Тем не менее, мы с удовольствием оттягивали этот момент даже после того, как спасательница дула в свисток. Мы оставались в воде так долго, как только могли, пока она не становилась теплой, а небо не окрашивалось инфернальной зеленцой. Лучше всего было, когда дождь начинался внезапно, пока ты еще был под водой, и тогда ты чувствовал, как капли барабанят по поверхности, будто по твоей коже.
В ту субботу тоже должен был пойти дождь, и когда отец свернул с Фифи-роуд и припарковал фургон на стоянке, тротуар только-только начал темнеть.
– На вот, не забудь, – сказал он, протягивая мне полотенце с надписью «Ковабанга!». – Сначала ныряешь с высоты и только потом плаваешь.
Видимо, папа посчитал тот трюк с бросанием в бассейн большим успехом, потому что с тех пор он пытался воссоздать свой триумф всякий раз, когда мы приезжали в Ассоциацию. Прежде чем нам предоставляли свободу наслаждаться собой и водой, обязательно нужно было прыгнуть с высоты в двадцать два фута, хотели мы того или нет. Подобное правило мог установить только отец. Мама предпочла бы рассказать нам историю о невероятно успешном футболисте из средней школы, который так неудачно спрыгнул с вышки, что его парализовало, и с тех пор он мог двигать только левым мизинцем, чтобы показать, что хочет пить. А почему он так неудачно спрыгнул? Потому что выпил пиво. Но у отцов за спиной было безрассудное прошлое, в котором они сами прыгали с вышек и обрывов. И пили пиво. И делали сальто назад с причала в озеро, и смотрели, как его делают другие, прикрываясь ладонью от солнца.
Трамплин для прыжков в воду был сущим кошмаром. Он вздымался, проваливался и содрогался под ногами. Его звук переносил тебя на пиратское судно, где перед твоими глаза пленники один за одним отправлялись на прогулку по смертельной доске. Трамплин – это то место, где дети теряли рассудок от страха и где я впервые увидела, как человеческое лицо может «сжаться», как некая другая часть тела. Помню, один мальчик добрался до края доски, а затем медленно осел на попу, словно из него вдруг вынули всю жизненную силу, словно он только что осознал, что этот прыжок – репетиция его собственной смерти. Он закрыл веснушчатое лицо ладошками и отказывался сдвинуться с места, пока не пришел спасатель и не унес его. Скорее всего, он так и не оправился, а повзрослев, стал эмо с Ницше в мягкой обложке в заднем кармане. Прыжок с высоты – это испытание, и когда наступает решающий момент, многие из нас его не проходят.
Этот вечер был таким же, как и все остальные. Этот прыжок был таким же, как любой другой. Я оставляла следы на нагретом бетоне, такие четкие, словно бетон был мокрым. Когда я ступила на первую ступеньку, она больно вонзилась мне в ступню, такая нежная у меня была кожа. В кулаке я сжимала свой счастливый камешек, исполненную смысла гладкую фасолину бежевого цвета. Я сжала ее и осмотрела пейзаж. Бассейн был окружен со всех сторон ромбовидной оградой, которая звенела, когда ее кто-то задевал. Внизу отец в панамке подводника с логотипом «USS Flying Fish», вышитым желтым спереди. Он лениво листает книжку Тома Клэнси, а его шорты, кажется, пытаются проникнуть в нижнюю часть его кишечника. Каждый раз, когда он меняет позу на шезлонге, они становятся еше на дюйм ближе к его поджелудочной железе.
Чаще всего с трамплина прыгали те, кто был влюблен. В основном мальчики-подростки. Сначала они угрюмо смотрели на какую-то неясную точку в толпе, а затем с самоубийственной страстью сигали вниз. Особенно влюбленные перед прыжком орали на весь бассейн что-то в духе: «ЭЙ, КЕВИН, ПИДОРАСИНА ТЫ НЕСЧАСТНАЯ!», а затем закрывали глаза и ныряли прямиком в кипящее ядро земли. Я не была влюблена, и у меня не было никакого резона прыгать с высоты.
– Брэд, ты уродливое очко! – заорал какой-то мальчик надо мной голосом, исполненным невыразимой тоски.
Наконец я поднялась наверх. Словно вышла на маленькую сцену, освещенную маленьким прожектором. Время замедлилось и растянулось, подставляя солнцу каждую свою частичку. Прыжок с трамплина означает сорваться в неизвестность и верить, что следующее мгновение тебя подхватит. Этот полет, как и все полеты, – маленький отрезок бесконечности. Твое сердце словно вылетает через макушку и раскрывается над тобой алым шелковым куполом, и ты несколько секунд паришь посреди неба.
Листва шумела, как морской прибой. Мой мозг и солнце давили на меня сверху. Моя тень следовала за мной по трамплину – прямая, черная, обреченная.
– СДЕЛАЙ КАК НАДО! – кричит снизу папа, видимо почувствовав, что я колеблюсь. – НУ-КА!
Эту фразу «СДЕЛАЙ КАК НАДО!» он бросал как молнию, когда кто-то не делал как он хотел или делал недостаточно быстро, и меня надрессировали реагировать на нее мгновенно. Я слышала ее и подчинялась.
Есть секрет, как грациозно войти в воду. Но в ту секунду он начисто вылетел у меня из головы. Я забыла главное правило прыжка – погрузиться в воду так, чтобы создать как можно меньше брызг. Я с размаху шлепнулась об воду и вода от души шлепнула меня в ответ.
Меня захлестнула резкая боль в филейной части и острое ощущение бренности моего бытия. Когда я вынырнула, я с минуту барахталась, претерпевая мучительную пульсирующую боль между ног и в панике оглядываясь по сторонам. «Боже, кажется я порвала свою пахлаву», – думала я, под воздействием момента позабыв правильное название этой штуки. Я слышала о том, что некоторые девочки рвут пахлаву, катаясь на лошади, но коль скоро я на лошадь в жизни не садилась, я пребывала в уверенности, что моей пахлаве ничего не грозит. Еще я слышала, что некоторые рвут ее, занимаясь гимнастикой, но я даже на одной ноге не могла устоять, чтобы не шлепнуться, так что полагала, что останусь непорочной навсегда. Но пульсация говорила об обратном. Как и небольшое пятнышко крови, растекающееся по бассейну. Ну вот. Я потеряла девственность с бассейном.
– КЛАСС! – крикнул папа, показывая мне большой палец со своего шезлонга. Он даже не подозревал, что приданое его дочери только что сократилось по меньшей мере на десять коров. Ну и кто теперь возьмет меня в жены?
– НО НЕ ЗАБЫВАЙ СЛЕДИТЬ ЗА ТЕХНИКОЙ! – не унимался отец. – СЕЙЧАС ТЫ БЫЛА КАКАЯ-ТО РАЗБОЛТАННАЯ НА ВХОДЕ В ВОДУ!
В этот момент я почувствовала внезапный прилив любви к плещущейся вокруг меня аквамариновой воде. Сделала ногами «ножницы» и представила себе, какой ребеночек у нас мог бы родиться. Ниже пояса он был бы как ламантин и шлепал бы меня хвостом по нежным материнским рукам, а выше талии это была бы горячая красотка с отменными сиськами и стрижкой «гнездо», которая будет в моде лет через пятнадцать, как раз когда плод нашей необычной любви наконец созреет.
Я втащила себя по лесенке вверх и завернулась в полотенце с «Ковабангой!». Мои ногти посинели, зубы стучали, а крошечная фасолина, исполненная смысла, по-прежнему была зажата в кулаке. Я ее не потеряла. Спасатель свистнул и велел всем выйти из бассейна – кто-то увидел молнию. Отец улыбнулся нам и продолжил читать. Он как раз приближался к самой интересной части книги, где все происходило как в кино. Люди на подводной лодке совсем спятили и решили как следует вздуть море.
11. Олень и Лань
К концу лета нам удалось накопить четыре тысячи долларов. Не круглое, но приятно прямоугольное число, очень напоминающее по форме отдельное жилье. Нам приятно размышлять об этом, строить планы и обсуждать, где мы будем вешать картины, куда складывать посуду и где поставим любимую лампу с красным абажуром. У нас, с некоторым благоговением отмечает Джейсон, будет собственная ванная комната без Тряпки в раковине (об этом чуть позже) и без жидкости для мытья посуды в душе.
– И никакого больше Господина Развратника, – говорит он, указывая на распятие и повышая голос. – НИКАКОГО РАЗВРАТНИКА, КОТОРЫЙ ПЯЛИЛСЯ БЫ, НЕ ПЕРЕСТАВАЯ!
Возможно, наша радость оказалась искушением для судьбы, потому что как только мы начинаем просматривать объявления об аренде квартир, наша десятилетняя машина с потрясающим хлопком ломается прямо на подъездной дорожке, затихает и отказывается воскресать.
Вечером мы предаемся отчаянию, попивая местное миссурийское вино из кубков, по очереди утыкаясь лицом в сочувствующий кошачий живот и бесцельно бродя по комнате.
– Это слишком по-католически! – выпаливает Джейсон, указывая на книги о явлениях Богородицы и на пышно истекающего кровью Господина Развратника над дверью. – Как это вообще возможно – сделать дом таким католическим! Тридентский собор и тот не был таким католическим! Он же так называется, да?
– Если ты про тот совет, на котором они решили, что все должны носить детскую шапочку, то да, – говорю я, подливая еще немного «Ягодного Джаза» в его кубок. Он уже теряет самообладание, а значит я должна спланировать наш побег. – Все в порядке. Потратим деньги на машину, а потом я что-нибудь придумаю.
Он делает глоток и морщится.
– Это вино – отстой.
– Ну да. Производитель прямым текстом говорит, что им лучше поливать мороженое.
Мы сразу начинаем выбирать новую машину. Джейсон ищет «автомобиль будущего, но такой, чтобы в него влезла лишь половина американца, питающегося всяким барахлом». Но отец, у которого за стеклами очков поселился безумный блеск, как только он услышал, что кто-то в семье собирается купить машину, пытается убедить его взять спортивную. И колоритно имитирует рукой гоночные развороты, пытаясь его убедить.
– Они отливают их по форме акул, Джей! – мечтательно говорит он. – Идеальные формы самой природы.
– Я подумываю взять Смарт, – говорит Джейсон, и отец чуть не плачет. Умные машины не вылетают в старших классах из школы, не носят косухи и от них не беременеют велосипеды. Кому такие интересны?
– Может, хоть ты на него повлияешь? – умоляет он, поворачиваясь ко мне.
– Но мне нужна умная машина, – говорю я. – Меня же мама водить учила, не забыл? А большая часть ее обучения состояла в том, чтобы напоминать мне дважды смотреть в зеркало заднего вида, потому что если я не буду – однажды перееду собственного ребенка.