– Ну конечно, – говорит она. – Если хочешь, можем съездить, но внутрь, боюсь, не пустят. Теперь это приют Беспокойных монахинь, – она сжимает кулаки. – Ух, им я бы доставила беспокойство!
Никто из нас в точности не знает, почему она так сильно ненавидит монахинь, хоть она и упоминает неких зловещих учительниц из прошлого, которые держали учеников в ежовых рукавицах. Когда я спросила ее об этом однажды, она мрачно ответила:
– Той сестре нравилось шлепать, – и больше ничего добавлять не стала.
В те выходные мы три часа ехали из Канзас-Сити в Сент-Луис, чтобы все разузнать. Мы выяснили, что эпифанический дуб все еще охраняет этот легендарный особняк, стоящий на вершине крутого покатого холма. Он построен из коричневого кирпича и выглядит на удивление модернистски. Похож на два столкнувшихся ромба. Я подбираюсь к углу и пытаюсь заглянуть на кухню, где мама обычно наливала мне чай со льдом и готовила хлопья, но вижу лишь, как одно стекло отражается в другом. Внутри раздается какое-то движение, и я убегаю прежде, чем до нас доберутся Беспокойные монахини.
– Дави на газ! – кричу я, и мы с Джейсоном прыгаем в машину. Мама выруливает на дорогу с ликованием и злорадством над монахинями: Ну и кого теперь отшлепали, сестра?
Я не спрашиваю, можем ли мы теперь навестить другой приход, тот, который стоит на другом конце города у церкви «Богоматери милосердия», где обычно заканчиваются мои кошмары. Каждый его кирпичик и квадратный фут отпечатаны на внутренней стороне моих век – так было с той самой первой ночи, которую я, моя сестра Кристина и наш отец вынуждены были провести в кромешной тьме подвала. Это случилось в разгар засухи в августе 1994 года, когда наша семья вернулась в Сент-Луис после пяти лет в Цинциннати. Мы втроем приехали на неделю раньше остальных, чтобы разгрузить коробки, расставить мебель и привести все в порядок в новом приходе. Папа решил воспользоваться редкой свободой от цивилизующего влияния моей матушки, чтобы впервые показать нам «Экзорциста».
Возможно, для него это был некий обряд посвящения, в конце концов, именно этот фильм обратил его в веру на той далекой, переполненной паранойей подлодке. Он вставил кассету в видеомагнитофон и устроился рядом с нами на диване, раскинувшись так вольготно, что мне пришлось закинуть ноги на колени Кристине. Заиграла самая пугающая музыкальная тема, которую я когда-либо слышала – она явно была рождена зеленым демоном, который поселился в синтезаторе и начал метаться там, не желая выходить наружу. И когда папино лицо озарили лучи подростковой одержимости, разворачивавшейся на экране, он сообщил нам с абсолютно счастливым видом:
– Вот что вам нужно знать. Этот фильм основан на абсолютно реальных событиях, они происходили прямо здесь, в Сент-Луисе, и однажды произойдут снова. Может быть, с вами или с кем-то из ваших друзей.
У того, чтобы безоговорочно верить во все, что тебе говорят, есть свои недостатки, но тогда я этого еще не знала. Охваченная ужасом, я еще больше залезла на Кристину, и она заскулила, но не просто от страха, а от чего-то гораздо большего. А отец все не унимался:
– Это не было психическим расстройством. Это не было переходным возрастом. Не слушайте этих психиатров. Это было присутствие зла, чистого и ясного. В отделении, где держали этого ребенка, было всегда на пятнадцать градусов холоднее, чем в остальной части больницы. Одному моему знакомому священнику разрешили ознакомиться с материалами дела, и как только он туда глянул, его вырвало, и он никогда и никому не говорил о том, что увидел.
«Ты умрешь там, наверху», – шипела одержимая девочка на экране тем жутким, опустошенным голосом человека, не отдающего себе отчет в том, что говорит. Папа довольно крякнул, засовывая в рот горсть чипсов.
– А теперь смотрите и наслаждайтесь. Сейчас она нассыт на ковер.
История, основанная на абсолютно реальных событиях, безжалостно текла своим чередом. Более того, она уже постепенно выходила из берегов и угрожала унести меня с собой. Спустя какое-то время я невольно задумалась, почему я до сих пор жива, ведь я не дышу уже больше часа. Когда одержимая должна была произнести: «Твоя мать сосет члены в аду!», папа хотел убрать звук, но перепутал кнопки, и телек проревел эти слова на максимальной громкости. Когда пошли титры, мы с сестрой были настолько запуганы, что не могли заставить себя встать и пойти почистить зубы. В ту ночь мы спали на раскладном диване, прижимаясь друг к другу и бормоча, кажется, молитвы, пытаясь заглушить загадочные поскрипывания и мягкий, нечестивый шепоток нового дома. В четыре утра я проснулась от того, что услышала, как моя сестра поет в крошечной ванной, храбро и громко, прямо в лицо надвигающемуся мраку, как храбрый маленький крестоносец. Жаль, что я не могу вспомнить, что это была за песня.
Мы вернулись в Северный округ как раз в то время, когда все остальные обитатели бежали оттуда; это был массовый, почти библейский исход. У местного аэропорта были грандиозные планы по расширению, и он скупал небольшие квадратные домики в окрестных пригородах. Отцовский приход в Хейзелвуде оказался слишком малонаселенным, чтобы содержать школу – казалось, что образовательные заведения каким-то образом умирают от одного лишь присутствия моего отца, поэтому мы ходили в школу при монастыре Святого Лаврентия Великомученика в соседнем Бриджтоне, который в следующие десять лет потеряет более двух тысяч домов и почти треть населения. Кинлох, исторически черный город, процветавший по ту сторону аэропорта в течение целого века, был разрушен, и его семьи, лишившиеся места для жизни, неохотно двигались в сторону Беркли, Флориссанта и Фергюсона.
Любая попытка проанализировать обстановку была бы похожа на вспарывание острым скальпелем, которого у меня в двенадцать лет не было. Все, что я чувствовала тогда – это состояние неотступной обреченности и уверенности в том, что конец приближается уверенными шагами с моим именем на устах. Небо нависало надо мной, как проповедник в ярко-синей рясе. Аэропорт располагался так близко, что, набравшись мужества, можно было дойти до поросшей сорняками кромки взлетных полос и смотреть, как у тебя над головой пролетают самолеты и их серебристые, усыпанные болтами брюхи уносят людей в какие-то иные места.
Но мне мужества недоставало. За год до нашего переезда девочка по имени Кэссиди Сентер пропала по дороге к дому своей подруги, а потом ее искалеченное тело нашли завернутым в плед, с джинсами, спущенными до самых лодыжек. Она была последней в череде девушек из Северного округа, которых Бог то забирал, то возвращал назад. «The New York Times» написал об этом статью под заголовком «Дети исчезают, город в страхе», начинавшуюся так:
«В десяти милях от шума и ужасов большого города, Сент-Луиса, улицы вьются и изгибаются, как проселочные дорожки, а близлежащие поля и леса напоминают о былых днях.
Но сейчас этот пригород полнится горем и страхом, напоминая всем о том, что происходит здесь в наши дни.
Кто-то ворует и убивает детей».
Чертовски сочное начало. Если бы я не знала наверняка, что моя матушка ненавидит «The New York Times» даже больше, чем монашек, я бы подумала, что эти строки написаны ее рукой.
Прежде, чем мой отец принял приход, в этом особняке жил престарелый священник, который оставил после себя шкаф, битком набитый фишками для покера и шнапсом цвета горного хрусталя. Легенда гласила, что он умер в своей постели и лежал, уставившись в потолок, пока тот не раздвинулся перед ним облаками. А после смерти вернулся, наполнил дом своим холодным присутствием, по ночам скрипел дверцей шкафа и пил «Саур-Эппл-Пакер». В бутылках с «Раззматаззом» и «Хот Дэмн!» уровень алкоголя никогда не понижался, но к «Саур-Эппл» кто-то периодически прикладывался и отпивал по глотку.
– Сеструнь, да этот дом был ПРОХЛЯТ! – говорит мне Мэри, когда я спрашиваю, помнит ли она что-то про те времена. – Прохлятее некуда! Там была куча огроменных призраков. Это они сосали то мерзкое пойло.
Затем после минутного размышления она добавляет:
– Либо так, либо его лакал Пол.
Когда мы переехали, я впервые обзавелась своей комнатой – на цокольном этаже, с широким окном, из которого открывался отличный вид на соседей. Мама велела нам никогда не общаться с ними, потому что они «семья наркоторговцев, и их дочь называет меня сукой». Звучало это как многообещающая завязка для ситкома.
Семейка Наркоманов часто затевала у себя на переднем дворе драки, во время которых их бледные тела бессвязно молотили друг друга и катались красочным кубарем по капотам своих машин, издавая вопли мятежников. Бывало, моя матушка выходила из дверей нашего дома, когда их побоище было в самом разгаре, и тогда до нас доносилось громкое: «Сука!»
– Не переживайте, я слежу за ситуацией, – мрачно заверяла нас мама и говорила, что «шпионит за ними в бинокль» и «ведет ежедневный журнал наблюдений за их деятельностью, включая похождения их блудной дочери», которая вылезала из окна своей комнаты по пятницам и субботам, начисто игнорируя предупреждения о том, что и она в любой момент может пропасть без вести.
Она была единственной, кто осмеливался на подобное. Дети в том городском пейзаже были как щербинки между зубами – куда ни пойди, их просто не было видно. Я никогда не слышала, чтобы дети играли на улице в скакалку, и не слышала упругих звуков баскетбольного мяча. Если я решалась отправиться куда-то в одиночку, за мной часто ползла какая-то машина, пока я не добиралась до места назначения. В городе было так тихо, словно он лежал под толстым слоем снега или плотным пуховым одеялом. На улицу никто не выходил. Вместо этого мы ходили в дом пророка.
Пророка звали Билли, и первым, что мы услышали, подойдя к его дому, было пение. Оно просачивалось сквозь потолок и нимбом зависало над скромной низенькой крышей. Мы с Кристиной, как обычно, опоздали на встречу, поэтому поскорее перебежали лужайку и осторожно отворили дверь, которую он никогда не запирал на ключ. Наши плечи сразу же распрямились, лица бестолково вытянулись, а рот раскрылся буковкой «О», словно мы ждали, что в него сейчас засунут куриное яйцо.