Помещик тотчас же сам пошел сватать старуху Авдотью за Астафьева. Она жила в людях, вроде работницы и нахлебницы, и, конечно, уже не рассчитывала зажить когда-нибудь своим домком, а и того менее попасть в невесты. Сперва думала она, что барин шутит над нею, но потом, поняв, что речь идет о деле, и рассудив, что они оба круглые сироты, одинокие вдовцы, что она притом была ближе всех к покойнице, жене Астафьева, и ходила за ней, и закрыла ей глаза, – Авдотья поклонилась барину низехонько и сказала: «Что ж, коли вправду – так ваша барская воля: станем вместе с Дмитричем Богу молиться да друг за другом ходить».
И свадьба Дмитрича с Авдотьей состоялась. Забавно и грустно было смотреть на старика, который будто ожил и помолодел на седьмом десятке, желая наверстать при конце жизни своей то, что обстоятельства заставили его утратить во время силы своей. Вся свадьба, по настоянию самого Дмитрича и к большому утешению всей деревни, сыграна была по всем строгим обычаям и принятым обрядам, причем было столько шуму, крику и смеху, как давно никто не мог запомнить. Несколько раз девки собирались даже причитать и оплакивать девичью красоту Авдотьи, которая сердилась и кричала на них и с трудом могла только угомонить их тем, что по вдове причетов таких не водится; сам же Дмитрич, напротив, подстрекал расшалившихся девок, уверяя, что в других землях причитают одинаково и по вдове и что надо ввести обычай этот и в Костромской губернии.
Старички прожили спокойно зиму, настала и весна. Как только солнышко начало пригревать землю, то они сидели оба рядком на завалинке, подостлав себе в ноги соломки, приветливо кланялись прохожим и беседовали друг с другом. Дмитрии глох помаленьку и становился уже довольно туг на ухо; Авдотья слепла и давно уже не могла сама видеть нитку в иглу; но они, не разлучаясь почти во весь день и помогая друг другу во всех работах и занятиях, дополняли и замещали один другому взаимно недостаток зрения и слуха. Она передавала ему, если он недослышал, что другие говорили, а он зато указывал или рассказывал ей то, чего она не могла рассмотреть, и оба были довольны: ему казалось, что он по-прежнему чуток, прислушиваясь ухом Авдотьи, а она уверяла, что видит все то, о чем толковал ей Дмитрии. Это, впрочем, нередко подавало повод к забавным недоразумениям. «Никак, Дмитрии, это с поля коровушки?» – говорила Авдотья, глядя старику вопросительно в глаза, а Дмитрии, проведя рукою по подбородку своему, отвечал: «Бородушка? Бородушку поскребем вот в субботу, к празднику». Старички жили мирно, кротко и неразлучно, просиживая все свободное от работ время рядком, друг подле друга на завалинке: тут беседа их ограничивалась обыкновенно тем, что Дмитрии рассказывал о том, что он видел, а Авдотья объясняла ему все, что слышала; из чего и следует, что источник беседы этой был неиссякаем.
Раз они сидели таким образом и грелись на солнце: оба они видимо дряхлели и тупели. «Вот, – говорил Дмитрии, – видишь, вон с моля идет – здорово, Степушка! – идет крестник твой, Степан, – много накосил, Степа? Ась?» – «Немного, говорит, сломил косу, – повторила Авдотья вслед за крестником и продолжала: – А вот, Дмитрии, слышишь: овечки на стойле, на водопое кричат, – и далече, да слышно!..»
Но Дмитрии, поддакивая по одной только привычке, на этот раз не слышал даже и того, что говорила ему Авдотья, потому что у него в голове было другое: он, задумавшись, долго глядел вслед за Степаном и, наконец, посидев молча, вздохнул и сказал: «А что, Авдотьюшка, ведь нам не под силу и с маленьким-то хозяйством справиться; ведь уж наша пора миновалась… и барин тож, ведь он правду говорит, что надо нам принять кого в дом: ведь уж мы с тобой, то есть, вдвоем, чай, своих деток не наживем… ась? Что ты, Авдотьюшка, думаешь? Крестник твой, Степа, кажись, парень смирный, да он же одинокий сирота, – вот все равно, что и мы с тобой, – не принять ли нам его? Он попестует нас, а там и похоронит, и вот избу с хозяйством ему покинем, все одно, то есть, что сыну; а то ведь помрем, и пожалеть-то нас с тобой некому будет!..»
Авдотья вообще соглашалась на все, чего Дмитричу хотелось; но здесь, из всех приведенных им причин, последняя показалась ей всего убедительнее, то есть, что некому будет над ними поплакать. Притом крестника своего, Степана, старуха любила и часто жалела об нем: что живет-де он в чужих людях, да и у людей-то не совсем добрых, и что ему, бедному сироте, тяжело. Итак, на другой же день Степа принес под мышкой кой-какое тряпье свое, помолился перед образом, а помолившись, поклонился в ноги названному отцу и крестной матери и остался навсегда у них в доме. Он точно был парень смирный, в общем и частном значении этого слова, то есть и безответен, и простенек, но, впрочем, работящ, как вол. К этому привык он смолоду, как сирота, проживавший то тут, то там, всегда на чужих хлебах.
Дмитрии с Авдотьей возложили на приемыша своего все хозяйство вне дома, а сами ходили только около избы да очага, заботливо присматривая за всем. Степан был работник ретивый, когда его заставляли работать и смотрели за тем, чтобы он делал дело с толком, и потому у них все шло хорошо. Старички поуспокоились и начинали отдыхать от прежних трудов и забот; Дмитрии тер табак – это было любимым его занятием, – изредка связывал пару щеток и отправлялся с ними к барину на поклон; Авдотья сучила тоненькие восковые свечи, коли ей удавалось добыть где-нибудь кусочек воску, и разносила их, по обету, к той либо другой иконе, из числа бывших на селе у крестьян. Остальное время сидели они вместе дружно на завалинке и беседовали то о том, чего Дмитрии не слышит, то о том, чего Авдотья не видит.
Однажды Авдотья также ссучила небольшую свечку и пошла с нею к барыне, поклонилась и просила позволения поставить ее перед иконой Параскевы Пятницы, которой она это давно уже обещала, но долго не могла добыть воску. «Где же ты у меня видела, матушка, образ этот? – спросила барыня. – У меня такого нет». – «А как же, матушка, в большом-то покое у вас, – отвечала старуха, – ведь я помню, даром что слепая, хороший такой, большой, в окладе-то!» – «Да это, – продолжала барыня, – это образ Архангела Михаила!» – «Ну, – подхватила та, – вот ему-то я и обещалась, матушка, право, ей-Богу, он-то и есть самый; так уж позвольте, коли милость ваша будет…»
Барыня с удовольствием согласилась на желание Авдотьи, которая, усердно помолившись, доколе свеча ее не сгорела до конца, воротилась домой успокоенная и предовольная; она присела рядком со стариком своим на завалинку. «Дмитрии! – сказала она. – Ты меня послушай: вот я молилась, все, вишь, молюсь, да и вижу, что святая-то угодница манит меня к себе; я вот будто и упала перед нею – а тут вот ровно я какой свет увидела; так я помолилась и встала…» – «Ну что ж, – сказал Дмитрии, недослышав и половины, – это хорошо, Авдотья, молись!» – «Хорошо, мой родимый, да, видно, мне уж скоро умереть; видно, Господь приберет меня скоро!» – «Что так, Авдотья? Про это никто не знает, все там будем, кому когда придется, этого не минуешь». – «Так, Дмитрии ты мой, да вот крестника-то жаль покинуть, надо его хоть женить, тогда пусть живут себе с Богом, что при нас, то без нас».
«Что дело, то дело, – проворчал Дмитрии, – женим его, так у нас с тобой и детки будут. И то правда. А на ком?» – Старики принялись пересчитывать всех девок на селе и долго не могли ни на одной остановиться: из зажиточного дома не пойдет за бедняка; из бедных – тяжело будет самим содержать хозяйство; та хила, та ославилась, у той, слышно, есть уже жених на примете – словом, старики стали в тупик. «Дай спросим у Степы, может статься, не задумал ли он сам чего, нет ли у него кого на уме…» Но оказалось, что Степа не прочь был от женитьбы, хоть он очень стыдился этого и потому закрывался шапкой, в которую наперед засунул оба кулака; указать же на предмет страсти своей не мог, а предоставлял выбор невесты в полной мере и неограниченно своим старикам.
«Ну, – сказал Дмитрии, – коли так, пойдем к барину да станем просить за него Фиону: я сирота, ты сирота, он сирота, она сирота – вот мы четверо соберемся в кучку, под одну крышу, да и заживем!» – «Что ты, Дмитрии, да это озорь девка», – сказала Авдотья. «Ну, – отвечал старик, – козырь не козырь, а так, то есть живет… да что, с лица не воду пить, девка здоровая!» – «Да зла больно, – продолжала старуха, – вон и Прокофьевна уже ходила просить на нее к барину – зелье, говорит, такое – не приведи Бог!» – «Жаловаться-то на сироту всяк горазд, – сказал Дмитрии, – а спроси-ко, ей-то каково? Ведь она у нас не начальницей какой будет, не командиршей: а, чай, все из наших же рук глядеть станет; мы сирот примем, и нас Господь не оставит». Авдотья, богомольная и крайне жалостливая до сирот, согласилась: «Ну, как знаешь, Дмитрии, так и делай, я от твоей воли не прочь».
Фиона точно была круглая сирота, без куска своего хлеба, и потому, без сомнения, заслуживала бы общего участия и сожаления, но она ославилась злой девкой, и ее никто не хотел принимать к себе в дом; поэтому она принуждена была идти в подпаски и все еще оставалась при этой должности, хотя ей и было уже за двадцать лет. На все это старики наши не обратили сперва должного внимания; по крайней мере, Дмитрии, не понимая, чтобы за добро можно было сделать зло, отстаивал Фиону с большой самоуверенностью, и когда стали его предостерегать сторонние люди, то он и их также не хотел слушать, говоря, что она бедная сирота в загоне и, попав в порядочную семью, за смирного человека, на готовое хозяйство, не попомнит добра злом, а уж, конечно, будет смирна, покорна и послушна. «Поучим ее», – прибавил он, как опытный воспитатель, не подумав, что у него таких воспитанников в руках не бывало.
Дмитрии надел свой сюртук, насыпал в тавлинку свежего табаку, будто собирался идти в поход, взял палку и пошел к барину, который сидел на крыльце и смотрел лошадей. «Здорово, Дмитрии, что скажешь доброго? Не в крестные ли отцы зазываешь?» – «Здравия желаю», – отвечал он, мерно подступая, с фуражкой в руках. «На крестины, что ли, зовешь?» – закричал барин погромче. Дмитрии ухмыльнулся: «Никак нет, на свадьбу». – «Как так?» –