Когда отец Георгий вышел из дыма, к нему бросилась мать ребенка, но, увидя, что ребенок лежит без движения, упала на землю… И отец Георгий тоже начал тихо опускаться и вдруг побледнел и упал навзничь…
– Воды! Воды!..
Сбрызнули обоих – батюшку и ребенка – и оба открыли глаза. Батюшка привстал, бледный и усталый, и спросил у крестьян:
– Жив ребенок?
Ему ответили, что жив. И он облегченно перекрестился. Пожар совсем кончался. Только дымок шел из раскаленных толстых бревен, а огня не было…
Около отца Георгия образовался кружок из крестьян и татар.
– Твой батюшка будет? – спрашивал молодой с крепкой квадратной головой татарин.
– Наш, наш!..
– Добрый батюшка! – убежденно заявил он.
Вдруг толпа раздвинулась и сквозь нее быстро прошел «профессор». Он был взволнован.
– Нет ли ожогов, отец Георгий?.. На лице есть… Да… Но глаза не тронуты… Хорошо… Нет ли ушибов? Нет… Хорошо… – бормотал он, склонившись над отцом Георгием. – Батюшка, пожалуйста, благословите меня! – вдруг добавил он шепотом…
Бледный батюшка поднял глаза и увидел склонившегося над ним «профессора». И широко знаменуя крестом, он вложил свою обожженную руку в маленькие аристократические руки «профессора». Тот поцеловал.
– Спасыбо тебе, добрый батюшка! – кланяясь в землю, благодарил несчастный татарин-погорелец, отец Абдулки. – Умирать буду, помнить буду! – И он тоже поцеловал обожженную священническую руку…
Отец Георгий с трудом встал и тут только увидел, что крестьяне стоят вокруг какие-то странные. Некоторые, глядя на него, плакали… А когда к нему подъехала маленькая плантаторская таратайка, запряженная в крупную татарскую лошадь, они выпрягли лошадь и сами повезли таратайку и бледного обожженного батюшку. Никто при этом ничего не говорил: каждый был полон глубокого умиления и преклонения.
На другой день выпало чудное утро. Маленькая хуторская церковь стояла вся залитая солнечным светом. Воздух был чист и прозрачен, и далекое синее небо особенно ширило воздушный простор… Казалось, около маленькой церкви стояло само утро – светлое, тихое, счастливое… Знаете ли вы, порою, в летние тихие утра, эту высоту у церкви, уходящую далеко в синее прозрачное небо, этот нестерпимый блеск – по белым стенам и зеленым крышам, эти замерзшие в неподвижности деревья ограды – в пышной листве и легком голубоватом зное, эту особенную прозрачность, и блеск, и высь у самой вершины колокольни, и тяжелые перелеты ворон наверху и звонкое карканье их оттуда?..
Около полудня пришел к батюшке татарин Измаил, отец вчера спасенного Абдулки. Он принес корзину – с огурцами и первыми арбузами.
– Здравствуй, батюшка! Немного принес тебе. Возьми, пожалуйста!
– Ну, зачем же это, Измаил? Напрасно!
– Возьми. Богом прошу: возьми!
– Спасибо. Только напрасно это, Измаил!
– Зачем напрасно? Не напрасно!
– Ну, хорошо, хорошо. Пойдем же ко мне. Устал, наверно? Чаю выпьешь?
– Нет. Приду вечером… Не чай пить… Говорить буду… Много надо говорить. Можно?
– Конечно. Только зайдем сейчас – отдохнешь.
– Нельзя, батышка. Работа теперь у нас. Шибка работа. Строимся.
– А!.. Так зачем же ты сейчас оторвался от работы, Измаил! В другой раз можно было бы!
– Нельзя… Ну, здравствуй, батышка!
– Прощай, Измаил! Заходи же вечером.
– Непременно.
Татарин стукнул калиткой и скрылся… Батюшка стоял и чувствовал на душе глубокую истому умиления. То, что он переживал, казалось ему слишком большим незаслуженным счастьем.
Солнце скрывалось за гумнами, когда пред балконом батюшкина домика, где в это время отец Георгий с женой пили чай, показался Измаил. Не успела калитка притвориться за ним, как с площади, от забора, послышался голос «профессора»:
– Можно к вам?
– Пожалуйте, пожалуйте! – закричал ему отец Георгий. – Ниночка, самовар надо еще поставить.
– Поставим! – отозвалась Ниночка.
Измаил замешался немного, и «профессор» первый взошел на балкон.
– Чаюете? – спросил он, здороваясь.
– Да! Чаюем и любуемся вечером. У нас здесь славно.
– Да, славно.
– Иди, иди сюда, Измаил! – приглашал батюшка остановившегося у ступенек на земле татарина. – Иди, пожалуйста! Чего стесняешься?
– Входите, входите, Измаил! – присоединилась и матушка.
– А знаете, сейчас между ним и мной наверно есть общее! Мы оба, кажется, искатели, – вымолвил полушутя, полусерьезно «профессор».
– Как «искатели»? – не понял отец Георгий.
– Вот увидите сами, – ответил «профессор» и задумался.
– Позвольте чаю вам? – предложила матушка.
– С удовольствием. Признаться, его я имел в виду…
– Очень рада. А вам, Измаил?
– Благодарю. Пил.
– Ну, пожалуйста! Немного! Хотя стакан, – и матушка ласково и застенчиво, как девочка, улыбнулась.
– Не хочу, – улыбнулся и татарин, – а пить буду. Отказаться – сердце не велит…
– Хорошее у вас сердце! – засмеялась матушка и начала разливать чай.
Уже опадала знойная жара полудня, воздух делался прозрачней, и звуки стояли в нем – свободные и громкие. Солнце светило последними яркими лучами – без тепла и зноя, и в его свечении чудилось то последнее напряжение, которое вот-вот дойдет до своего последнего предела и, истощившись, быстро пойдет на убыль. Было так тихо, что на балкон доносился шелест тростника над маленьким болотцем посреди двора. Где-то кричали гуси, и квакали лягушки.
– Что же, Измаил, поправляетесь немного? – спросила матушка.
– Поправляемся! Теперь строим сарай, – до тех пор, пока справим все, чтоб хатой была…
– Много домов сгорело?
– Девять. Всех у нас двадцать…
– От чего же загорелось?
– Неизвестно. В конюшне у Абрама загорелось. Сразу шибко загорелось. Говорят, будто мальчики кашу варили…
– Эти мальчики на Руси в этом отношении – чистое несчастье, – вдруг горячо вмешался «профессор». – Сколько пожаров бывает каждый год в этих местах, и прислушайтесь – кто виноват? Мальчики! То кашу варят, то яичницу из воробьиных яиц сделают, то так – костер разведут… Удивительные у нас в этом отношении мальчики! Это какая-то характерная черта у русского народа!…
– Присмотра нет! – вставил отец Георгий.
– Нет, мне кажется, не в одном присмотре здесь дело. И за границею мальчики часто и даже, быть может, больше наших предоставлены самим себе. Но там, в этом возрасте, дети уже развитые, осмысленные… А у нас дикари-дикарями… Какое это страшное больное место России – недостаток образования!
– Да… и, все же, у нас на хуторе нет порядочной школы, – грустно улыбнулся отец Георгий.
– Да, – нет школы… Конечно, ее можно завести. Я иногда думал об этом…
– И – что же?
– Да мешало своеобразное отношение ко мне крестьян. Заведи школу, а они подумают еще, что я обучаю их детей какой-нибудь черной науке…
– Давайте вместе! – улыбнулась матушка… – Вы, Гора и я – и достаточно… Чудная школа будет!
– Надо подумать… Дело серьезное…
– Конечно, не сразу… Но в принципе – согласны?
– Согласен.
– Гора, а ты?
– Тоже…
– Милый вечер! Вот на Лебяжьем и школа устроилась. Завтра будем искать помещение, потом выпишем книги… Потом будем хлопотать формально о школе, а пока откроем частную. Пансион, если хотите! – говорила матушка.
Чай пили долго, не спеша, с разговорами. Когда вышли из-за стола, и мужчины пошли в кабинет, вечер совсем стемнел…
– Нина, лампу нам! – попросил из комнаты отец Георгий.
– Не надо, пожалуйста, не надо, – запротестовал «профессор».
Расположились в кабинете – небольшой уютной комнате, со сплошными вечерними тенями.
– Ну, отец Георгий, я пришел к вам с серьезными целями. Очень серьезными, – медленно и сосредоточенно заговорил «профессор». – Если хотите, мы будем сейчас выходить один на один… Когда-то, на Пасху, Нина Константиновна обещала «говорить», и – кто кого? Я хорошо запомнил это обещание… Но раньше не выпадало случая, да, откровенно говоря, и не тянуло к этому. Все хотелось видеть в вас только представителя той организации, того дела, которое дает вам кусок хлеба. Я знаю, что в вашей духовной среде есть много таких грубых, безобразных материалистов, пред которыми спасует наш брат, светский человек… У них – ни убеждений, ни сердца… Безобразные люди!.. Ну, а после вчерашнего происшествия я пришел к тому заключению, что наш хуторской батюшка – честный человек и истинный священник. Простите, я, может быть, задеваю вашу скромность, но – вы пастырь. Вы знаете, что иногда приходится всем пренебречь, когда становится страшно, жутко. А мне жутко теперь. Поверьте: жутко. Не было вас, – и я жил, как всегда: правда, тупо, но покойно. А вот явились вы, и мне страшно. Положительно страшно. Ну как то, что проповедуете вы так свято и чарующе, – правда?.. Вот я теперь и хочу спросить вас, прямо, без обиняков, о вашем Боге, о том, какой вам кажется жизнь. Много вопросов задам вам… Мне хотелось бы сейчас это сделать, но, может быть, вам надо подумать, чтобы формулировать ваши убеждения?
– Спрашивайте, – тихо, из потемок, сказал отец Георгий.
– Хорошо. Прежде всего – вы верите в Бога… Скажите, что значит – верить?.. И почему надо верить в Бога?..
– Что значит «верить» и почему надо верить в «Бога» – об этом длинно и подробно говорит богословие, – начал тихо отец Георгий. – Но, к сожалению, там только принципы, только формула всего этого. Там нет того, что я, по важности, сравнил бы с самими ответами: там нет указания, как нужно провести эти ответы в душу человека, в жизнь, как слить в одно те ответы и жизнь… Часто бывает, что человек читает эти ответы, и они не проходят в душу его. Они не затрагивают его, они непонятны ему, и он оставляет их. Бывает и так, что человек скрежещет зубами своими, тоскуя в этом неверии богословским ответам, и просит Бога, чтобы сошли эти ответы в душу его. Чтобы уверовал он. Ибо ответы на все пред ним, но они далекие, странные, чудовищные…
…И я хочу ответить вам не формулой только, но и тем, как те формулы прошли в мою душу. Труден не самый ответ, трудно восприятие его человеком. Предположим, у вас, в ваше отсутствие, умер близкий человек. Кто-нибудь приезжает к вам и говорит: он умер! Вы слышите эту весть, но она не может сразу объять вас всего: у вас будет жить какое-то неверие этим словам…