еще столь острого характера. Михал просто не мог взять в толк, чем все это вызвано.
Между ними нередко возникали размолвки, но Михал наперед знал, как отнесется Катарина к чему-то и каким будет ее настроение. Иногда он тоже сердился, но в большинстве случаев терпеливо сносил ее наскоки. Он понимал, что время от времени Катарина должна высказаться, иначе она задохнется. Порою, когда слушать ее упреки становилось невмоготу (а ей, слава богу, всего было отпущено с лихвой: она могла сделать жизнь человека и счастливой и порядком отравить ее), когда ему не хотелось вступать с нею в бесплодные пререкания, он исчезал из дому. И впоследствии понял, что такой способ решения споров был и действенней, и значительно приятней. Он просто подымался и уходил. Если ссора вспыхивала днем, Михал ненадолго спускался в погреб, а потом отправлялся прямо на работу. Вечером домой не возвращался, а шел в сторожку на своем винограднике. Там он рылся в земле, делал прививки или осматривал завязи, прикидывая, какой может быть урожай, вдыхал запахи плодовых деревьев, растущих между рядками лоз. Он впитывал этот пряный, полный силы и спокойствия мир, божий мир; воспринимал его всеми чувствами — обонянием, осязанием, зрением… Разложив небольшой костер, он обжаривал сало или варил в котелке суп из цветной капусты с колбасой (помидоры, перец, лук — все необходимое росло здесь же). В подполе сторожки всегда стояла оплетенная бутыль с вином. Михал сидел у костра долго, до поздней ночи, потягивал вино и смотрел на звезды. О жене он забывал. Здесь ему было как у Христа за пазухой. Утром он просыпался чуть свет, снова копался в земле, потом, успокоившийся, умиротворенный, шел домой завтракать.