Для мужчины, который постоянно щеголяет в одних трусах, у него явно слишком много предубеждений об одежде. Я разворачиваюсь на каблуках и снова закрываюсь в ванной.
До ужина остался всего один час. Я ныряю в мусорный мешок, который называю шкафом и извлекаю оттуда шелковое синее платье с рисунком в виде ленивых котов – чтобы подчеркнуть свою верность делу. У платья круглый отложной воротничок, как у школьной формы, чтобы я не забывала о том, как себя вести. Я выгляжу вполне прилично, но Мэри, закончив собираться, выглядит просто великолепно, даже лучше, чем обычно. Ее волосы похожи на львиную гриву. А наряд – это что-то невообразимое. Это платье поверх платья? Или пары брюк? Как бы там ни было, поверх всего этого красуется белый халатик – словно для того, чтобы напомнить нам, что у нее есть доступ к наркотикам.
– Ну что, ты готов ко встрече со мной, епископ? – говорит она низким, угрожающим голосом и вскидывает обе лапы.
Заметив, что мы все слегка волнуемся, Джейсон предлагает нам выпить по рюмке, чтобы укрепить нервы – всем, кроме мамы, она верит, что «выпить рюмочку» – это грех. Затем мы выпиваем еще одну – просто на всякий случай, и в приподнятом настроении отправляемся в церковь. Рюмочки быстро оказывают нужный эффект. На полпути к парковке нас накрывает спонтанным желанием отдать дань уважения «Гипнотайзу» Бигги:
«Еп-епи-епи, мне не побороть
Твои слова – гипноз.
Твой блеск наотмашь бьет!»
– И Папа говорит: «Господь тебя спасет!» – заканчивает Джейсон глубоким баритоном.
– О не-е-е-ет, – мягко говорит Джон, как всегда, когда слышит что-то забавное, – о не-е-е-ет!
Мы заходим в церковь и спускаемся на лифте вниз. Двери открываются перед вышитым крестиком портретом Девы Марии, закатившей от страдания глаза и прижимающей к груди неестественного волокнистого Иисуса. Я хорошо понимаю ее чувства. Свет в цокольном помещении пульсирует и флуоресцирует, подчеркивая все наши недостатки.
Мама ведет меня к епископу, чтобы представить.
– Он святой! – с предельной искренностью заверяли меня и мать, и отец, и семинарист. – Он может сказать о человеке все, просто взглянув на него.
Все? Я вспоминаю свою первую исповедь, когда сидела в кабинке напротив священника и заливалась слезами, потому что солгала директору школы о зимней шапке.
– Это наша вторая по старшинству дочь, Триша, – говорит мать епископу, и на его лице появляется милая, беспристрастная улыбка. Ха! Этот человек еще не знает, с кем связался. Я теперь каждый день вру про шапку. Всем. Но больше из-за этого не плачу.
– А чем вы занимаетесь? – спрашивает он.
– Она поэтесса, – говорит мама, инстинктивно понимая, что это – как раз одна из тех профессий, к которым епископы должны питать уважение. В конце концов, царь Давид тоже был поэтом. Еще он любил пробираться в чужие дома и трахать юных жен тех солдат, которых позже убивал, но почему-то его поэтические увлечения не причисляли к этим сомнительным грешкам.
Я слышу, как один из членов собрания параллельно спрашивает у моего мужа, чем занимается он.
– Я работаю в газетах.
– О, сотрудник прессы, – следует полный сочувствия ответ.
Мы рассматриваем карточки на столах и понимаем, что всей нашей семье отвели почетное место на небольшой платформе в передней части комнаты. Сотни милых лиц созерцают нас с уважением и восхищением – сущий кошмар. Я закрываю глаза и представляю себе, что сижу на пустом белом пляже, далеко отсюда. Нет, не годится. В любую минуту на этот пляж может высадиться миссионер и избить меня Библией за то, что я сижу голышом. Джейсон сидит рядом в позе трупа. Можно даже подумать, будто он практикует Прогрессивное Расслабление – это когда вы расслабляете свои части тела одну за другой, пока не почувствуете себя максимально расслабленным, практически мертвым. Джейсон давно понял, что для него это весьма действенный способ успокоиться в стрессовых ситуациях.
Параллельно нам сидит ряд священников с епископом по центру, так что куда бы я ни повернулась – пересекаюсь взглядом по крайней мере с одним человеком Божьим. Мы с Мэри от скуки играем под столом в «наступи на ногу» – пообщаться как-нибудь иначе все равно не выходит.
– Спаситель явился, – говорит нам Джон по пути из уборной, – имя ему – бесплатный алкоголь.
У него в руках – куча стаканов с «Горной росой из водки»– сложным изысканным коктейлем, который он изобрел минуты две назад и теперь раздает с проворством медсестры, распределяющей между пациентам таблетки в бумажных стаканчиках.
– Продолжай в том же духе, – инструктируем его мы, и он кивает. В центре стола стоит шампанское, которое мы в панике пьем взахлеб, пока ждем новой порции «Горной росы». Никогда прежде мне еще не требовалось столько алкодопинга.
Один из мужей Божьих расхаживает вдоль банкетного стола взад-вперед, травя байки, которые можно услышать только на церковных мероприятиях. Чаще всего это шутки про то, что сегодня показывают важный матч по футболу, и мужчины стонут – как же это так, опять мы все пропускаем, хотя погодите, это просто шутка, все же знают, что любовь к Богу лучше футбола, это ведь наш общий мяч, с которым невозможно продуть. Еще священники шутят про всяких деятелей поп-культуры, которых считают актуальными – например про Могучих Рейнджеров. Или Шер. Прямо сейчас выступает один священник, я присматриваюсь к нему пару секунд и тут узнаю – он всегда приходит к отцу на исповедь в очень странное время дня. И когда это происходит, мы – семья – должны немедленно испариться. Однажды Джейсон вынужден был просидеть в подвале часа три, потому что отец забыл сказать ему, что уже можно выходить.
– Наверное, в этот раз у него что-то совсем хреновое случилось, – сказал Джейсон, когда отец наконец его выпустил.
Когда священник замолкает, епископ сам берет микрофон и начинает говорить. Он представляет собой размашистую черную фигуру, украшенную фуксией, и кажется, будто утром его одевали божественные птицы, слетевшие с раскрытых рук святого Франциска Ассизского.
У него вид человека, который в течение долгого времени купался в обильном благоговейном внимании. Он начинает перечислять достижения моего отца, годы его службы, его преданность, и лицо папы заливает румянец. Потом епископ отпускает предсказуемую шутку про футбол, и мой отец смеется, достаточно долго и громко, чтобы мы смогли рассмотреть дырку на том месте, откуда некоторое время назад выдернули коренной зуб. Когда я вижу эту черную дырку, я испытываю то же сострадание, как и в те минуты, когда смотрю на изображения Священного Сердца, опутанного шипами – сострадание к плоти, которое не могу испытать к духу.
– Этот вроде хороший, – шепчет Джейсон, салютуя своим стаканом с «Горной росой» в сторону епископа. – Трудно поверить, что он пьет человеческую кровь.
Есть у меня подозрение, что эти речи будут продолжаться еще довольно долго, поэтому я обращаю все внимание на блюдо на своей тарелке, которое представляет собой плоть Спасителя, распятого на Голгофе из зеленых бобов. Я ем с большим удовольствием. Джейсон передает мне свою тарелку, я подчищаю и ее тоже. Пока жую, с нежностью смотрю через стол на сестру и думаю, как же много у нас общего. Мы обе во время еды издаем тихое фырканье задней частью горла, похожее на легкое похрюкивание, которое появляется и исчезает по своему желанию. Мне кажется, это результат какой-то внутренней патологии. Поглощенная мыслями о своем наследии, я на мгновение забываю о том, где нахожусь и почему, и засовываю святой медальон из телятины целиком себе в рот, и вдруг слышу: «Нам очень повезло, что сегодня с нами дочери отца Грэга! Встаньте, девочки!» Я делаю могучее глотательное движение и медальон застревает на полпути к желудку. Я игриво прикрываюсь от епископа своей челкой в стиле Модного Гитлера, как бы говоря, что скромность не позволяет мне выставлять себя на всеобщее обозрение.
– Ну же, милая, позволь людям взглянуть на тебя!
Я поднимаюсь со всей грацией, на какую только способна, а Мэри, углядевшая зорким глазом, что я близка к смерти от удушья, хлопает меня по спине, якобы поздравляя. По моей правой щеке бежит слеза. Я приподнимаю руку и машу собравшимся, те в ответ ропщут с одобрением и признательностью. Прижимаю руку к губам, якобы меня переполняют эмоции, а сама тихонько сплевываю в ладонь кусок мокрой телятины.
Подростковый квартет брызжет джазом, сигнализируя об окончании официальной части и начале вечеринки. Одеты эти подростки так, будто продают Библии – в черные брюки, черные галстуки и белые рубашки. А джаз в их исполнении звучит подозрительно по-христиански – ни намека на наркотики или прелюбодеяния. Что они забыли здесь в субботу вечером? Мы все сейчас должны участвовать в дрэг-рейсинге, биться на ножах и сидеть в кутузке. Брать друг друга «на слабо» на пустынной дороге у старого карьера, умирать пьяными в объятиях сисястых подружек в розовом трикотаже. А вместо этого сидим тут, как в ловушке. Я прохожу мимо них и бросаю доллар, в надежде, что это убедит их разжать попки и сыграть такой лихой мотив, чтобы от него можно было забеременеть, просто слушая.
– Джаззон, – говорит Джейсон, поднимаясь и исполняя энергичные мужские па. – Я бы назвал свою музыку именно так.
Он и сам играл в ансамбле, когда был моложе – на рожке. Наверное, именно тогда он и ступил на кривую дорожку безнравственности. Джаз таит в себе столько соблазнов. У контрабаса, например, очень соблазнительные округлые формы. А труба как будто постоянно сама себе отсасывает. Неудивительно, что семинарист вынужден был ее бросить.
С прискорбием вынуждена сообщить, что зал, в котором мы празднуем, наклюкался. Как безответственно с его стороны. Он все кружится и кружится, и швыряет в меня прихожан.
– Ваш интеллект сияет на весь зал! – говорит мне одна женщина, наклонившись к моему уху. От нее пахнет детской присыпкой и церковными цветами. Ее улыбка похожа на ломтик арбуза. Я совсем забыла, что для прихожан мы с сестрой – знаменитости. К настоящим знаменитостям, с их дутыми сиськами и гомосексуальными разводами, они безразличны. Но при виде кого-либо, принадлежащего к ряду священнослужителей, их лица проясняются и расцветают. Они касаются вас робко, с намеком на застенчивое желание вами обладать. Рассказывают вам о вас то, что вы и так в себе подозревали, например: «Куда бы вы ни пошли, за вами всюду следует аура святости» или «Вы выглядите как артистка из телевизора». Ну, что тут скажешь, интеллект у меня и правда БЛЕСТЯЩИЙ, льщу себя надеждой я. А моя аура святости настолько яркая, что ее видят даже летучие мыши. И я действительно выгляжу как артистка из телевизора! Даже наши голоса меняются, когда мы разговариваем с этими людьми – сворачиваются, как белые льняные салфетки. Мы начинаем говорить так же вежливо и благопристойно, как наша мама.