Я оставила музыку позади, но музыка навсегда осталась со мной. По вечерам мое тело хочет в оперу. По воскресеньям – устремляется на мессу.
Моя сестра осталась в домашней тональности и никогда не покидала церковь. Она будет вдыхать свежий воздух собора, пока жива, и там же испустит последний вздох, и ее голос будет вечно стремиться ввысь, окруженный ангелами.
Почему мне подобное недоступно? Потому что я пою глубоко в душе, потому что я – писатель.
«Вы всегда должны верить, что жизнь необыкновенна, какой ее и рисует музыка», – сказала Ребекка Уэст. Вы также должны верить, что она высока и низка, и натянута, как струна, и что тишина после нее так же сладка, как и до.
Для меня в том, что написано о музыке – музыки больше, чем в ней самой.
Почему мне никогда не стать певицей? Потому что у меня есть кошка. Кошка – это внешний разум, другой тип мышления, вечно рыщущий в поисках чего-то у тебя дома.
А кому-то достаточно и канарейки.
15. Ты будешь священником во веки веков
Мальчишки такие мальчишки. Впрочем, мужчины тоже мальчишки. Из мальчишек вырастают взрослые мужчины, а потом мужчины становятся священниками. По-хорошему, я должна здесь сослаться на судьбоносную R&B-группу Boyz II Men, но, похоже, не смогу. Ничто не может быть менее похоже на их открытый, мягкий и сладкозвучный стиль, чем этот спектакль во славу безбрачия, свидетелем которого я собираюсь стать.
Во второй половине дня рукоположения мы с мамой бок о бок врываемся в двери собора. Нам предстоит прорваться через цепь рыцарей, чтобы добраться до наших мест. Не помню, к какому ордену они принадлежат, поэтому молча называю их Рыцарями Ордена Распятых Лосей. Похоже, они все участвуют в некоем состязании за звание обладателя самого длинного и пушистого пера. Также они опоясаны мечами, что для такого мирного праздника, мне кажется, уже слишком, но потом я вспоминаю, что меня саму вполне можно считать вражеской лазутчицей. Камуфляж у меня идеальный. Я даже облачилась в белое платье с узором из миленьких цветочков в качестве напоминания, что некоторые люди в этом мире очень даже чисты.
Я контрабандой пронесла с собой блокнот и прячу его вместе с маленьким карандашиком в складках платья на коленях. Я искренне полагаю, что выполняю антропологическую миссию, прямо как Маргарет Мид [45]. Я уже давно поняла, что такой подход делает терпимым почти все. В детстве это могло бы стать моим спасением – вера в то, что меня послали сюда с заданием все замечать и записывать. Это могло превратить мое незначительное существование во что-то полезное, даже выгодное. Но я здесь не затем, чтобы шпионить. Точнее, не совсем за этим. Я здесь, потому что пообещала семинаристу, что приду.
Он здесь не единственный, кто подчиняется чужим приказам. Есть еще Леонард, которого я до этого встречала всего раз. Дэн, надежный, но надоедливый человек, голос которого звучит так, словно его постоянно уносит ветром. Ну и Рекс, знаменитый своей проповедью под названием «Фарисеи были правы». Она вызвала, по словам моего отца, целый «ряд жалоб». Некоторые дамы почтенных лет, которые всю жизнь придерживались прямой и узкой дорожки, пришли в ярость, осознав, что все это время могли быть фарисейками.
Дэн – мой любимый кандидат в священники, потому что во время зимних праздников пришел к нам домой и пил с нами классический мартини, а затем указал на семинариста и протянул: «Ты его… собла-азня-я-яешь!»
К счастью, мои попытки соблазнения ни к чему хорошему не привели. Эти мужчины с легкостью преодолели мои злодеяния, как самые простые препятствия, и сегодня стали мужами Христовыми.
Собор Непорочного Зачатия построен из красного кирпича с белой отделкой, которая делает его похожим на свадебный торт, который венчает вычурный золотой купол. Потолок внутри выкрашен в насыщенный небесно-голубой цвет и усыпан огоньками, похожими на звезды. Когда я оказываюсь в соборе, я всегда вспоминаю, что нам рассказывал о готических арках учитель истории – дескать, они имитируют лесные аллеи и то, как кроны деревьев переплетаются на самом верху. Как и большинство исторических фактов, которые навсегда отпечатались в моей памяти, этот, похоже, не соответствовал действительности.
Тем не менее, церкви действительно отчасти напоминают лес: свет проникает в них брызгами, как солнце сквозь плотную листву. А тишина в них соткана из музыки. И люди, которые в них приходят, выглядят так, словно спасались от непогоды и нашли укрытие под их каменным сводом.
Моя мама находит нам место в тени мраморной колонны. К ее волосам приколот квадратик черной ткани, но его торжественность несколько скрадывается пластырем на носу, в том месте, откуда у нее недавно удалили подозрительную родинку. Ничего серьезного, но для ирландки, о чем она, кстати, часто предупреждала и меня, поцелуй солнца очень легко может превратиться в поцелуй вечной ночи.
Она трогает свой пластырь с внезапной решимостью.
– Нет. Не хочу напоминать людям о ранах и крови… не сегодня, – говорит она и безжалостно его срывает. А затем все стихает, прихожане встают и поворачиваются к распахнутым парадным дверям.
Начинается. Мимо меня проходит епископ, вооруженный каким-то волшебным пастушьим посохом в золоте. Интересно, есть ли у него официальное разрешение поколачивать им священников, если те плохо себя ведут?
Можно не сомневаться, если в соборе вдруг разразится битва, этот тип раскидает всех своей булавой налево и направо.
За ним и рыцари повыхватывают свои мечи, а мой отец достанет спрятанный пистолет, и церковь наконец превратится в интересное место.
О, эта торжественная музыка! Боже, она звучит, как ветры человека, у которого вместо кишок – валторна.
– Обожаю валторну, – слышу я бормотание матери в море священного пердежа. Я не способна оценить все его величие – возможно, потому что язычница, кто знает. Отец Джейсона играет на валторне и однажды на Рождество подарил нам диск со своими песнями под названием «Хвалебный рог». Несколько лет спустя за ним последовал сиквел – «Хвалебный рог II». Быть может, безумное желание восхвалять кого-то при помощи рогов присуще всем христианам.
Литания священнослужителей начинает свое шествие к алтарю, возглавляемая мальчиком, размахивающим кадилом, из которого сочится сизый дымок. За ним медленно ступают мой отец и кандидаты в священники, одетые в белые одежды, черные туфли и с той особенной аурой стерильности, которая наводит на мысли, что они намыливают себе рот, если вдруг произносят ругательство. Десятки других мужчин идут вместе с ними, подходят к алтарю и кружат вокруг него, выполняя различные оккультные задания. Одеяние одного из них кипит таким количеством кружев, что он похож на пони в мыле.
– Он похож на салфетку, – говорю я маме. – Этот священник настоящий фанат кружев.
– Это все потому, что он латинос, – шепотом отвечает она. Я даже не знала, что есть такой стереотип.
Было бы неплохо, если бы у бухгалтеров, пожарных или садовников тоже была подобная церемония инициации. Представьте, если бы для того, чтобы стать сантехником, нужно было лежать ничком на полу в хозяйственном магазине, пока старшие сантехники размахивают вокруг вантузами.
Или, например, смотрителю зоопарка нужно было бы получить удар хоботом, полным воды, прежде чем ему разрешили бы приступить к своим обязанностям. Или клоунам – втиснуться в специальную клоунскую машину, а старшим фокусникам – выбрить у младших затейливую эспань-олку.
Нет, ну серьезно, даже президенты не клянутся на Библии так пылко.
Собор – это не только уходящая ввысь бескрайняя библиотека человеческих молитв, но и дворец свободных ассоциаций. Давно я не испытывала этого удовольствия от блуждания умом по его стенам. Первым делом я принимаюсь изучать витражи. Я сижу рядом с высоким прямоугольным изображением распятия, выполненным в рубиновых и сапфировых тонах, с черным небом, похожим на опущенную бровь. Под телом Иисуса написано: «СВЕРШИЛОСЬ». Несколькими скамьями дальше находится витраж, изображающий Христа в окружении толпы ненавистников, и надпись: «ОН ПОДЧИНИЛСЯ ИМ». А над алтарем – большое розовое окно, которое выглядит как око Вселенной, разверзающееся за границы человеческого воображения.
Я знаю, как создаются такие витражи, потому что когда-то их делал мой отец, еще до того, как боль в спине вынудила его отказаться от этих занятий. Одетый в дырявую футболку и мешковатые полосатые штаны, он склонялся над рабочим столом в гараже и водил специальным ножом по стеклу с матовыми разводами, которое становилось прозрачным, стоило поднять его на свет. Нож резал стекло с пронзительным скрежетом, а затем выстукивал кусочки с приятным хрустким звуком, после чего отец соединял их мягкими свинцовыми перемычками. Постепенно кусочки складывались в абстрактные картины: языки пламени, каменные скрижали и бледные, вытянутые ноги. Я была очарована. Я часами сидела рядом с отцом в окружении несобранных витражей, вдыхая древний, почти мифический запах римской стекольной крошки у себя под ногами, и ждала того момента, когда отец поднимет свою работу к солнцу. Окна казались тонкой гранью между мной и искусством, и пусть сами по себе они им не были, они позволяли мне разглядеть искусство – где-то вдалеке, если я как следует прищурюсь.
На другом конце города располагалась еще одна мастерская, во всех отношениях противоположность мастерской моего отца. Она принадлежала моему дяде-безбожнику с волосами, длинными, как у Иисуса. Джинсы сидели на нем лучше, чем на ком-либо другом, потому что он был Современным Художником. Он днями напролет рисовал скользкие глазные яблоки, орущие рты, усыпанные зубами и по форме напоминающие телевизоры, а также нечто, похожее на летающие молекулы газировки. Он никогда не говорил со мной о живописи, теории или о том, как смотреть на мир глазами художника – мне достаточно было знать, что он есть, что у него дома прекрасная студия, и в ней «отличный свет», и что такое тоже бывает. Никто не объяснял мне, что значит «отличный свет». Это был особый свет, потому что он служил особой цели; он был чистым, прозрачным и текучим и наполнял работы художника, как вода наполняет мельницу, давая ей силу. Свет принадлежал ему и только ему, так же как тишина в моей комнате принадлежала мне одной. Я не знала, хороши картины моего дяди-безбожника или нет. Я знала лишь, что они отличаются от отцовских окон – винных, свинцовых, небесно-голубых. Когда я мечтала вырваться хоть куда-нибудь за пределы дома, мне на ум всегда приходила та, другая мастерская