— Так, так, милая, — задумчиво соглашалась царица.
— Как же, мамочка, в рай попасть? можно? — приставала неугомонная девочка.
— Нет, нельзя, милая: вить Бог Адама и Еву изгнал из раю.
— Так что ж, мама! Он согрешил — яблочко съел, а мы не ели.
Царица невольно рассмеялась.
— Дурочка ещё ты — вот что.
— Нет, мама, а ты слушай, — настаивала Софья, — тут пишется, что до рая человеку сущу во плоти пойти невозможно…
— Видишь? — перебила её Марья Ильишна.
— Нет, а ты слушай — понеже, — говорит, — облежат рай великие горы и чащи лесные; подле оных лесов великие поля, широты и долготы презельные, и на тех полях много превеликих драконов и иных лесных зверей; потом начнётся ближе всех к тем местам край земли — Индия земля и великая река Индус, яже течёт из горы Кауказосы и течёт в Чермное море. В тое землю трудно дойти человеку, понеже на единой половине в Вендейское море течёт река превеликая Индус, и прилежит ко границе великое море, яко невозможно по нём прейти в четыре лета»… Так как же, мамочка, — волновалась Софья, — коли невозможно в четыре лета перейти сие поле, то в пять можно? Говори же, мама, можно?
За этим горячим разговором застал их Алексей Михайлович.
— Чего Софья-ту из себя выходит? — спросил царь.
— Да всё вот рай хочет найти, — улыбнулась государыня.
— Рай? — обратился Алексей Михайлович к дочери. — Уж и ты не хочешь ли по Воиновым следам идти?
— По каким Воиновым следам, батюшка царь? — удивилась Софья.
— А сынка Афанасьева Ордина-Нащокина.
— А что, батюшка? — встрепенулась царевна.
Она знала, что Воин пропал без вести. Она знала этого Воина, красивого молодца, часто его видела и во дворце, и в церкви, и была к нему, по-своему, конечно, по-детски, очень неравнодушна. А потому она очень покраснела, когда отец упомянул его имя.
— Что ж Воин? — не глядя на отца, переспросила она. — Вить его давно нет на свете.
— Нет, дочушка, здравствует, и так же, как ты вот, дорогу в рай отыскивает, — серьёзно отвечал Алексей Михайлович.
И царица, и царевна посмотрели на него в недоумении.
— Ты шутишь, государь? — спросила первая.
— Не до шуток мне, матушка-царица, — грустно отвечал царь. — Я пришёл к тебе об этом именно и посоветовать. Воин отыскался, жив и невредим.
— Ах, батюшка! — невольно воскликнула Софья.
— Подлинно говорю — жив, — продолжал Алексей Михайлович, — и ноне во граде Веницее обретается. Отай ушёл он из московского государства, беженцем, как блудный сын[94], и своим воровством отца убил: Афанасий, узнав про воровство сынка, зело занемог. Да и каково отцу, и то надо сказать. Всю ночь, ноне, говорят, Афанасий-ту огнём горел и метался: «Как я, говорит, теперь великому государю на очи покажусь?» Смерти бедный старик просит.
— Ах, он, горемычный! — соболезновала царица.
— И мне его жаль, ах, как жаль! — повторял Алексей Михайлович. — А как поправить дело? Что делать — я и ума не приложу.
Царица задумалась. Все молчали. Софья тихо ласкалась к отцу и вопросительно глядела в его задумчивые глаза.
— Как ни как, а старика надоть пожалеть, — сказала Марья Ильишна: верный старик, царства твоего и твоего государского покоя рачитель — его поберечь надоть, утешить.
— И я так думаю, Маша, — согласился «тишайший».
— А с сынком — расправа после, — пояснила царица.
— А что Воину будет, батюшка? — тревожно спрашивала отца Софья.
Она была девочка умная, всегда любила быть с большими, и потому она многое знала, что говорилось и делалось при дворе: оттого, может быть, она и вышла из роду вон — стала небывалым явлением среди женщин XVII века.
Алексей Михайлович не отвечал на её вопрос, а только погладил её головку.
— Ты права, Маша, — повторил он, — утешим старика, и понеже, ни мало не помедля: я напишу ему сам, успокою его. А то долго ли до греха! Помрёт старик с печали и со страху. Пойду — напишу.
И Алексей Михайлович поспешил к себе.
— Вон оно, дочка, что значит рай-ту искать, — сказала Марья Ильишна.
— А разве, мама, он рай искал? — встрепенулась Софья.
— Вестимо. Тесно, вишь, и душно ему стало в московском государстве: пойду-де и я поищу, где солнце встаёт и где оно заходит. Ишь новый Иван-царевич выискался — поехал жар-птицу искать да моложеватые яблоки! Живой-ту воды не нашёл, а мертвой-от водицы родителю прислал. Утешил старика!
— А что ему за это будет, мама? — робко спросила Софья.
— Ну, не похвалит за это государь.
— Казнить велит?
— Не знаю, а только не похвалит.
— Его, мама, привезут из Веницеи?
Софья что-то вспомнила и бросилась к своей излюбленной книге — к «Лусидариусу». Она торопливо перевернула несколько страниц и остановилась.
— Так вон он где теперь, Воин, в Венецыи, — сказала она, что-то соображая; потом прочла: — «Там Венецыя, юже созда царь Уптус, оттоле вышла река Рын, и течёт по французской земле…» Ах, мама, куда он зашёл! Вот молодец!
— Смотри, как бы этому молодцу не пришлось отведать этой Венецыи в Москве, — заметила царица.
Но Алексей Михайлович оказался добрее, чем думала Марья Ильишна.
Когда Ордин-Нащокин, после мучительно проведённой ночи и тревожного утра, к полудню забылся сном, ему принесли от царя письмо.
Сон несколько подкрепил несчастного старика. Открыв глаза, он увидел перед собою улыбающееся лицо Симеона Полоцкого.
— Великий государь тебе милость прислал, Афанасий Лаврентьевич, — сказал он с южнорусским акцентом, — бальзам на раны.
— Какую милость? — испуганно спросил Нащокин.
— Говорю: бальзам на раны, — повторил вкрадчиво хохол, — возьми одр твой и ходи; прочти сие.
Он подал ему письмо Алексея Михайловича. Руки Нащокина дрожали, когда он распечатал его; но когда стал читать, слёзы умиления полились у него из глаз: царь утешал его, просил не предаваться отчаянию, оправдывал даже его преступного сына.
Нащокин не мог дольше сдерживать себя: он вслух, восторженно прочёл окончание царского письма:
«Твой сын — человек молодой (читал он, глотая слёзы) — хощет создание Владычне и руку его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо, и, полетав довольно, паки к гнезду своему прилетит. Так и сын твой вспомянет гнездо своё телесное, наипаче же душевное привязание ко святой купели и к тебе скоро возвратится»[95].
Нащокин с благоговением целовал послание царя, целовал и плакал.
— Возьми одр твой и ходи, — повторял Симеон Полоцкий.
XII. Слепцы вожатые
Во всё время, пока продолжались переговоры русских или вернее — московских послов с польскими комиссарами о мире, военные действия не прекращались ни с той, ни с другой стороны; но только, если можно так выразиться, боевая линия, с весны 1665 года, передвинулась гораздо южнее. Война шла почти исключительно, можно сказать, в пределах правобережной Украины, к западу и югу от Киева.
В то время правобережная Украина совершенно отпала от Малороссии и имела своих гетманов, польских или турецких ставленников, как Юрий Хмельницкий, Тетеря и другие. Вся же левобережная Украина и Запорожье находились под главенством гетмана Брюховецкого, посланцев которого мы уже видели в Москве, весною 1664 года, на аудиенции у Алексея Михайловича в столовой избе, где мы в первый раз увидели и Воина Ордина-Нащокина.
Весною 1665 года Брюховецкий с несколькими украинскими полками и великорусскими ратными людьми перешёл на правую сторону Днепра. С польской же стороны против него шёл знаменитый польский полководец Чарнецкий[96] с не менее знаменитым коронным хорунжим Яном Собеским, впоследствии королём Речи Посполитой, с Махновским, с гетманом Тетерею и другими.
Чарнецкий двигался по направлению к Суботову, некогда бывшему владению Богдана Хмельницкого, где когда-то этот последний держал у себя в плену этого самого Чарнецкого, посла поляков при Желтых-Водах.
Брюховецкий же в это время стоял ниже Чигирина, у Бужина, где тогда находился и запорожский кошевой Серко[97] с своими казаками.
Весенний день близился к вечеру, когда один из передовых отрядов польского войска, среди пересекающихся лесных дорожек, троп и болот, как казалось его предводителю, сбился с пути. В это время на одной из боковых троп, из-за болота, показалось трое путников. Это были бродячие нищие, слепцы, которых там называют «старцями» и которые, как великорусские «калики перехожие», бродят по ярмаркам и распевают духовные стихи, думы, а иногда и сатирические песни, по желанию слушателей. Иногда они поют и под звуки лиры, кобзы или бандуры, почему и называются то лирниками, то кобзарями, то бандуристами.
Завидев слепцов, польские жолнеры остановили их. Двое из них были слепые — один старик, другой помоложе, а третий — мальчик, их «поводатырь» или «мехоноша». У всех у них было в руках по длинному посоху, а за плечами крест-накрест висели сумы для подаяний.
— Вы здешние, хлопы? — спросил их усатый шляхтич со шрамом на щеке.
— Тутошни, панове, — отвечал старший слепец.
— А дорогу до Суботова хорошо знаете? — спрашивал дальше шляхтич.
— Как же не знать, панове? — отвечал младший. — Вы сами, бувайти здорови, ведаете, что жебрака, как и волка, ноги кормят: как волк знает в лесу все дорожки, так и слепцы жебраки.
Некоторые жолнеры рассмеялись.
— И точно волки, а малец совсем волчонком смотрит. Ты чей?
— Ничей, — бойко отвечал мальчик.
— Как ничей? — удивился шляхтич.
— Ничей, пане: моего батька татары зарезали, а мать в полон увели.
— А это за то, что вы против панов всё бунтуете.
— Мы не бунтуем, пане.
— Ладно! Так показывайте нам дорогу до Суботова. А сегодня мы туда дойдём?
— Не скажу, — отвечал старший.