о, одевшись кой-как наскоро, все-таки выбегали иногда на крылечко и перекликивались на кухню с Астафьевым, упрашивая его завязывать или застегнуть им платье. Тогда верный слуга, прачка, горничная, кучер и повар покидал на время поваренный нож, уполовник или скалку – если пек пироги – и исполнял поручения барышни, заставляя ее в этом критическом положении выслушивать добрые советы и наставления. Заметим, что женской прислуги в это время вовсе не было в доме Подалякринского: своя девка давно уже сбежала у Анны Ивановны, еще когда они стояли в Херсонской губернии, где побеги эти были в общем обычае, а нанять сколько-нибудь годную в тех местах очень трудно, да притом для этого необходимы деньги, которых в наличности никогда не бывало. Астафьев завел в доме половые щетки, которые делал сам, а до прихода его их не было тут и в заводе. Астафьев приучил барыню прибирать из-под рук ворохи всякой всячины, обметать иногда пыль, держать чистое белье отдельно от черного и понемногу почти отучил ее забирать в долг съестные припасы, увидев в самое короткое время, что это делалось от одного только беспорядка и что за беспорядок этот всегда приходилось расплачиваться вдвойне. «Завтрашним днем не проживешь, сударыня, – говорил он, – надо жить вчерашним».
Вы спросите, может быть, как Астафьев мог всего этого достигнуть? А, например, вот как: все, что он мог и умел сделать сам – а вы видели, что он изворачивался способностями своими недурно, – то он делал и делал всегда молча, не откладывая и не докучая никому; всего, чего он требовал от барыни, достигал он исподволь терпением, убеждением и спокойной настойчивостью. «Вы бы, сударыня Анна Ивановна, принялись бы помаленьку на барышень по рубашечке сшить; оно бы и расход выше незаметный, и вам бы, то есть, не тяжело, а все бы дело-то спорилось». Анна Ивановна, как очень добрая женщина, не перечила Астафьеву; в этом ей, действительно, казалось, нужны были только добрый совет и некоторое понуждение; если же Астафьев и затем видел, как это иногда случалось, что Анна Ивановна по-прежнему бродила от скуки из угла в угол, а дело не делалось, то он, подкараулив время, когда знал, что деньжонки были в доме налицо, приходил к барину и говорил сухо: «Пожалуйте денег, Иван Дмитриевич, надо купить миткалю». – «На что?» – «Да на рубашечки детям, да и барышням тоже». И Иван Дмитриевич, вверившись раз Астафьеву и видя, что хозяйство идет у него ничуть не хуже, а, напротив, глаже, спокойнее и исправнее прежнего, отдавал ему несколько целковых, предоставляя ими распоряжаться и ладить с барыней. Астафьев покупал миткаль, приносил его барыне и говорил так же спокойно: «Вот, сударыня, извольте-ко скроить, хоть по одной на каждого, а на Машеньку, пожалуй, хоть две, – прибавил он однажды, покосившись на вторую свояченицу Ивана Дмитриевича, – ей уж и надеть нечего; чинишь-чинишь, ино в руках разваливается, а скроив, да помаленьку и сошьете, авось вот помогут вам и Катерина Ивановна, и Марья Ивановна». Подобными наставлениями Астафьев, наконец, достигал, чего хотел, и все в доме привыкли слушаться его и ничего не делали без его совета. Астафьев мало-помалу получил такой вес и значение в доме штаб-лекаря, что он даже – как ни смешно сказать это – лечил детей, когда они хворали, советуя, поить их бузиной или ромашкой, класть ли сухие или мокрые припарки, – и сам Иван Дмитриевич, которому очень тяжело и хлопотно было пользовать своих детей, спорить об этом с Анной Ивановной и наблюдать за исполнением, – Иван Дмитриевич молча предоставлял Астафьеву распоряжаться домашними средствами, в особенности с тех пор, как Астафьев вылечил очень удачно одного из детей его калиновыми побегами от золотухи.
Видя такую удачу, Астафьев пошел еще дальше в преобразованиях своих и дошел до роскоши: он стал уже требовать миткальцу на простыньки. До прихода его одно только супружеское ложе Ивана Дмитриевича и Анны Ивановны пользовалось таким преимуществом: там, если не всегда, то, по крайней мере, обыкновенно, стлали простыню, но, разумеется, одну только нижнюю, потому что о верхней никто из чад и домочадцев Ивана Дмитриевича, не исключая даже и самого Астафьева, не слыхали; затем, все прочие семьяне спали вповалку, где Бог приведет, и укрывались тем, что случалось под рукой. Астафьев, во-первых, помирил барышень раз навсегда, разделив между ними, силой данной ему власти, все салопы, капотцы и тулупчики, чтобы не было впредь каждый вечер снова ссоры о том, кому чем укрываться; и во-вторых, он мало-помалу построил на каждого и каждую по простыне, для перемены, и даже впоследствии по одеяльцу; он завел в доме несколько сундуков, домашней полковой работы, куда сложено было белье и лишнее платье, между тем как подушки и одеяла складывались на день на те же сундуки; и он же, наконец, настаивал в свое время, чтобы начать учить грамоте ребенка, когда ему исполнялось семь лет, докучая Ивану Дмитриевичу день за день, чтобы он выпросил для этого у адъютанта одного из писарей. Заметим, что сам Астафьев был неграмотен, но он не менее того наблюдал за ученьем и делал свои замечания.
Я упомянул уже, что Астафьев терпеть не мог забирать припасы в долг, как потому, что они всегда от этого становились дороже, так и потому, что он, по мирному расположению своему, страх не любил, как он выражался, собачиться с жидами, лавочниками и перекупщиками, а без этого, при продолжительном заборе и неисправной уплате, конечно, не обходилось. После долгих, но тщетных покушений заменить этот обычный хозяйственный порядок или беспорядок другим Астафьев, наконец, поступил так: подстерегши Ивана Дмитриевича, возвращавшегося с жалованьем в кармане, Астафьев пристал к нему на крыльце и, проводив его до кабинета, или комнаты, носившей название это (хотя в ней и спали свояченицы его, а иногда и гладили белье, да, сверх того, висели по стенам небольшие запасы луку в плетеницах, а в углу лежала кочанная капуста), – но это для нас теперь дело постороннее – проводив Ивана Дмитриевича туда, Астафьев достал из кармана ключик, подобранный и припасенный им нарочно для этого случая, отпер ящик в столе и начал убеждать штаб-лекаря без обиняков положить в стол деньги, уверяя, что они там целее будут; он довольно сухо, но убедительно прибавил к этому, что еще много кой о чем надо подумать, а в особенности необходимо уплатить должишки, потому что уже в забор не дают больше, а только бранятся. «А там не надо больше забирать на счет, – сказал решительно Астафьев, – а станем брать на деньги, где посходнее, так не будем больше и кланяться им, собакам, а еще они нам покланяются: это дело будет лучше». Иван Дмитриевич, которого, правду сказать, принятый порядок домашнего хозяйства, а в особенности долги часто приводили до отчаяния, возразил на это с нерешительностью, что по ограниченности доходов нельзя обойтись без долгов и заборов; но Астафьев отвечал очень положительно и просто: «Вы, сударь, так совсем пропадете, ей-Богу, пропадете; вот что: надо протягивать ножки по одежке; а что наперед платить деньги, что после – все одно, не миновать платить, только что лишних возьмут с вас по полтине на рубль, вот и все. Уж лучше, Иван Дмитриевич, вы меня послушайте: вот извольте денежки положить в стол, не бойтесь, целы будут, я не возьму ни гроша, мне вашего не надо».
Захваченный таким образом врасплох и озадаченный слишком очевидными доводами Астафьева, штаб-лекарь положил деньги в стол, Астафьев запер его и, сунув ключ в карман, проворчал только: «Вот так оно дело-то чище будет». И с этих пор он сделался в доме также казначеем и расходчиком: он вел дела свои так хорошо и умел всегда так кстати выказать никем не ожидаемую наличность, сбереженную им копейку, в такое время, когда голод угрожал всей семье, что вскоре все привыкли к этой новой должности Астафьева, и ее никто у него не оспаривал. Нередко, правда, барыня ссорилась с ним, требуя каких-нибудь прихотливых, несбыточных расходов, без всякого соображения и расчета, упрекала его даже иногда в дурном хозяйстве; но Астафьев, опираясь на чистую совесть свою, отвечал преспокойно на первое, что этого никак нельзя и не нужно и что на это денег нет; а на второе, что он отдает отчет и барину, и барыне в каждой копейке, что он Бога боится и что ему чужого не надо, – и вслед за тем, выставив одну ногу, уставив глаза на поднятые пять пальцев левой руки и перебирая их указательным перстом правой руки, Астафьев начинал высчитывать по пальцам все расходы, до самых мелочных, месяца за два или за три назад: грамоте он не знал, но помнил все наизусть. Этим разговор оканчивался, потому что у Анны Ивановны никогда не доставало терпения выслушать расчет этот до конца, а Астафьева нельзя было сбить или остановить ничем; он продолжал свой счет, пока не подводил итога, – и дело оставалось при старом порядке. Иван Дмитриевич, глядя на все это, был очень счастлив, что мог адресовать супругу свою по случаю каждого казначейского требования к Астафьеву; предоставляя ему разделываться, как знает, Подалякринский убирался втихомолку в свою комнату или даже, смотря по обстоятельствам, уходил со двора, а Анна Ивановна, по добродушию своему и слабости характера, не только никогда не в силах была настоять на требовании своем против расходчика своего и казначея, но даже не умела путем с ним побраниться. Наконец, Астафьев, со своей стороны, перенесши с невозмутимым спокойствием духа все нападки и упреки, умея кстати смолчать и вовремя молвить словечко, задабривал гневную Анну Ивановну или награждал добронравную и послушную вовсе неожиданным фунтиком сахару или четвертинкой чаю, и мир заключался при общих радостных кликах всей семьи. Так он, стоя почтительно у дверей, смело и свободно читал наставления свои и делал нужные вперед распоряжения.
Дети, в особенности барышни, приучались понемногу быть помощниками Астафьеву по хозяйству; он выучил их не только шить и вязать, но даже плести простые корзины и вязать щетки. Бывали в течение многих лет службы Астафьева у штаб-лекаря и такие случаи, что ограниченных доходов со всеми натяжками недоставало на пропитание огромной семьи, особенно если безрасчетливая прихоть или неожиданный значительный расход поглощали месячное жалованье; тогда Астафьев приходил скромненько к отчаявшемуся барину и, занесши руку на затылок, – вольность, к которой он, по старой привычке, возвращался иногда, с тех пор как попал в нестроевую силу, – просился у Ивана Дмитриевича в город. «Зачем?»