Когда Билли впервые основал свою молодежную рок-группу, он назвал ее «Божьей Бандой». Это было в середине 80-х, времена, когда родители верили, что члены музыкальных банд подкрадываются к окнам детских комнат по ночам и тихонько поют в щелку, а дети как сомнамбулы выходят из дома, вытянув руки вперед, и бормочут сквозь сон: «Ну все, настал и мой черед вступить в банду». Подростков особенно важно было удерживать дома, потому что иначе они бы спятили от давления сверстников и встали на скользкую дорожку преступничества. Так что выбор был невелик – либо вступить в «Божью Банду», либо стать частью Семейки Наркоманов, ходить вымазанным крэком и драться с собственным братом на капоте «Эль Камино» под зорким взглядом моей матери, стоящей у окна с биноклем.
Я спустилась вслед за сестрой в подвал, который на сорок процентов состоял из ворсистого ковра, а на шестьдесят – из библейских стихов. Это доказывало протестантское происхождение пророка. Стихи из Библии были… ничего, но нам казалось, что было бы эффектнее, если бы они сочились кровью, когда ты их читаешь. Мы тогда думали, что и заповеди начинают кричать, когда их кто-нибудь нарушает. Когда я не пускала слюни над поэтическими Псалмами, мое собственное изучение Библии обычно сводилось к тому, что я перечитывала истории о шлюхах и ослах, которых они вожделели, а еще задавалась вопросом: кто такая Охолиба и почему, черт подери, у нее такие круглые сиськи?
В дальнем углу мы увидели группу подростков, они сидели с закрытыми глазами и поднятыми руками, похожие на ощипанных цыплят. Они пели, и видок у них был странно уязвимый, как у людей, чьи души поднялись на поверхность и начали проступать на коже пятнами. Их голоса зазвучали громче, тоскливее и ярче, но медь еще не превратилась в золото, и мы могли успеть сделать свой вклад. Круг поющих приоткрылся в двух местах, мы с сестрой влились в него, и ее голос зазвучал над остальными чистой музыкой небес. «Господь – мой пастырь, да убережет меня от желаний», – гласил постер с лилиями у нее над головой, но мы пришли сюда, ведомые огромным желанием – пусть это и было всего лишь желание сбежать из дома, хоть куда-нибудь.
Певческая часть собрания длилась около двадцати минут, и обычно мы заканчивали песней «Божий Бананчик», состоявшей из одного куплета, который мы повторяли все быстрее и быстрее, пока не покатывались со смеху:
«Он наш Спаситель, Он ока зеница,
Он срезает ветвь, когда та колосится,
Всему свой срок в саду Его,
Его любовь – вечный фонтанчик,
И в ней зрею я, Божий бананчик!»
– Почему ты вообще продолжала туда ходить? – время от времени спрашивает Джейсон, в ужасе от одной только мысли, что я ходила в тот подвал каждую среду пять долгих лет и во всеуслышание называла себя Божьим Бананом. – Моя группа была не такой. Для нас это был по большей части просто предлог собираться вместе и тыкать друг друга пальцами в автобусе воскресной школы.
– Ну, нас угощали газировкой, – неубедительно говорю я. – И никто из нас не ушел после того, как уже начал туда ходить.
Он начинает зачитывать христианский рэп, и я подключаюсь. К сожалению, мы помним каждое слово («ОЧАРОВАНИЕ ОБМАНЧИВО, ТЩЕТНА КРАСОТА! Когда женщина Бога боится, в игры играть НЕ СТРЕМИТСЯ!»). Мы так хорошо знаем этот жанр, что в той игре, где надо переключать радиостанции и за пять секунд угадывать, христианская песня играет или нет – по каким-то особенно обнадеживающим мотивам или словам в духе «Воспрянь!» – нам не было равных.
Правда в том, что тогда я искала себя и до сих пор не знаю, нашла ли. Иногда я подозреваю, что ходила туда просто потому, что мне очень нравилось петь. А где еще мне было петь, когда мне медведь на ухо наступил?
– С самого детства, – говорил пророк, – я боялся очень красивых людей.
Я оглядела круг и успокоилась. «Очень красивые люди» здесь не представляли большой опасности. Каждый, кто присутствовал, приходился друг другу братом, сестрой или кузеном, так что наши лица походили одно на другое – с мелкими вариациями, как кастрюли из одного набора. Чтобы не искушать друг друга видом своих тел, мы все носили клетчатые рубашки поверх футболок. Наши джинсы ниспадали с бедер, не обтягивая их, наши волосы ниспадали, разделенные на прямой пробор, словом, мы сами ниспадали, прямо как вода по ладоням Иисуса. Мы говорили не «молоко», а «мылако», не «мостаччоли», а «мстачоле», мастерски умели приходить в восторг и держались друг за дружку.
– Дьявол иногда кроется в совершенстве, – говорил пророк, перенося вес на одну ногу, прямо как телевизионный проповедник.
Я называла его пророком, потому что он всем своим видом вызывал у меня ассоциации с Ветхим Заветом. У него был выдающийся профиль, и казалось, будто орел веры описывает величественные круги по его скулам и лбу. Взгляд голубых глаз часто оставался неподвижен и излучал фанатичное звездное сияние. Вполне вероятно, он вырос в городе, где никто и никогда не танцевал. Было в нем что-то грандиозное и в то же время простое, как деревянная церковь, и еще что-то змеиное. Мы слышали историю о том, как в дом к Билли вломился грабитель, а Билли усадил его перед собой и свидетельствовал перед ним об Иисусе до тех пор, пока грабитель не заплакал. Он вышел из его дома прощенным и свободным, как Благоразумный разбойник, парящий над миром по правую руку от распятого Христа.
– Дьявол может скрываться в идеальной симметрии, – продолжал он.
Я переглянулась со своей подругой Анжелой, которая в этот момент рисовала на своей джинсовой штанине черными чернилами что-то совершенно нехристианское. Она слушала такую музыку, в которой люди не пели, а орали, но все равно была верна Господу.
– Вообще не понимаю, о чем он говорит, – прошептала она. Мы любили Билли, но иногда нам казалось, что он явился с другой планеты.
Как только он закончил просвещать нас на тему того, насколько симметричные лица соблазнительны для дьявола, он попросил всех поприветствовать главного оратора. Я собралась с духом. Никогда нельзя было с точностью предугадать, хороший оратор придет или так себе. Лучшей, безусловно, оставалась женщина, носившая хвостик не сзади, а сбоку. Помню, как она, захлебываясь слезами, поведала нам о том, как взяла подушку с надписью «МОЯ МАМА» и забила ее до символической смерти бейсбольной битой. Ее сын-подросток, сидевший в нашем кругу, крутил в пальцах медиатор, пока она говорила, и его золотисто-кукурузные волосы раскачивались взад-вперед. В тот раз на собрании была и наша школьная директриса; она расплакалась и призналась, что в то утро отвесила своей дочке крепкую пощечину. А когда раскаялась и упала на колени, чтобы замолить свой грех, увидела густой до черноты алый свет и поняла, что Бог перенес ее в свою горячую аорту, даруя прощение. Ее дочь-подросток, само воплощение анонимности в каждой линии и каждом изгибе, сидела среди нас, скрестив ножницы своих ног, длинных, как у спасательницы Малибу. Какое счастье, что мой отец всей душой ненавидел одобрительные аплодисменты. Это означало, что он никогда не придет на собрание, чтобы рассказать обо мне.
Однако, чаще всего нашими ораторами становились чистенькие девственницы в возрасте от двадцати до тридцати лет, которые берегли себя для родственных душ, которых еще просто не встретили. Время шло, а они продолжали возвращаться. «Может ли подобное случиться и с нами?» – задумывались мы. Потому что мы тоже себя берегли и даже носили в кошельках карточки, похожие на визитки, с надписью «Истинная любовь – ждет». У меня тоже такая была, и я не чувствовала никакой необходимости рассказывать всем, что моя драгоценная пахлава была давно и безнадежно потеряна.
На этой неделе к нам привели серьезного девственника в приличных брюках, который выглядел как спаниель, стоящий на задних лапах. Он принадлежал к числу тех, кто стремился к максимальной прямолинейности, поэтому иногда говорил нам такие вещи, как «Создал ли Господь задний проход, чтобы тот был источником удовольствия? Да. Абсолютно. В бесконечной мудрости, Он именно так все и задумывал». А потом принимался терпеливо и в подробностях объяснять, что СПИДом можно заразиться даже через поцелуй, если, например, человек, с которым вы целуетесь, с утра особенно яростно чистил зубы нитью, и вы тоже чистили особенно яростно. И вот вы целуетесь и устраиваете обоюдное кровоизлияние друг другу в рот – сплошной маркиз де Сад.
– ВЫ ХОТИТЕ ТАК РИСКОВАТЬ? – орал девственник, и я краснела за него. Ну, по крайней мере хоть в этот раз он не стал разворачивать стул задом-наперед.
Мальчики вглядывались в отверстия своих гитар, перебирая случайные аккорды, в то время как девочки сидели очень тихо и сжимались все больше и больше, собираясь в гармошку, прямо как те записки, которые мы передавали друг другу в классе и в которых говорилось, за кого мы выйдем замуж. Кристина сидела в другом конце комнаты, рядом со своим парнем, у которого спереди рос мертвый зуб цвета свежего бетона.
– Ну, – невозмутимо произнес тот, – больше никогда не буду чистить зубы.
Вся комната разразилась смехом, так же легко и быстро, как прежде – песней. Кристина прижалась к нему еще крепче. Видимо они все это время берегли себя друг для друга. Смех Анжелы, сидящей рядом со мной, превратился в привычный лающий кашель, напоминающий лязг цепи по земле, а затем она опустила рукава своей клетчатой рубашки, закрывая слова, которые иногда вырезала у себя на коже. Словом этой недели у нее было «БОЛЬНО», но бритва явно была старая и затупившаяся, потому что больше походило на «СОЛОНО».
Еще там была девочка, волосы которой сходились надо лбом вдовьим мысом. У нее был прелестный, немного квакающий голос, а еще она специально носила футболки большего, чем нужно, размера и бесконтрольно всхлипывала во время подобных выступлений. Ее друзья сидели по бокам от нее и прижимаясь к ней так сильно, словно утешали ее всем своим телом и хотели погрузиться в ее сердце. Как я уже говорила, по венам этих людей бежало само добро, и они хотели делиться им друг с другом. Иногда приходил какой-то взрослый и молился за нее. Ее отца посадили в тюрьму за то, что он как-то ночью прокрался в ее комнату, когда все остальные спали. Говорили, что он был пьян. Потом его выпустили, еще до того, как мы туда переехали. Тогда я об этом не знала и удивлялась, почему она плачет. Наверное, думала я, просто чувствует себя виноватой.