а ним – осядет земля. Страшное дело! Как черви в норах останутся рабочие. «Также будут ноги торчать…» – вспомнил старик свою мать. «Сам Бог похоронит!» Не дорыться до них. Если бы еще недалеко от поверхности земли было, – а то, ведь, тут на триста сажен вниз ушел рудник, да и весь он ненадежен стал. Словно улей – тонки стенки его штолен, штреков и ячеек. Много выработано руды отсюда, и в земле образовались целые гроты; будто губка стала она совсем сквозной… Рухнет шахта – и стены штольней не выдержат. Ямой сверху осядет весь рудник, точно провал какой будут его показывать потом.
Старик равнодушно смотрел на оседавшую землю. Ему казалось это естественным. В руднике он родился – в руднике и помрет. Странно было бы, если бы он там, наверху, окончил свою неприглядную жизнь. А здесь это – так просто, так естественно. Здесь ведь он у себя. Он помнит, как заболел раз, еще не стар был, – и наверх не вышел: в своей ячейке отлежался. Есть приносили ему товарищи. Целую неделю трясло его, а потом опять за работу принялся. Часто старик оставался здесь на ночь и спал на мягкой руде. Земля, с ее звездой ночью, с ее солнцем, когда-то манила его, давно уже. Молод он был. Ну, а теперь что в ней? Здесь, внизу, тепло, хорошо ему даже, – только место бы посуше, и жить можно!..
Целыми водопадами стремились вниз ручьи… Сквозь шум воды старик различал дробную тревогу, отбивавшую кайлами в твердой породе, глухие удары взрывов в отдаленных штольнях, отзвучия говора… Вон, в стене колодца зияют круглые дыры старых штолен. Там мрачно и глухо. Они выработаны и давно оставлены. Теперь уже во втором слое породы кипит труд человека.
А ему памятны, хорошо памятны эти старые штольни. В каждой из них изводил он свою молодую силу, каждую поливал своим потом… Он привстал в бадье и посмотрел вниз: там мелькали огоньки таких же лампочек, как и его; оттуда несся вверх целый вихрь постепенно затихавших звуков. Там тускло поблескивала вода, затопившая совсем дно этого колодца. Никакие машины, никакие трубы не могли отвести ее. Сверху падали новые и новые волны горных потоков… А останови машину на час – и весь рудник бы залился, вода прорвалась бы в штольни и затопила бы в ячейках работавших там людей…
«И воду Бог держит, – думал про себя старик. – И землю, и воду!..»
Качнувшись еще раз на своих ржавых звеньях, бадья закружилась и, наконец, остановилась, погрузившись в оду, заливавшую дно шахты.
Со всех сторон подбежали сюда рабочие с лампочками.
– Эге, кого Бог послал! – смеялись они. – Старичок Божий, здравствуй!
Вынули они его оттуда, подставили ему доску.
И он снял, по обыкновению, шапку и низко-низко поклонился им. Только мелькнули в воздухе желтые вихры на его висках.
Во все стороны отсюда расходились штольни. В их черном мраке перебегали с места на место огоньки… Крики слышнее доносились оттуда, глухо «ахали» подземные взрывы. И все тот же вечный, неотступно отовсюду звучавший и все остальные голоса словно проглатывавший стихийный шум воды.
Старик опять зажег свою лампочку и, сгорбившись, точно рассматривая какие-то таинственные следы перед собой, двинулся неровной, колеблющейся походкой в свою штольню.
Штольня, по которой шел старик, была довольно высока. Кое-где в ней торчали бревна, поддерживавшие сильно осевшие своды; но бревна эти, очевидно, были поставлены давно, горбины земли высунулись гораздо ниже их верхних концов, словно вылупившиеся раковины, кремни висели над самыми головами. Кое-где на поверхности земли валялись выпавшие из сводов осколки скал.
Иван помнит, как одна такая убила его любимца – мальчика, являвшегося вместе с отцом в рудник и оглашавшего его зловещую тишину веселыми раскатами беззаботного детского смеха. Как сейчас представляется старику веселый ребенок, бежавший по этой штольне… Вдруг сверху осунулась какая-то смутная, еще неопределившаяся громада. Мальчик остановился с любопытством, поднял к сводам штольни свои ясные глазки – и громадная скала рухнула оттуда вниз, схоронив под собой дитя, так что потом и следа от него не могли отыскать рабочие. Отец убивался, плакали суровые рудокопы; Иван долго ходил вокруг, точно ждал, что вот-вот из-под черного камня вдруг раздастся веселый, знакомый ему смех и шаловливое «ау!» ребенка разбудит мрачное молчание штольни…
Иван и теперь остановился над этим камнем, поднес к нему лампочку. Вот следы креста, выбитого на нем кайлами. Оглянувшись, точно боясь, чтобы его не увидали, старик живо перекрестил «могилку». Как бы удивились рабочие, если бы им удалось заметить, что губы старика зашевелились при этом. Хотел ли он сказать или уже сказал, только он сам не различил своего шепота.
Отсюда влево шла узенькая, как червоточина, нора. Старик ползком двинулся по ней и, наконец, выпрямился, добравшись до своей ячейки. Она была уже довольно велика. В ней можно было стоять, хотя и при этом условии она казалась не чем иным, как могилой.
Старик приподнял свою лампочку. Тусклый луч на минуту выхватил из мрака черные стены с какими-то желтыми выступами окиси. Тут было сравнительно сухо. Свет не слезился на влаге, проступившей сквозь черную породу. Массы наломанной руды внизу лежали неправильными грудами. В углу только скопилось немного сырости, и на ней поднялась кучка сбившихся вместе, мертвенного белого цвета грибов. Плоские белые шляпки торчали на тоненьких белых ножках. Старик заботился о них, стараясь как бы не завалить их комьями осыпавшейся из-под его кайла земли. Как-то он перенес сюда несколько полевых растений, вместе с куском дерна, на котором они росли. Но ни куриная слепота, ни колокольчики не хотели жить без солнца. Они мало-помалу умирали, хирели, как хиреют чахоточные. Дольше всех держался какой-то цветок, хотя и он побледнел совсем в вечном мраке этой могилы. Старик Иван с любопытством разглядывал его, пока и тот не склонился на своем засохшем стебельке. Ивану остались одни грибы да какие-то серые лишаи, как седины, проступившие на диком камне…
Сегодня он очень устал. Сев на глыбы сваленной в угол руды и поставив лампочку в закоптевшую выбоину камня, он опустил голову на руки.
Ни малейший звук не доходил сюда: здесь, в этой могиле, стояла ненарушимая тишина. Старик привык к ней. Как во мраке перед ним рождались, жили мгновение и умирали загадочные образы, точно так же в молчании этой земляной ячейки звучали ему какие-то таинственные голоса. То словно кто-то бросит сюда обрывок незнакомой песни, то словно чей-то зов прорежет тишину… А то ударит старик молотом в кайло, уйдет оно внутрь, в откалываемую руду и вдруг, внутри ее, кто-то глубоко-глубоко вздохнет. Слово тупое железо вбилось в чью-то грудь. Для старика были полны значения эти звуки. Отрешившийся от мира действительного, он жил в этом сказочном царстве…
Иногда, посмотрев с ним ли спички, он тушил свою лампаду, ложился на землю и широко раскрытыми глазами испытывал тьму. И ему казалось, что над ним необъятно раздвигаются стены его черной могилы. В какую-то недосягаемую высь уходит тяжело нависший свод. Первые мгновения – страшная, захватывающая дыхание пустота кругом. Ему становилось страшно и жутко. В этой тьме кажется, что он повис среди бесконечности, один, без опоры внизу, вверху и по сторонам. Вот-вот сорвется, – но это только мгновение. Скоро тьма начинает рассеиваться… Сначала перед глазами плавают во мраке какие-то светлые пятна, сверкают огненные спирали, разрываясь в медлительно исчезающие золотые круги, рассыпаясь тысячами искр. Пятна делаются ярче, играют всеми цветами радуги; спирали ослепительно горят и быстрее вращаются в черном, вовсе не озаряемом ими мраке. Одни сливаются с другими, уносятся в бесконечную высь и мерещатся оттуда чудными миражами. Пятна принимают форму каких-то облаков; сквозные крылья бесшумно скользят по воздуху и за крыльями мерещатся светлые оттенки каких-то одежд. Из-под брони черного камня освобождаются не выносящие света его лампады духи, собираются вокруг него, наклоняются над лицом старика и неотступно смотрят в его широко раскрытые глаза. Кругом начинается какой-то шелест…
Он слышит дыхание скал, как будто воздух струится в невидимые скважины. Вон – донеслась певучая жалоба ручья, запертого в горе. Вот – не то песня, не то музыка. Два-три гармоничных звука играют один с другим, как бабочки в поле весной, и к их чудесным сочетаниям чутко прислушивается ухо старика… Так проходят часы!.. Так проходят иногда целые ночи, когда, забытый другими, он остается здесь – один в целом громадном руднике. Один лицом к лицу со своими видениями и призрачными отзвучиями какого-то иного, далекого-далекого мира!
Сегодня ему не до того.
Завтра суббота, нужно наломать руды и свозить ее, вместе с прежней, на тачке в главную штольню. Там штейгер примет и запишет ее. Вечером выдадут старику деньги, которые он целиком отнесет старухе, живущей наверху – в деревне. Старуха его кормит, обшивает, покупает Ивану обувь, заботится о нем. Говорят, что она сестра ему. Какая сестра? Они росли врозь, он с матерью, в том старом забытом руднике, она – в чужой семье с чужими людьми. Он и с ней не говорит никогда ни слова. Придет, молча положит на стол свой недельный заработок, сядет в гол и уронит голову на руки, да так и просидит. Позовет она его есть – встанет, нет – до утра «камень камнем». Когда старик оставался внизу, сестра не беспокоилась о нем. Она знала, что у него с собой коврига хлеба, горсть соли, а воды в штольне и шахтах – хоть утопись в ней. В углу его черной могилы, где как крот в земле рылся он с утра до ночи, стояла жестянка с керосином. Потухнет лампада – сейчас же он зажжет ее опять.
Иван наклонился, отыскал свое кайло, высмотрел горбину выступившей вперед руды и давай ее отбивать со всех сторон. В течение тысячелетий слежавшаяся масса, пропуская в себя железо, кололась как камень. Медленно, тихо работал Иван, не по силам было бы иначе; ему и место такое отвели, где порода была мягкая. Комья желтоватой массы падали вниз, изредка свет лампочки дробился в золотистых пылинках меди, проступавших сквозь смешанную с ними пустую породу. Часа два работал старик, когда кайло выпало из его ослабевших рук. Он сел на землю, взял из угла большую ковригу хлеба, густо насыпал на нее крупной соли и принялся жевать мякиш остатками когда-то крепких зубов.