Рядом с нашим серо-белым домом есть одно место, которое напоминает мне о ней. Это музей миниатюр, где за пять долларов можно увидеть весь воображаемый спектр человеческого жилья. Здание построено в испанском стиле с крышей из волнистой красной черепицы, которая сливается с более широкой крышей из листьев. Когда я пришла туда в первый раз, я напоминала великана, нападающего на деревни – так мне хотелось все рассмотреть и ничего не пропустить. Больше всего мне понравился магазин скрипок, вырезанный в корпусе настоящей скрипки, и магазин миниатюрных ювелирных изделий, в котором женщина в лисьей накидке разглядывала бриллиантовое кольцо, а еще мастерская миниатюрных кукольных домиков, благодаря которой весь музей обретал какую-то особую осознанность. А еще еда – крошечные консервы с выпотрошенными сардинами, перепела, ожидающие, когда их ощиплют, крошечные блестящие окорока в крошке коричневого сахара и гроздьях сияющего винограда. А эти каютки просоленных морских капитанов, с секстантами, колечками ключей, резными ножнами, пустыми люльками и голубыми вазами из китайского фарфора. Чайники. Антикварные письменные столы. Флаконы духов и ящички, полные крапчатых птичьих яиц, чернильницы, в которых никогда не закончатся чернила. Я в окружении существительных и переполняюсь тем же чувством, какое иногда дарят хорошие книги: эту жизнь можно подержать в ладони, изучить до мелочей, съесть взглядом. Постичь.
– Все выглядит в точности как на самом деле, – восклицает Джейсон, жадно разглядывая один экспонат за другим и поражаясь тому, как художникам удалось ужать предмет до таких размеров, не потеряв по пути ни одной важной детали. Единственное, что выглядит неубедительно – люди. Людей художникам почему-то ни разу не удалось изобразить досконально, как будто в них было что-то ускользающее, не поддающееся.
– Как думаешь, ты мог бы сделать такие же? – спрашиваю я, наблюдая за тем, как он заглядывает в гостиную и восхищенно стонет при виде маленьких витражных окошек.
Джейсон реагирует мгновенно:
– Да. Кукольные домики для мужчин: Маленький Размер – это круто!
Как я превратилась в человека, который практически не выходит за порог дома? До двенадцати лет я была сущее дитя природы, ухаживала за своими Лесными Комнатками, бродила по ручьям и по пояс в траве, каталась на велосипеде по пустырям, бывало, даже после того, как солнце истлевало на горизонте. Я собирала нерасколотые жеоды с лунной коркой, кусочки рогов, выщербленных, как кораллы, поросшие оборками грибов, бутылочно-зеленые стеклышки, чьи-то списки покупок и целые, не расплющенные крышечки. Это коллекционирование было продиктовано безумным инстинктом владеть всем миром. А если надо было вернуться под крышу, я брала с собой дыхание улицы, сжимала свой собственный потаенный смысл в кулачке.
А потом, когда мы переехали в тот район в Сент-Луисе, который частями поднимался в небо, где пропадали девушки и никто не играл на улицах после наступления темноты, произошла удивительная вещь: я почувствовала, как чья-то невидимая рука медленно начинает опускать металлический ставень, пока внизу не остается лишь узкая полоска света, льющегося снаружи. Мне было тринадцать, и у меня не хватало сил снова его поднять. Как же вернуться назад, к стремительному полету через поля, к уверенному набиванию карманов всем, что попадется на глаза? Как вспомнить ту простую, до мозга костей исконную уверенность в том, что мир принадлежит и тебе тоже?
Я знаю, в наши дни женщины должны быть такими сильными, чтобы при желании смочь раздавить между своими мощными бедрами президентов и весь патриархат в целом, но это все точно не про меня. Мужская система ценностей и мужской гнев затронули многих из нас так, что мы не всегда можем это сформулировать или преодолеть. Иногда, когда потолок кажется особенно низким, а прошлое подбирается вплотную, я думаю, что и впрямь не смогла преодолеть все это. Что я все еще та маленькая и незначительная девочка, которой чей-то низкий голос говорит, кто она и кем должна быть. До того, как мне исполнилось тринадцать, я никогда не была той частью общества, которую отец называл пустоголовыми «милыми куколками» и в которой наша церковь видела лишь тело. Я была самой собой, уникальной и безусловной. А потом внезапно стала женщиной, и это было похоже на то, как если бы я глядела в телескоп ясным взглядом, созерцая безграничную звездную ночь, а потом он вдруг развернулся и обратил на меня свое злобное око. Я дошла до точки. Вопрос о том, существует ли Бог, никогда не был для меня тогда вопросом; вопрос о том, существую ли я, занимал все мое сознание.
И если я не смогла преодолеть все это, то мои мысли – смогли. Искусство не оградить и не посадить под замок, как нас самих. Оно грохочет и заполняет собою все, даже если наш собственный голос звучит не громче шепота. Вот в чем секрет: когда я встречаюсь с самой собой на странице, меня шокирует то, насколько могучей я кажусь. На бумаге я сильна, потому что именно в нее вливаю все свои силы. На своих страницах я являюсь всем, чем не являюсь на самом деле, потому что именно в них вкладываю саму себя. Я больше не шепчу в маленькую замочную скважину, я выбиваю дверь, срываю крышу и раскидываю руки на всю ширину ночи.
Однажды вечером я валяюсь с простудой в постели, и мне звонит отец – узнать, как я себя чувствую. Я стараюсь скрыть свое удивление, ведь обычно он звонит нам только в дни рождения – спеть «С днем рождения, мартышка-вонючка, вернись, наконец, в зоопарк».
– Ну, выздоравливай, лапуля, – говорит он мне ласковым голосом – ни дать ни взять медведь, сожравший певчую птичку. – И постарайся сегодня не писать ничего непристойного.
– Уже поздно, – говорю я, бросая косой взгляд на свой ноутбук, в котором открыт документ, где я как раз набрасываю воспоминания о нашей первой поездке. Я кладу трубку и посмеиваюсь, вспоминая о том, как он сидел за рулем в футболке с надписью «Психотическое состояние», которую потом унаследую я и буду носить в выпускных классах. Если бы я смогла описать его таким, какой он есть на самом деле, я была бы величайшим гением на земле. Если бы я только могла увидеть все так, как это было, и показать вам, как все происходило на самом деле.
Когда я была совсем маленькой, мы с отцом как-то раз ездили на машине в Калифорнию. Тогда я впервые оказалась так надолго и так далеко от мамы, и, судя по тому, с каким скорбным выражением лица она махала вслед фургону, она даже не надеялась, что меня когда-либо вернут ей целой и невредимой. Папа заверил ее, что мне будет полезно познакомиться с миром, и крепко пристегнул меня рядом со своим творением шести футов длиной, изображавшим Тайную Вечерю. Сплошь угловатый, но все еще угадываемый Иуда склонялся к Иисусу, уже зная, что предаст его. Всю дорогу до Калифорнии я вглядывалась сквозь этот пышный витраж в пышущие изобилием пшенично-виноградные пейзажи нашей страны. У меня на коленях лежал мешок с виноградом, и когда я подносила его к свету, в нем блестели прожилки, прямо как в стекле витражного окна. Вечно накрытый стол, трапеза длиною в вечность. История гласила, что ее достаточно, чтобы навеки накормить голодных.
– Хочешь шкварку? – спросил отец с переднего сиденья. Я взяла одну и также поднесла ее к свету. Она была прозрачной, с пузырьками и такого же цвета, как мочка уха. В то время свиные шкварки были нашей любимой закуской, но вскоре я узнала, что их делают из кожи, и решила от них отказаться.
– Вот это вещь, – говорил отец. – Запомни, малышок, свинка хороша только в таком виде.
По радио гремел безумно сочный бас «Сердца Рассвета», одной из папиных самых любимых песен. Его ремень безопасности свободно болтался рядом с его плечом, колеса микроавтобуса пересчитывали мили. Три виноградины в моей сумке превратились в изюм, и в этом было что-то библейское.
– Пап, мне нужно выйти, – сказала я.
Он и сам к тому моменту не мочился уже восемь часов кряду и видел в этом некое моральное достижение, наравне с постом, ношением власяницы или чем там еще, черт возьми, занималась Жанна д’Арк.
– Ну, ты знаешь, что делать, – сказал он, кивнув на пластмассовый детский горшок, стоящий в углу фургона.
Что ж, вот и настал момент испытания. Я отстегнула ремень и бросила умоляющий взгляд на Иисуса, изображенного на Тайной Вечере. Говорили, он спасал страждущих, предлагая покарать себя вместо них. Я стянула шорты на резинке, которые были такого же цвета, как лекарство от диареи, и уже начала было опускаться на корточки, как вдруг отец с сатанинской решительностью автодорожного убийцы перестроился на соседнюю полосу, и меня во всей красе сбросило с горшка и метнуло в сторону бокового окна. В итоге, целая вереница едущих следом за нами фур вынуждена была лицезреть расплющенный о стекло голый детский зад.
– Ха-ха-ха-ха! – расхохотался отец диким смехом человека, взвалившего на себя задачу везти через всю страну в своей машине ведро мочи и церковный витраж. И хотя лицо мое покраснело даже сильнее, чем чаша в руках Иисуса, я знала, что мы с ним думаем примерно об одном и том же: ох и будет нам что рассказать дома!
Спотыкаясь, я вернулась на свое место и пристегнулась. Интересно, думала я, а кому на самом деле принадлежит история, рядом с которой я еду? Ни я, ни мой отец не могли заявить на нее свои права. Она принадлежала какой-то очень далекой церкви, которой никто из нас и в глаза не видел. Ее вставят в каменную стену, откуда она будет проливать свет на добрых людей, точно камешек агата. Все эти постные плоские лица, плоские хлебцы для причастия, плоские нимбы, плоский Спаситель и плоские грешники – вот он срез того, что произошло на самом деле. Не так ли? Разве все это невозможно?
На следующее утро в солнечном бунгало в Сан-Диего я почувствовала, как движется земля – и подо мной, и во мне самой: сначала она легко вздрогнула, затем зарокотала и сдвинулась на пару дюймов ближе к синему морю. Крест на голой стене надо мной накренился, сердце сжалось в груди. Это было такое интимное переживание, что я думала, оно принадлежит мне одной, пока не вошла в незнакомую мне кухню поесть хлопьев с молоком и отец не сообщил мне, что произошло землетрясение. И что его почувствовали все люди, жившие на этой земле. Хорошо,