– Здравствуйте! Скажите пожалуйста, как пройти на Липяги?
– На Липяги? – голос спрашивающего мужчины, молодого, в белой офицерской форме, задрожал от смеха… – Да вы оттуда шли! И, кажется, далеко ушли уже. Верст десять…
– Запутался. Охотился, а тут стемнело. В лесу дорожек много, ну я и не попал на свою…
– А что же у охотника не видно добычи? – спросил молодой задорный женский голос из тени широкого ольхового куста.
– Оставь, Валя! – остановил его другой, такой же молодой, – из другой ольховой тени. – Куда вам идти теперь в Липяги! – обратился он уже к несчастному охотнику. – Оставайтесь у нас ночевать… Вы голодны?
– Благодарю вас… Немного – да!
– И отлично. У нас сейчас галушки будут готовы. Вы едите галушки?
– Ем.
– Прекрасно. Располагайтесь, как вам угодно.
Он остался. И потом этот тихий вечер под ольхами, у канавы с песчаными бережками всегда был в его памяти – такой благодатный и светлый… Офицер был хозяин мельницы, а две барышни – его сестры. Старшая из них – с кроткими синими глазами, высоким открытым лбом, мягкими тонами речи – стала его невестой…
То под длинными густыми тенями ольх и берез, то на недалеких песчаных горах, то на зеркальной глади мельничного пруда – на лодке – прошло время его жениховства. Здесь произошел обмен мыслей и чувств, здесь образовалось то сильное и кроткое, и святое, с которым они оба вышли потом в жизнь.
Большею частью – вечерами – они уходили в соседние песчаные горы. Пески золотились под последними солнечными лучами, среди них тихо поднимался кагальник, изумрудною зеленью сверкали можжевеловые кусты. Внизу тянулся далеко лес и невнятно шумел вершинами. И вдали – Бог знает где – на серых каменистых горах белели здания какого-то монастыря… Они входили на горы, останавливались на вершинах их и смотрели на далекий монастырь… Нина крестилась на едва заметный острыми дрожащими блестками крест монастыря и обыкновенно говорила:
– Когда я была маленькая, мы часто ездили туда… Если б ты знал, как там хорошо!
На песчаных горах – в виду далекого древнего монастыря – они обыкновенно долго говорили о своих молодых надеждах.
Свадьбу сыграли в том же лесу, на той же старой мельнице. Когда молодые приехали из церкви, был вечер. Небольшой деревянный домик горел огнями. Около мельничного колеса пылал костер из смолистых веток можжевельника, и вода, разбиваясь о колесо, расцвечивалась многоцветными звездочками. Когда молодые подъезжали к крыльцу, старый мельник, дед Севастьяныч, остановив их, посыпал их брачные одежды хмелем и сказал:
– Там барин будет еще вас осыпать, а здесь – я… Расти, родимая, себе на утеху и мужу… не забывай нашу мельницу и мельника Севастьяныча!..
Она – ласковая и сияющая – поцеловала старика. Тот пошел, утирая глаза и бормоча что-то ласковое и нежное…
Потом, через полгода, он посвятился и переехал в город. И прожил в нем два года, пока не увидел, что здесь нет нужной шири и свободы для великого и святого служения. Тогда он оставил город и его жизнь и поехал с женой в далекий бедный хутор…
Поезд подошел к станции, на которой нужно было вставать Кожиным, на рассвете. Только что вышли они на платформу, как к ним подошли два старика-крестьянина.
– Вы не новый батюшка на Лебяжий хутор? – спросили они.
– Да, на Лебяжий хутор.
– Так за вами, значит, подводы тут есть… Две… От общества. Вот вы как уберетесь и, значит, садитесь…
– Спасибо, спасибо… Как же вас звать?
– Меня Иваном Северьяновым Кузнецовым, а его Никитой Васильевым Парамоновым. Крестьяне мы. На Лебяжьем хуторе проживаем…
– Ну, Иван Северьяныч, так-то: попьем мы чайку да и тронемся!
– Хорошо, батюшка! Пейте и поедем!
После чая Кожины пошли смотреть присланные за ними подводы. Это были обыкновенные хуторские повозки, наполненные глубоко сеном и покрытые сверху рогожками.
– Нина, – смотри, как хорошо!
– Отлично, Гора… Давно уж я на сене не ездила… А когда жила на мельнице, то приходилось часто…
– За сеном ездить? – улыбнулся отец Георгий.
– Да. Залезешь на самый верх арбы и едешь. Вся в сене… И заснешь, бывало…
– Ну, Ниночка, – давай укладываться. Иван Северьяныч! Пожалуйста, помогите нам вещи уложить!
– Сейчас, батюшка, сейчас!.. Где ваши вещи будут?
– А пойдемте вместе, и я захвачу что-нибудь.
– Пойдем, Васильич! – пригласил Северьяныч своего товарища.
Вещи были уложены на одной подводе, на другую сели батюшка и матушка.
– Ну, трогай, Северьяныч!
– Пошли-и-и! С Господо-ом! Но! поганые!
И повозки тихо покатились по мягкой высыхающей земле…
– Из города, слышно, едете? – спросил, проехав станционный поселок, Иван Северьяныч.
– Из города, Северьяныч!
– Почему ж, значит, из города? Сами, что ли, не пожелали, или уж так нужно было?
– Сам. Надоел город…
– Надоел? Это бывает. К нам на лето паны приезжают, на дачах живут. Говорят: и не приведи Господи летом в городе быть! А зимой, будто, хорошо. И на зиму уезжают опять в город…
– А вот мы к вам навсегда едем: и на лето, и на зиму!
– Да, такое, конечно, дело… А все ж, я думаю – в городе лучше?
– Не знаю, Северьяныч. Мне лучше на хуторе…
– Так… Нно, милые, нно!.. Ишь подлая: супо-статничает! – и Северьяныч привстал и ожесточенно начал хлестать маленькую, постоянно перебирающую ушами пристяжную.
– А вот допрежь вас был священник, так все говорил, – хочу в город! Хоть умереть, да в гордое. Смерть, говорит, и скука тут. И достиг своего желания: поехал в город лечиться и – умер там.
– А хороший был у вас тот батюшка?
– …Да как вам сказать, – замялся Северьяныч. – Ничево, можно сказать. Выпивал только. А то бы добрый был. Даже многим помогал…
– Долго он у вас был?
– Да долго. Приехал молодой, а помер стариком: уж совсем седой был.
– Что ж, вспоминают у вас о нем теперь?
– Вспоминают! У нас нету другого священника, ну и крестить кому надо или хоронить – на другой хутор езжай! Очень даже часто вспоминали его…
– Нет, а так – что вот, мол, был у нас добрый батюшка. Всегда желал миру добра. Жил для мира!..
Северьяныч беспокойно заерзал на своем сиденьи.
– Оно, конечно, говорят… – краснел почему-то он… – Но!.. Нно!.. поганка, опять супостатит, – и снова кнут ожесточенно и внимательно стегал маленькую пристяжную…
– Нина, тебе хорошо сидеть?
– Прекрасно…
– Ты слышала?
– Да, слышала.
– Жутко мне!
– Ну что ты, Гора! Успокойся! Бог даст, все будет у нас хорошо, – и она отыскала руку отца Георгия и пожала ее… Отец Георгий взял в свои руки маленькую белую ручку жены и поцеловал ее…
– Северьяныч! А как звали покойного батюшку?
– Отец Никита был.
– А что, у отца Никиты была матушка?
– Нет, померла она у него… В давних годах померла. Один он был… Во всем доме, значит, один… Работник во хлигеле на дворе жил…
– Бедный! – промолвила матушка.
– Да уж какой бедный! Наш брат, скажем, на миру живет, все у него есть хотя какое-нибудь развлечение. А он – в духовном сане и – один. Бывало пьяненький сидит на скамеечке в садике и плачет: ушла от меня Надя! Остался я… Сильно тосковал он по покойнице!
Дорога – мягкая, почти песчаная – терялась вдали. Отец Георгий молчал, погруженный в свои думы.
Матушка смотрела в сторону от дороги, и было лицо ее ясное и тихое, как день. Северьяныч погонял лошадей и тянул какую-то длинную монотонную песню…
– А вам, батюшка, встреча будет, – вдруг обернулся он к своим седокам, – мужики выйдут с хлебом-солью. Наказывали, чтоб не передавать, значит, вам до сроку, да мне сдается лучше передать. Все какое приготовление может у вас будет…
– Какая встреча, Северьяныч?
– Встреча! Мир решил, значит, учинить вам встречу! У гумнов. Встречать вас будут… Версты полторы от хутора. Видите, вон плетни идут и вербы за ними. То оливады у нас. А за оливадами сейчас гумны. Там и хутор недалеко… За вербами не видно церкви. Невысокая она у нас: широкая и приземистая!..
– Так!..
И над повозкой опять стояло молчание… А степь, блестя, уходила по сторонам – просторная, светлая, весенняя… Маленькие бугорки горели яркой весенней зеленью. Порой мелькали золотистые пятна – первые степные цветы. Дул ветерок, и в нем была ласка наступавшей весны. Под тряску езды дремалось. Но отец Георгий не спал и думал о том, как произойдет у него первая встреча с прихожанами…
– Подъезжаем, батюшка! Уж близко гумны. За вербами направо смотрите, – и Северьяныч тыкал кнутом туда, где были гумны.
Повозки повернули вдоль старых плетней, за которыми стояли высокие развесистые вербы – все в легком желтоватом пуху.
Когда проехали плетни и высокие вербы за ними, – открылось большое пространство, желтое от ковыля и прошлогоднего сена. Потянулись гумны… На самом конце их стояла хатка, покачнувшаяся на бок, темная, как осенний дождь, дырявая. Около нее толпились люди. Они заволновались при появлении повозок, вынырнувших из-под верб, потом как-то сразу столпились и направились к подводам.
Отец Георгий с матушкой вышли из повозки и пошли вперед…
– Гора, не волнуйся пожалуйста! – просила матушка.
– Я не волнуюсь, – ответил побледневший отец Георгий.
Толпа сошлась с батюшкой скоро. Не доходя до места встречи, она подалась немного назад и выдвинула наперед трех стариков. Двое несли на длинном деревянном подносе хлеб-соль, третий – икону.
– Здравствуйте, братцы! – поздоровался с подошедшими отец Георгий.
– Здравствуйте, батюшка! Здравствуйте, матушка! – зашумели все сразу и вдруг, будто опомнившись, смолкли. А старый длинноусый дед, несший икон, приосанился и сказал:
– Миром решили мы встретить тебя, батюшка, и хлеб-соль с иконою поднести. Будь у нас милостивцем-батюшкой. На том мир тебе челом бьет!
И он поклонился низко-низко и поднес отцу Георгию икону. Отец Георгий взял в руки икону и поцеловал ее. И, не отпуская ее из рук, ответил: