лся в убеждении, что председатель по непонятным причинам просто взъелся на него.
Прошло довольно много времени, после того как прозвучал вопрос Эды, и Адам, вероятно, забыл бы о нем, если б не ощущал на себе пристальных, выжидающих взглядов обоих друзей.
— Они наверняка что-то замышляют, — заявил он. По его тону можно было понять, что Михала он осуждает и всей душой на стороне Вилема.
— Как я уже говорил, у меня такое чувство… я убежден, что сам по себе завод — дело хорошее, оно касается нас всех, — продолжал Вилем. — Исчезнут наши вечные трудности, не придется далеко возить овощи, да и люди в городах получат консервы куда более полезные, потому что они будут изготовлены из свежих продуктов. Само собой, речь идет не только об овощах и фруктах, но и о мясе. Там бы приготовляли и консервировали всякие гуляши, зразы, тушеную говядину с овощами да и что-нибудь специально для тех, у кого больной желудок или там желчный пузырь. Завод — дело стоящее, спору нет, так что мы будем считать его нашим делом. Но в то же время, я думаю, мы должны теперь, когда близятся выборы, сделать еще что-нибудь такое, что каждый мог бы оценить как дело полезное и необходимое всему селу. И тогда все на селе убедятся, что мы не какие-нибудь хапуги, которые пекутся только о том, чтобы отхватить себе кусок пожирнее. Тут надо сделать что-то этакое — ну, словом, для души! Пусть все еще раз осознают, кто открыл им этот путь и кто постоянно заботится о процветании села; пусть все знают, кто действительно хочет для них только хорошего, самого лучшего. Для нас это чертовски важно. Ведь речь идет о доверии!
Сделав столь пространное заявление, Вилем наполнил стакан и одним махом выпил.
— Кто больше всех стоит у меня поперек горла — так это Касицкий, — добавил он.
— Что верно, то верно, — подтвердил Эда. — Нужно бы прокатить его на этих выборах. Председателем национального комитета должен быть кто-нибудь другой. Я никогда не забуду, как он выступал против нас, вставлял нам палки в колеса.
О Михале ни Вилем, ни Эда даже словом не обмолвились — его положение в селе было теперь более чем прочным.
— Я считаю, что лучше всего было бы, если б этот пост снова занял Вилем, — нерешительно заметил Адам, — Как было раньше.
— Нет! — заорал Вилем. — Нет, ни в коем случае! А вот придумать что-то мы должны!
На него вдруг нашла усталость. А вместе с нею и уныние. Но в то же время росла и его решимость не попасть в западню, избежать ловушки, дразняще пахнущей салом, обойти силки, разложенные на тропе, протоптанной многими поколениями пореченских бедняков и ненасытных стяжателей, ищущих мерцающее где-то счастьице. В нем росло непреодолимое желание вышвырнуть приспособленцев, что держат камень за пазухой, угодливо подсовывая миски, полные чечевичной похлебки.
— Ты уже что-нибудь придумал? — спросил Эда. Он осушил свой стакан и вытер губы.
— Нет! Пока еще нет. Но это должно быть нечто такое, чтобы всем было ясно: мы действуем и твердо знаем, чего хотим!
Эда и Адам отнеслись к его словам одобрительно. Адам поднял бутыль, вина в которой заметно поубавилось, и налил всем.
Уже начинало смеркаться, когда Вилем, направляясь домой, медленно шел по площади. Со стороны леса и виноградников подкрадывался сумрак, навевающий уныние. Оно охватывало и Вилема, хотя отовсюду доносился громкий смех, слышались то усталые, то дерзкие голоса. Растерянность и тревога серым туманом обволакивали душу.
Слегка пошатываясь, он дошел до середины площади. Прямо перед ним на широком каменном постаменте возвышался железный крест.
Крест был очень старый, изъеденный ржавчиной, чешуйки ее опадали на постамент красноватой пыльцой. Однажды кто-то привязал к кресту овцу, а сам заскочил в «Венок» выпить кружку пива. С той поры крест слегка покосился, да и сам постамент изрядно ветшал, разрушался с каждым годом. Было на нем и полно выбоин — ребятишки со всего Поречья разбивали тут орехи и абрикосовые косточки. Из щелей и трещин между камнями тянулись вверх дикие вьюнки и ромашки. С ранней весны до поздней осени они буйно разрастались вокруг постамента, особенно у краев его, куда частенько забегали собаки. Тут же паслись гуси и копошились в пыли куры. Летом зеленовато-желтые шарики ромашки образовывали густой покров и казались пузырьками пены на травянистой заводи, испускавшей едкий, дурманящий запах. Здесь всегда кружили пчелы и шмели, вылетали в первый свой полет бабочки.
Поскольку закусочная «У венка» находилась как раз напротив креста, прогретые солнцем камни постамента часто приманивали к себе и поречан и случайных путников; они усаживались на нем с бутылкой, погрузив ноги — босые или обутые — в заросли ромашки и наслаждаясь возможностью немного побездельничать и отдохнуть. Случалось, кто-нибудь и вздремнет тут, положив голову на цветы, растянувшись на узкой полоске тени, отбрасываемой постаментом; тут нередко можно было увидеть и сушившуюся на кресте пропотевшую рубаху. Для женщин крест служил сборным пунктом, где они сходились, прежде чем идти в поле, а по вечерам здесь обычно собиралась молодежь. Камни, за десятилетия выбеленные дождем и солнцем и отполированные задами восседавших здесь людей, были удобным наблюдательным пунктом. Отсюда открывался превосходный вид на все село. По вечерам парни, собравшись у креста, свистом и окликами зазывали девушек. Здесь они болтали и шутили до поздней ночи. С наступлением темноты некоторые парочки разбредались — кто к ивняку на берегу речки, кто на виноградники. Так это место, помимо чьей бы то ни было воли, превратилось в важный центр не только нынешней, но и будущей жизни села, поскольку здесь намечался и определялся размах естественного прироста населения Поречья.
Унылый и подавленный, брел Вилем по площади, приближаясь к кресту, и вдруг свернул к «Венку». Сельскую площадь он пересекал по нескольку раз за день и мог бы пройти мимо креста с завязанными глазами — ведь он столько раз и сам сидел возле него. И вдруг сейчас крест помешал ему, встал на его пути.
Вилем остановился. Его светло-серые, помутневшие глаза уставились на крест, ощупали взглядом полуразрушенный постамент, окруженный заводью смятой, поникшей травы. Он долго и тупо смотрел на него.
Внезапно крест исчез, словно растворился в воздухе. А все открывшееся перед Вилемом пространство было ровным и гладким, как стол. Исчезли каменный постамент и бордюр вокруг него, исчезли крест и пена ромашки. Вечерние сумерки сменились мягким предрассветным мерцанием, каким бывает озарено пробуждающееся небо. Потом взошло солнце, оно быстро поднималось и гнало из всех уголков тени. Площадь удивительным образом вытянулась и расширилась. Казалось, она лежала в самом центре мироздания и, посыпанная золотисто-желтым песком, сияла неоскверненной чистотой.
Взволнованный, даже растроганный, Вилем глядел на это удивительное зрелище и вдруг моргнул широко раскрытыми глазами. Крест по-прежнему стоял на своем месте. Он представился Вилему какой-то чудовищной ошибкой, он был как бородавка, портящая лицо молодой красивой девушки.
Вилем снова моргнул, и крест опять исчез. А он ощутил в сердце удивительное, очищающее тепло. Уныние его как рукой сняло.
III. ИДЕЯ
Похмелье прошло, Вилем был трезв, но выглядел озабоченным, задумчивым, Постепенно и это прошло — он обрел уверенность.
В Поречье снова наступили будни. Пора молодого вина миновала, оно созрело. Начинались скучные времена. Основные хозяйственные работы были закончены. Утренние заморозки день ото дня крепчали. Большая часть кооперативных тракторов и упряжек возила лес для Лесного управления.
Однажды Вилем после полудня проходил по площади. Неподалеку от «Венка» стояли два трактора с прицепами, груженными тяжелыми буковыми бревнами. Трактористы по дороге на лесопилку заскочили пообедать. Тишину сельской площади нарушал только Войта Рачек — возле кучи песка и битого кирпича он обтесывал на колоде балку. Завидев Вилема, он прекратил работу.
В другой раз Вилем наверняка огляделся бы по сторонам — нет ли где поблизости Йожки Смолака — и остановился бы перекинуться с Войтой словом-другим, спросил бы: «Ну, как дела?» Но сейчас он безучастно прошел мимо. У него были свои заботы. Он знал, что не имеет права терять времени.
Энергично шагая, он пересек площадь, миновал белый сельский храм. Перейдя дорогу, ведущую на виноградники, свернул в проулок, ведущий к дому священника. У калитки ему повстречалась пани Маркова. Она собиралась уходить.
У Павла Марко, духовного пастыря подавляющего большинства поречан, было удивительное прошлое. Когда-то он работал продавцом в магазине тканей в Прешове. Отмерял шелка, поплин, мадаполам на пододеяльники, бархатные ленточки и пользовавшийся самым большим спросом ситец. Но в самом начале пятидесятых годов произошло памятное событие — униатская церковь в Чехословакии приняла решение присоединиться к православной. В ту пору государственная власть вела борьбу с католическим клиром, слишком уж преданным Ватикану, и искала более верного союзника среди духовенства. Но часть растерявшихся униатских священников после этого решения трусливо покинула свою паству. В одно прекрасное утро верующие проснулись уже как прихожане другой церкви, и к тому же без пастырей. Их охватила паника, и католики, пользуясь этим, старались наловить в мутной воде побольше рыбки. Возникла опасность, что первоначально благое намерение приведет к противоположному результату. На помощь православной церкви пришли, однако, представители власти. Они решили послать ей подкрепление. Вот тогда-то областной комитет партии вызвал несколько десятков человек, в том числе и Марко, и настоял на том, чтоб они стали служителями церкви. Так после долгих и мучительных уговоров стал священником и Марко. Сперва это ему действительно претила, потому что он всегда проявлял полное равнодушие к религии. Но, поскольку Марко был дисциплинированным и преданным партийцем, он все же согласился и поехал на специальные курсы, где обучался несколько недель. А затем в один прекрасный день появился со своей женой в Поречье, поселился в опустевшем доме приходского священника и принялся выполнять его обязанности. Так нежданно-негаданно изменилась вся жизнь Павла Марко. Покорность, с какой он принял эту перемену, примерное усердие, с каким он выполнял свой долг, делали Марко близким образу тех святых, о которых рассказывалось в «Житиях». Злые языки не раз перемывали ему косточки — в Поречье жили ведь и безнравственные безбожники-атеисты, и католики. Последних, к счастью, в селе было немного: ведь им приходилось ходить по шоссе или по проселочной дороге за четыре километра в мочаранский костел.