В воскресенье ранним утром (часы на костеле показывали ровно шесть) Альбин вместе с Вилемом, Касицким и водителем автобуса Штепаном Бартовичем открыли избирательный участок, украшенный флажками и цветами. На стене висели государственный герб и портрет президента Новотного, окаймленный праздничной гирляндой. Они еще не успели сами выполнить свой гражданский долг, как явилась чета Эштоков.
Их приход вызвал удивление — обычно в подобных случаях они заставляли себя ждать или не приходили вовсе. Но оказалось, что их столь раннее появление на избирательном участке вызвано серьезной причиной. Супруги торопились на крестины в Мочараны, а добираться туда им предстояло пешком, поскольку по воскресеньям автобусы не ходили.
Пани Эштокова несла узелок с тортом. Он стоял в картонной коробке, но был так высок, что коробку нельзя было закрыть. На замысловатых украшениях из крема, напоминающих колыбельку, лежал пластмассовый младенец. Чтобы ненароком не смять торт, пани Эштокова не выпускала узелок из рук. Она подошла к урне и осторожно опустила избирательные бюллетени, выданные Альбином.
С улицы донеслось блеяние: Йозеф Матяш, как обычно по утрам, гнал коз на выгон. Он привязал их к забору, а сам зашел проголосовать.
Блеяние коз послужило для поречан своеобразным сигналом.
Пани Сайлерова подошла к окну, отдернула занавеску и, поглядев в сторону школы, сказала:
— Началось. Можем идти.
Беда Сайлер был в полной готовности: в праздничном костюме, в начищенных до блеска ботинках. После той злосчастной истории, в которую Беда попал нежданно-негаданно, супруги сочли своим долгом проголосовать в числе первых.
Те, кто не пошел в костел, друг за другом или группками тянулись к избирательному участку. Пришел и Кужела. Сегодня «Венок» был закрыт, потому что по закону до окончания выборов запрещалось продавать-какие-либо спиртные напитки. В Поречье, где у каждого в погребе были достаточные запасы и каждый мог выпить по своему желанию и потребности что угодно, такой запрет, с точки зрения Кужелы, был просто смехотворным. Но зато у него оказалось свободным воскресенье, чего не случалось уже давно. Медленной, тяжелой походкой пришел Мохнач, потом супруги Полаки с нижнего конца села — они собирались работать на винограднике до вечера. Площадь оживала.
Почти в то же самое время, когда к школе приплелся Адам, из калитки своего дома вышли Михал с Катариной. Катарина спешила в костел, но ни за что не хотела отказаться от радости и удовольствия пойти на выборы вместе с мужем. Они медленно, с достоинством шли через площадь.
На Катарине была кашемировая блузка, отделанная тонкими кружевами у выреза и на манжетах. Материал купил Михал и преподнес ей в знак примирения после одной из своих командировок. На груди с левой стороны поблескивала костяная брошка — летящая чайка, — тоже подарок Михала. Наряд ей был очень к лицу, она прямо-таки сияла. Катарина сознавала, что в том, как спокойно проходят выборы, есть и ее заслуга, поскольку она положила конец интригам против Михала. Когда они вошли в зал для голосования, она с улыбкой взглянула на Вилема, сидевшего за письменным столом, на котором лежали списки избирателей. Тот опустил глаза и, выдвинув ящик, склонился над ним, сделав вид, будто что-то ищет. Михалу показалось, что он покраснел.
Проголосовав, Катарина направилась в костел. Так как одета она была слишком нарядно и вырез блузки, отороченный кружевами, был вызывающе глубок, то перед входом в костел она набросила на плечи темный платок, дабы не осквернить дома господня.
Эда появился позднее, он все время слонялся возле школы — хотел быть под рукой, если вдруг зачем-то понадобится. Настроение у него было скверное, и, чтоб подбодрить себя, он уже с утра немножко выпил. Увидев Густу, Эда направился было к нему, но вдруг с недовольным видом остановился: Густа резко повернулся и зашагал к дому Вилема, где в эту минуту скрипнула калитка и в сверкающее солнцем утро вышла Луцка.
Настоящая толчея на избирательном участке началась приблизительно в половине восьмого, когда нагрянула бесшабашная и веселая толпа цыган из Гаваи. Керекеш привел с собой всех. Впервые у них будет свой депутат в местном национальном комитете — жители Гаваи считали это прорывом вражеского укрепления и вошли в него вместе с детьми. Сразу поднялся галдеж. Пестрая толпа цыган внесла суматоху. На улице их пытался утихомирить Густа. А на самом избирательном участке сразу привалило работы. Никто из гавайских, так же как ни один из поречан, не зашел за ширму. Все открыто голосовали «за». Ширма находилась в углу помещения, у окна, и ее матерчатые стенки изрядно просвечивали. Если бы кто-нибудь и зашел за нее, чтобы, взяв ручку, кого-то вычеркнуть, это можно было бы увидеть.
И все же не обошлось без происшествий. Оказалось, что цыган Адольф Кендик, включенный, как и остальные, в список избирателей, куда-то исчез. Никто ничего о нем не знал.
— Где он? — спросил Вилем, раздраженно подняв брови.
— Куда-то ушел и пока не вернулся, — с полным безразличием ответил Керекеш.
— Когда ушел?
— Недели две назад, наверное.
— А ты не мог прийти и предупредить об этом заранее? — напустился на него Вилем.
— Просто ушел человек — и все. Кто его знает, может, до вечера и вернется.
— Хорошенькое дело — сиди тут и дожидайся его! А может, он в кутузке?
— Да нет, вряд ли, — сказал Керекеш. — Ада сидел пока только дважды.
Вилем и Альбин уткнулись в бумаги — они были в замешательстве, Касицкий неприязненно поглядывал на Керекеша. Он никогда не мог подавить в себе антипатию к обитателям Гаваи.
— Что же делать? — со вздохом спросил Вилем. — Неприятная история. Этот окаянный парень может испортить нам все показатели. Надо вычеркнуть его из списка.
— Верно, — сказал Альбин. — С одной стороны, это делать не положено, ну а с другой — что, если он действительно угодил в кутузку за свои проделки и нам не успели еще сообщить…
— Что тут долго раздумывать, — прервал его рассуждения Вилем. — Если он попался и сидит, то ясно, что участвовать в выборах не может. Выходит, он не должен быть в списке избирателей, и его надо исключить. Делать это сейчас не положено, ты прав. Но кто мог подумать, что он выкинет такой номер, черт возьми! Один подонок может испортить всю музыку… если мы сообщим, что избиратель не явился на выборы. Это выглядело бы как политическая демонстрация. Давайте вычеркнем его из списка и поставим печать, — распалясь, настаивал Вилем.
Альбин какое-то время колебался, но потом согласился с его доводами; согласились с ними Касицкий и Бартович, а затем и Керекеш. Последний аргумент Вилема был самым убедительным: ему не хотелось, чтобы на Гаваю легло пятно.
Новая волна избирателей хлынула примерно через час, когда распахнулись двери костела. Верующие, в основном женщины, с молитвенниками и четками в руках заполонили избирательный участок. Первым получил бюллетень Марко и направился прямо к урне. По его примеру за ширму и на этот раз никто не зашел. Выборы носили откровенно демонстративный характер.
Все шло просто и естественно. Женщины торопливо расходились по домам заниматься стряпней, мужчины задерживались на площади. После второй волны остались только те, кто запоздал, увлекшись болтовней по дороге.
— Как вы считаете, когда мы закончим? — спросил довольный Касицкий.
— В последние выборы кое-кто приплелся около полудня, — ответил Вилем. — А сегодня все идет как по маслу. Я думаю… — Он огляделся и радостно воскликнул: — Боже милостивый! Да ведь мы можем оказаться первыми в районе! Это, конечно, было бы большой для нас честью, а кроме того, мы могли бы получить… Да мы могли бы выиграть в соревновании!..
— В каком соревновании? — заинтересовался Касицкий.
— Как в каком? То село, которое первым в районе и наиболее успешно закончит выборы — то есть единодушно проголосует за своих кандидатов и тем самым покажет, что его жители наиболее сознательные, — получит премию в пятнадцать тысяч крон. Кто окажется на втором месте — получит десять, а на третьем — пять тысяч крон. Тем же, кто займет последующие места, вручат только грамоты. Но я имею в виду не деньги. Тут речь идет о чести. И нам следует поднажать. Который теперь час?
— Еще нет и девяти, — сказал Альбин.
Хотя у Вилема на руке были отличные часы, он вышел на порог и посмотрел на башню. Он действительно только сейчас вспомнил о соревновании. Когда в Павловицах ему сказали об этом, Вилему и в голову не пришло, что их село может оказаться в числе первых. Ведь тогда сложились такие обстоятельства… Но сейчас все уже в порядке, сегодня в Поречье голосуют все как один.
— До финиша близко, время у нас отличное, — заметил Вилем, — нет еще девяти. Дело на мази.
Больше о соревновании они не говорили, но каждый с этой минуты только о нем и думал, Альбин и Касицкий проверяли по спискам избирателей, кто еще не проголосовал, и выписывали фамилии на отдельном листке. В три минуты десятого избирательный участок опустел.
Вилем снова вышел на порог, поглядел вокруг. Никто не шел в сторону школы. Площадь была безлюдна, как обычно в воскресное утро.
Он вернулся, довольно потирая руки.
— Мне кажется, мы подошли к концу. Кто еще должен прийти?
Альбин показал ему листок. До сих пор не проголосовали только двое: Цирил Матяш и дядя Касицкого — Карел.
Густа и Эда охотно согласились пойти к ним. Оказалось, Цирил ночью поссорился с женой и так напился, что не может встать на ноги. А дядя Касицкого после завтрака отправился на виноградник и до сих пор не вернулся.
— Может быть, послать к ним с урной? — спросил Вилем.
— Когда пойдем к больным да престарелым — заодно и к ним заглянем. Ждать больше нельзя.
Посовещавшись, решили, что Бартович и Эда возьмут урну и зайдут сначала к отцу Мохнача, который уже год хворает и дальше крыльца с помощью палки доковылять не может. Затем посетят старую Альжбету Бабьякову, уже несколько лет вообще не поднимающуюся с постели из-за рассеянного склероза. По дороге заскочат к Матяшу и, если Карел Касицкий к тому времени не появится, сделают крюк к Кривому полю, где находится его виноградник. По тропинке до Кривого поля можно добраться меньше чем за пятнадцать минут.