— Забыли мы о нем. Нехорошо! — сказал шофер.
Он взял со стола непочатую бутылку «Жемчужины Поречья», откупорил ее и, снова заткнув пробкой горлышко, зашагал через двор, направляясь к калитке.
Около машины действительно стоял Густа и закуривал сигарету. Он вглядывался в темноту, в которой исчезла Луцка. По селу разносился лай собак, гулял свежий влажный ветерок.
VI. УДИВИТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ
В Поречье пришла страдная пора. Весна была в разгаре. Люди работали, стараясь обогнать время. Они высаживали рассаду капусты, помидоров. Спешили: надо было закончить посадки, пока не высохла уже прогревшаяся земля. А ведь ее еще надо было удобрить и разрыхлить. Рабочих рук и машин едва хватало. Это было большое наступление во имя будущего урожая. Решал буквально каждый час.
Михал разрывался на части. Он вставал едва начинало светать и ложился поздней ночью. Катарина тоже целый день не разгибая спины работала в поле; перед их домом постоянно кто-нибудь безуспешно пытался дозваться хозяев или стучался в запертую калитку.
И именно в то время, когда Поречье задыхалось от работы, развернулась в полную силу избирательная кампания. О Михале вспомнили и в Павловицах — за последние две недели по вечерам за ним несколько раз приезжала машина районного национального комитета. Михала посылали на собрания в соседние села, где дела шли не так успешно. Его хорошо знали всюду и довольно часто обращались за советом и помощью.
Выступая на собраниях, Михал говорил о том, как всем им нужен консервный завод; он сожалел, что именно в их крае — исключительно сельскохозяйственном и самом урожайном — полностью отсутствует пищевая промышленность. Будучи прежде всего практиком, он щедро делился своим опытом. В Мочаранах, например, где тоже закладывали новые виноградники, удивлялись, узнав, что два года назад Михал распорядился посадить между рядками молодых лоз капусту. Виноградники без конца приходилось обрабатывать: окучивать, рыхлить, поливать. И там выросли такие громадные кочаны капусты, каких в Поречье никогда никто не видывал.
А прошлой весной был такой случай: желая помочь ближнему, попавшему в беду, Михал одолжил кооперативу в Горной Рыбнице два трактора. У поречан у самих работы было по горло, они не знали, за что в первую очередь хвататься, но у соседей дела обстояли совсем худо: возникла угроза, что они вообще не справятся с севом. Михал помог им безвозмездно. Сделал вид, будто забыл выписать счет, А потом получилось так, что во время жатвы поречанам до зарезу понадобился сноповязальный шпагат, и они одолжили его у горнорыбницев. Вскоре после этого правление пореченского кооператива получило счет. Михала это взбесило. Он сел и самолично подсчитал все, что причиталось с соседей за тракторы. Кроме того, добавил еще стоимость двух бутылок вина, которые те выпили, когда пришли клянчить помощь. По счету Михала, конечно, никто не уплатил, зато напоминания о своем счете соседи тоже не послали пореченцам.
Этот случай лишний раз подтвердил то, в чем Михал давно был убежден: на свете не так много людей, способных делать то, что они делать не обязаны. Излишнюю щедрость и благотворительность он почитал вредными, потому что они лишь омертвляют силы и возможности человека, ослабляют стремление показать, на что он способен. Мало того, они превращают его в тунеядца и эксплуататора, и, таким образом, первоначально добрый замысел приводит к совершенно противоположному результату. Михал придерживался убеждения, что помогать надо опытом и советами, а финансовыми ссудами да подачками — только в самых крайних случаях. Самое лучшее и действенное средство, по его мнению, — предоставить лодырям возможность поголодать. Короче говоря, Михал был убежден, что самую большую помощь людям человек оказывает тогда, когда заставляет их выявить все заложенные в них силы и способности — и это относится не только к труду, но, скажем, и к любви, и к жизни вообще.
Многие удивлялись, почему Михала, который пользуется таким уважением и, доброй славой, до сих пор не избрали депутатом или почему, например, он не работает в каком-нибудь сельскохозяйственном учреждении в Павловицах. Кое-кому уже стало известно, что идея консервного завода родилась в Поречье. Вилем, конечно, постарался надлежащим образом подать ее в Павловицах, но всем, кто хоть немного знал поречан, было ясно, что истинным инициатором строительства консервного завода мог быть только Михал…
Да, это были трудные дни, до предела выматывавшие силы. Если бы такой темп продолжался месяца два, то и Михала бы скрутило. Катарина, хоть она и была привычна к работе в поле, валилась с ног. Но каждый вечер, дожидаясь мужа, она допоздна стояла у калитки, выглядывая, не идет ли он. Потом возвращалась на кухню, где уже был приготовлен ужин, и, усевшись на стул, дремала. Когда Михал, уставший до изнеможения, возвращался домой, он иной раз даже отказывался от еды и засыпал, едва голова его касалась подушки.
Частые отлучки Михала Катарина переносила мужественно и радовалась, когда слышала от соседей, что Михала хвалили в Мочаранах или в Горной Рыбнице. Но тем сильнее грыз ее червь однажды пробудившегося подозрения. Прежде они давно уже помирились бы, а сейчас столько времени прошло после той злосчастной командировки, а между нею и Михалом все еще будто черная кошка пробежала. Теперь, когда Михал мало бывал дома, у Катарины было больше времени на размышления, А поскольку неуверенность, как известно, порождает самые неожиданные вопросы и тотчас находит на них ответ, то подозрения Катарины разрастались, как плесень. Она с трудом подавляла их.
После полудня Михал устало брел домой обедать. На площади он заметил непривычное оживление, хотя в эту пору большинство взрослого населения Поречья обычно снова спешило в поле. Люди стояли на крылечках, у заборов, собирались группами. Недалеко от «Венка», покашливая, урчал трактор Адама, на прицепе было полно женщин с корзинками, сумками, мотыгами. Все смотрели на шоссе.
Михал огляделся. На обочине шоссе стояло такси, окруженное толпой зевак.
Руда! Михал и позабыл, что сегодня уезжает Руда Доллар.
Недавний приезд сотрудника прокуратуры, так напугавший Руду, явно был последней попыткой заставить его отказаться от поездки «на могилу отца». Но так как Руда выдержал психологический нажим, то вскоре он получил разрешение и все необходимые бумаги для поездки за океан. Михал должен был бы испытывать удовлетворение: его предсказание сбылось. Но он так устал, так был измотан, что ему это даже в голову не пришло.
Он направился к такси, которое должно было отвезти Руду в Кошице на аэродром. Руда в это время вместе с шофером подтащил к машине большой бесформенный тюк. Увидев председателя, он опустил ношу, прислонил ее к дверце и улыбнулся. Его просто нельзя было узнать. Праздничный костюм, хотя и несколько мешковатый, выглядел вполне прилично — Руда его никогда, даже по воскресеньям, не надевал. Рубашка сверкала белизной, на ногах — новые блестящие ботинки. Волосы тщательно приглажены.
— Ну как? — спросил Михал.
— Да вот, еду, — ответил Руда.
Он весь светился радостью победы. От обычной его неуклюжести и безответности не осталось и следа. Держался он уверенно, как будто собирался заняться своими привычными делами на винограднике. Взгляд Руды все время обегал площадь. Он искал Вилема. Ему так хотелось, чтобы Вилем был сейчас здесь. Но Вилем не показывался. Впрочем, Руда и без того был счастлив. Если бы банк, где у него лежали доллары, обанкротился, он все равно не чувствовал бы себя полностью обделенным.
— Что это за поклажа? — поинтересовался Михал.
— Багет, — ответил Руда.
— Какой багет?
— Для рамок. Ну, в которые картины вставляют.
С минуту Михал недоуменно смотрел на Руду, потом бросил взгляд на тюк.
— Бог мой! — воскликнул он. — Неужто ты собираешься вставить в рамку полученный в наследство домишко!
— Видишь ли, Михал, багет этот ручной работы. А такие вещи там ценятся, — объяснил Руда.
Он увозил с собой позолоченный и посеребренный, украшенный народным орнаментом багет для рамок, который купил в Павловицах, — для продажи в Америке.
— Мне писали, — продолжал он, — что всякое барахло ручной работы стоит там кучу денег. Вот я и везу.
— Ах вот оно что! — Михал улыбнулся.
Жена и дочери Руды, тоже празднично одетые, суетились около такси, полные нетерпения. Они провожали его на аэродром.
Затем Руда с женой куда-то исчезли. Вскоре он вновь появился с бутылкой и стаканами. Наполняя их, он перелил вино через край — так у него дрожали руки.
— В добрый путь! — сказал Михал. — Ну как, страшновато?
— Страшновато, — подтвердил Руда. — Ведь я… — Он вдруг даже как-то одеревенел. — Ведь я еще никогда никуда не ездил.
И как раз в ту минуту, когда они подняли стаканы, с грохотом и шумом тронулся трактор Адама. Одна из женщин, сидевших на прицепе, крикнула Адаму:
— Куда тебя черт несет! Подожди, пока уедут!
Но Адам нажал на газ.
Из окна канцелярии национального комитета за всей этой суетой наблюдали Вилем и Эда. Им хорошо было видно Руду и Михала, потому что провожающие столпились вокруг такси.
— Выпивают на дорожку, — заметил дальнозоркий Эда. — К ним подходит Касицкий.
— Одна компания… — мрачно буркнул Вилем.
Отъезд Руды нанес удар его вере и убеждениям, даже, можно сказать, ранил его. Он чувствовал себя обманутым. В районе ему говорили, что Руду ни за что не пустят, а получилось… «Если они будут так поступать, — думал он, — если будут ставить людей в дурацкое положение, то в конце концов останутся одни-одинешеньки, и как раз тогда, когда больше всего будут нуждаться в поддержке. Особенно если вдруг какие-нибудь там реакционеры и вправду задумают что-либо предпринять. У кого они найдут поддержку, если люди перестанут им верить?»
— Видно, у него где-то рука. Или кого-нибудь подмазал, — продолжал Вилем.