– Стой, братцы, здесь!.. – обернулся штейгер. – Ждите меня. Может, опасно; пойду один взглянуть сначала.
Испуганные лица столпились, прижались один к другому и стали. Безмолвие царит между ними, так что слышно, как из чьей-то натуженной груди с тяжелым хрипением вырывается дыхание. Факел штейгера – все дальше и дальше. Вот он уже слабой звездочкой блестит во мраке. Звездочка светит слабее и слабее. Остановилась… Вверх двинулась, вниз опустилась… Постояла на месте и опять растет и делается ярче… Вот уже рудокопы видят красный язык факела. Вот обрисовалась фигура штейгера… Вот и лицо его видно, бледное, полное ужаса. И он, видимо, растерялся… Подошел, молчит. И толпа молчит…
– Теперь, братцы, одно… Помирать!
Толпа колыхнулась.
Штейгер, подойдя к самому зеву штольни и рискуя сорваться вниз, в колодец шахты, осветил ее верх своим факелом. Света этого было достаточно, чтобы увидеть, как ее скривило всю. Кое-где сдвинулись массы мягкой породы. Нужно было еще немного, чтобы они рухнули вниз. А над ним из стены вывалилась подмытая водой громадная скала и поперек засела, уничтожив всякую возможность выйти из рудника этим путем.
Ни малейшего следа лестницы здесь не оставалось.
– Назад, братцы, нельзя. Еще часа два, та штольня тоже осядет.
Люди молча слушали… Голос штейгера глухо звучал здесь. Пламя факела шипело и разгоралось, колеблясь под струей воздуха то в одну, то в другую сторону.
– Подождать тут? – робко предложил кто-то.
– Чего ждать?
– Помощь дадут, сверху.
– Как тебе помощь дать, когда, сказывают, всю шахту скривило, да камень опружило. Опять же и эта штольня не надежна. Нижняя осядет, не станет и эта держаться.
Опять только шипение факела и тяжелое дыхание нескольких десятков грудей.
– Одно еще!.. – задумался штейгер.
Толпа теснее сомкнулась вокруг.
– Этот Воскресенский рудник выходит в старый, в Знаменский. Кто работал там?
– Один Иван.
– Иван! Ну, он плох. Работал, да забыл. От него и слова не допросишься.
Иван в это время, словно и не о нем речь шла, пристально всматривался в глубину штольни, даже выпрямился; подслеповатые глаза раскрылись, по лицу бежали какие-то тени. Старческое, все в морщинах, оно то и дело меняло выражение. То ужас, то какая-то радость, то недоумение… Даже руку ко лбу приставил, словно оттуда, из той черной тьмы прямо в лицо ему бил сильный, ослепляющий свет.
– Мог бы он нас вывести, – сказал один рабочий. – Он работал. Да куда, у него и слова нет нынче… Десять лет молчал.
Но тут случилось совсем неожиданное дело.
Иван схватил за руку рядом стоявшего парня и показал ему рукой прямо в глубь штольни. Того так и шатнуло, когда он взглянул в широко раскрывшиеся очи старика.
– Не в себе… – зашептали кругом.
– Иду! – звучно крикнул старик Иван, словно отвечая кому-то.
Толпа отхлынула прочь от него.
– Иду, иду! – повторил Иван.
Подошел штейгер с факелом. Иван к нему обернулся. Лицо точно озарено каким-то внутренним светом.
– Видишь… Христос!.. Шестьдесят лет не было, сегодня пришел… Вон Он… Вон… Зовет, всех зовет.
– Куда?.. Кто?..
– Христос, говорю… Вон… Белый стоит… Рукой манит… Иду, иду, Господи!..
И совершенно неожиданно он выхватил факел из рук штейгер и высоко поднял его над собой.
– Христос спасет… Всех спасет. Иду, Господи, иду!.. Вон Он, вон Он – Милостивый… И старик мой с ним. Иду… иду…
Не оглядываясь назад, не опуская высоко поднятого факела, старик, словно разом окрепший, двинулся прямо в глубину штольни уверенным, твердым шагом. Кто дал силу его слабым ногам, кто выпрямил эту впалую грудь? Не узнать было Ивана. Штейгер, после минутного колебания, махнул рукой рудокопам и те, вместе с ним, сдерживая дыхание, не смея проронить слова, двинулись за стариком. Казалось, действительно, какая-то чудесная сила вела его. Не глядя вниз, он обходил зиявшие там и сям провалы, переступая через громадные камни, выпавшие из скривившегося от старости свода. По дороге штейгер велел зажечь еще несколько факелов, и черные клубы дыма ползли за молчаливой толпой, то отражая на себе багровое зарево пламени, то пропадая во мраке, еще тяжелее густевшем позади. Попадая под колыхавшийся свет факелов, выступали влажные своды и стены. Изредка в самое пламя падали капли, сочившиеся сверху, и шипели в нем, словно перед смертью, испуская свой последний вздох.
– Иван! – позвал его кто-то из шедших позади.
Тот не обернулся; все так же пристально, не отводя глаз, он всматривался в Кого-то, видимого ему одному.
– Иду, Господи, иду!.. – повторял он только по временам, и как-то странно было слушать его голос таким сильным, точно он выходил из молодой здоровой груди. Какое возбуждение подняло его истощенные силы и в последний раз раздуло их ярким пожаром?
– Кто там? – догнал его штейгер. – Кого ты видишь, Иван?
– Давно не было… Мальчиком был, видел… Вон Он, белый весь… Осиянный… Во тьме, словно солнце, грядущий… Иду, Господи, иду!
Больше уже не расспрашивали его.
Штольня упиралась в скалу, и точно что-то озарило старика.
– Тут Он прошел… Тут… Вон еще свет Его виден… – указал он на глыбы земли в стороне.
Рудокопы живо принялись за лопаты.
Несколько ударов в мягкую породу – и оттуда хлынула такая сильная струя воздуха, что чуть не сорвала она и без того колыхавшееся пламя факелов. Очевидно, штольня когда-то продолжалась здесь, но осыпавшиеся своды и стены в одном месте засорили ее, и именно там, где она обходила скалу.
Не успел еще образоваться выход, как старик уже скользнул в него.
– Вот Он… Вот Он… Иду, иду, – послышалось оттуда, и в отверстие блеснуло красное зарево факела, бывшего в руках у Ивана.
Люди проползли за ним.
Штольня здесь была выше. Тут ее пробивали в твердой породе. Свет выделял из мрака то стены утесов, то гребни и ребра кремневых пород, то белые прослоины мрамора. Здесь воздух стремился точно в трубу, пламя колыхалось во все стороны, людям было холодно. Какой-то горный поток протачивал стену, с громким ропотом пробегая по подземному ходу и извиваясь от одной стены к другой. Скоро встретился черный зев какого-то провала. Ключ с громким шумом срывался вниз и исчезал в какой-то бездне. Иван, все так же высоко держа факел, обошел опасное место, будто вовсе не видя его.
– Дяденька, а дяденька? – прижимался малолеток к сумрачному рудокопу.
– Чего? – шепотом спрашивал тот.
– Иван… старик-от, кого он видит?
– Молчи… Сила ведет… Нездешняя сила!..
Эта штольня принадлежала еще Воскресенскому руднику. Ее давно бросили, выработав всю руду. В крепкой породе трудились здесь. До сих пор незыблемо стоят стены и своды. Тут Иван вдруг остановился.
– Что ты?
– Стоит… Он стоит… Слышите?.. Слышите?.. – и Иван наклонился вперед, словно стараясь не проронить каких-то звуков. Вдали, где-то в стороне, слышались, действительно, странные глухие стенания. Ключ ли там бился в своей черной темнице? Оседала ли земля где-нибудь? Воздух ли проникал сквозь неведомые жилы?..
– Страшное дело было… Тут кровь пролилась, помню! – словно про себя шептал старик, оглядывая место. – Тут… Вот… Он его ударил кайлом в голову… Словно Каин… Зарыли… Иду, Господи, иду!..
И Иван опять двинулся вперед.
Штейгер припомнил, что когда-то давно-давно поссорились здесь двое рудокопов. Братья они были. Старший, раздраженный насмешками младшего, поднял кайло и острым концом ударил его. Тот и не крикнул даже. Как сноп свалился к стене… Да, должно быть, его и зарыли здесь.
Чем далее, тем людям, шедшим за стариком, становилось страшнее и страшнее. Куда он ведет их? Что будет, если они совсем затеряются в запутанных переходах этих штолен, подземных жил, где десятки лет стояла тишина. Казалось, самый мрак здесь ужасался этой толпы растерянных рудокопов. Они бы остановились, но где же спасение? Позади его нет. Там верная гибель. Здесь еще, нет-нет, да и являлась надежда на что-то чудесное, что-то поддерживавшее Ивана, вернувшее ему на несколько часов молодость для спасения товарищей. Те, кто не верил Ивану, не могли отделиться. Что бы они стали делать одни среди безмолвия и тьмы? Теперь всем надо было быть вместе: если и умереть придется, так на миру.
Скоро они, впрочем, поняли, что в старой штольне их ждала немедленная гибель. Не успели они и часа пройти за стариком, как далеко позади послышался глухой и продолжительный шум. Шум этот близился и близился. Он точно гнался за ними, хотел их настигнуть. Им почудилось, что он последними своими отзвучиями замер где-то близко-близко… чуть ли не тут, за стеной. Было ясно одно: их штольня, та, в которой они работали, и та, откуда только что ушли, осели, провалились. Оставайся они там, их ждала бы участь товарищей, головы, руки и ноги которых там торчали из-под глыб влажной, завалившей их земли.
Сотрясение передалось и сюда. Со сводов посыпались комья земли. Над самим стариком внезапно опустился громадный камень сверху; направо стена подалась вперед. В сильном страхе люди бросились было вперед, да Иван остановил их. Были малодушные, кидавшиеся на землю, товарищи их подымали и подгоняли. Подземная жила, по которой они шли теперь, все узилась и узилась. Сначала толпа двигалась по пяти человек в ряд, – теперь едва-едва можно было идти по двое. Еще несколько минут – и пришлось гуськом идти, один в затылок другому. Штейгер пропустил всех вперед мимо себя и сам остался сзади. Он, один из немногих не растерявшихся, боялся, чтобы кто-нибудь не остался пластом на мокрой земле, приникнув к ней в порыве слепого ужаса.
Подземный ход продолжал сужаться.
Однако Ивана не смущало это. Он шел так же уверенно. Он все так же ясно видел перед собой белый облик, бросавший в окружавший его впереди мрак таинственное яркое сияние. Изредка старик шептал ему: «Иду, Господи, иду», – и всякий раз это восстановливало его силы.
И теперь, когда уже локти его рук упирались в стены, а каменный свод повис над самой головой, так что факел пришлось держать на весу перед собой, старик нимало не сомневался, что его ведет Христос, что Бог указует ему дорогу. Люди позади задыхались, потому что густой дым факелов наполнял всю эту жилу и дышать было трудно. Тут стоял спертый воздух, казалось не освежавшийся несколько лет. Это сейчас же стало заметно по пламени. Оно вытягивалось бессильно, точно отыскивая кислород для дыхания, и потом падало, едва-едва решаясь осветить густой мрак рокового хода.