{195}. Галаты должны были преодолеть низменные страсти, разделявшие их. Это «вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси, ненависть»{196}. «Закон Христов» есть закон жертвенной любви. Если экклесии местных аристократов похвалялись своим превосходством, то экклесии Мессии брали за образец кеносис Иисуса: «Ибо кто почитает себя чем-нибудь, будучи ничто, тот обольщает сам себя. Каждый да испытывает свое дело… ибо каждый понесет свое бремя»{197}.
Мы не знаем ни того, как долго Павел, Сила и Тимофей оставались в Галатии, ни того – несмотря на драматичное повествование Луки{198}, – почему далее они решили отправиться в Македонию и прибыли в 50 г. в Филиппы. Для Павла это снова был совершенно другой мир. Город, основанный в 356 г. до н. э. македонским царем Филиппом, был центром золотодобычи, которая позволяла финансировать военные кампании сына Филиппа Александра Македонского. Ко временам Павла золотые рудники давно истощились, но Филиппы превратились в главный римский аванпост на Эгнатиевой дороге, соединявшей Рим с восточными провинциями. В 42 г. до н. э. к западу от города войска Марка Антония и Октавиана (будущего императора Августа) разбили коалицию Брута и Кассия. После этого Филиппы стали римской колонией. Здесь селились и получали наделы армейские ветераны. После битвы при Акции (31 г. до н. э.), сделавшей Октавиана единовластным правителем империи, прибыли новые ветераны. Таким образом, это был романизированный и многонациональный город. При этом раскопки показывают, что в то время, когда туда прибыл Павел, Филиппы с их крохотной городской территорией площадью всего в четверть квадратной мили были простым административным центром. Основная часть населения жила в окрестных деревнях и селениях. Правом занимать политические должности обладали только римские колонисты, освобожденные также от уплаты налогов. Они взимали излишки сельскохозяйственной продукции с деревень и земельных наделов, собирали ренту и заставляли крестьян-должников выплачивать долги{199}.
В Филиппах Павел столкнулся с особенно ярко выраженной формой обожествления римского императора. Как раз во время его проповеди в Македонии Клавдий, поначалу строго запретивший возводить храмы в свою честь, начал продвигать свой культ в провинциях и, подобно Августу, принял титул «спасителя мира». Некоторые ученые полагали, что культ императора – явление «сугубо светское», политическая стратегия без «религиозного» содержания, которая использовалась римским государством и местной знатью в своих целях{200}. Но во времена Павла религия и политическая жизнь переплетались столь тесно, что невозможно было сказать, где начинается одно и заканчивается другое. Последователи Иисуса были не единственными, кто нес «благую весть» о начале новой эпохи. Поэт Вергилий восклицал:
Сызнова ныне времен зачинается строй величавый,
Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство…{201}
В Приене на побережье нынешней Турции одна из надписей объявляла, что день рождения «наибожественнейшего Цезаря [Августа]» ознаменовал начало новой эпохи и нового календаря. Этот день «…мы справедливо можем считать равным началу всего… ведь Цезарь восстановил порядок, когда все распадалось и превращалось в хаос, и дал новый облик всему миру…»
Более того, Цезарь «превысил надежды тех, кто возвещал благие вести [евангелие]»{202}. По всей империи в храмах, на монетах и в надписях прославляли каждого последующего императора как «сына бога», «явленного бога», «господина» и «спасителя мира»{203}.
В древнем мире такие заявления вызывали больше доверия, чем вызвали бы в наши дни, поскольку человека и бога не разделяла онтологическая пропасть: люди часто становились богами и наоборот. Как показывают исследования, жертвоприношения «гению» (божественному духу) императора были не пустыми обрядами, а способом покоренных народов осмыслить вторжение Рима в свою жизнь и его власть над миром, опираясь на знакомые образы и представления о царстве{204}. Дав покой и безопасность землям, опустошенным бесконечными войнами, Август, казалось, совершил божественное деяние, так же как Олимпийские боги утверждали порядок в космосе. Отметим, что этот культ не был навязан римским сенатом: его с восторгом развивала местная знать. Ее представители стремились перещеголять друг друга в строительстве храмов и святилищ в честь действующего императора и создании надписей, прославляющих его достижения. Так поступали и богатые вольноотпущенники, которые использовали культ для обретения признания и статуса. В эллинистическом обществе знатью владела филотимия – стремление к общественному признанию, которого она добивалась, принося в дар городу здания, святилища и надписи. Поддерживая культ императора, можно было приобрести благосклонность Рима, и аристократы старались превзойти друг друга в ревностном служении ему. В провинциях имперские церемонии пронизывали все стороны общественной жизни, захватывая публичное пространство, как в современных западных странах это происходит со всем, что связано с Рождеством.
Представители знати не только оплачивали жертвоприношения, но и становились жрецами культа императора, что было признаком самого высокого статуса. Культ распространился столь широко, что к концу правления Августа воздавать «божественные почести» кому-либо, кроме него, стало политически нежелательно{205}. При этом в землях Иафета императора почитали намного более ревностно, чем в Сирии и Киликии, и Павла это должно было угнетать – не только из-за его религиозных чувств, но и из-за соответствующих политических и социальных последствий. В свое время Македония и Ахея были завоеваны Римом, но, в отличие от Иудеи и Галатии, эти провинции он усмирил настолько, что необходимости в военном присутствии не было и столица могла положиться только на лояльность местного правящего класса. Культ императора стал скрепой, которая объединяла огромную империю в верности Риму, поддерживаемой сетью покровительственных связей{206}.
Став единоличным правителем империи, Август призвал вернуться к традиционным римским ценностям, особенно к приверженности семье и стране. Он подавал себя гражданам Рима как отец и заступник, проявляя свои отеческие качества в ходе массовых актов благотворительности. А в ответ ожидал от подданных верности (пистис). В провинциях местная знать также изображала императора миротворцем, чье владычество благословлено богами, а значит, покоренные народы должны только радоваться тому, что их покорили. Однако Павел быстро осознал структурно обусловленную несправедливость римской системы с ее социальной пропастью между правящим классом и простым народом. Богачи и бедняки по-разному одевались, по-разному питались и разговаривали чуть ли не на разных языках. Изо дня в день массы должны были выказывать почтение перед вышестоящими путем многочисленных стилизованных ритуалов. А стоящие повсюду кресты напоминали, что случится с человеком, который перейдет черту и разоблачит жестокую сущность этой системы.
Филиппы были римской колонией и следовали обычаям Рима и Италии, и потому культ императора мог быть в этом городе особенно силен. Спустя годы в письме к филиппийской общине Павел процитирует гимн Христу, в котором описаны кеносис Иисуса и последующее прославление его Богом. Если учесть, что воздавать «божественные почести» кому-либо, кроме императора, было небезопасно, пение этого гимна могло иметь тяжкие последствия{207}. В гимне ясно говорилось, что, в отличие от императора, который искал «равенства с богом», Иисус к этому не стремился. А на небеса он попал исключительно по воле Божьей: так Всевышний вознаградил его за смиренную готовность принять смерть на римском кресте.
Обращенные Павлом в Филиппах, конечно, относились к беднейшим общественным классам и были ущемлены в правах по сравнению с римскими гражданами. Однако Павел призывал их к фактической независимости от имперской системы. Пусть Филиппы остаются римской колонией, зато экклесиа станет «колонией небесной». В колонии культура метрополии преобладает над местной, а значит, они – граждане Царства небесного, оно – их истинное государство (политеума), и их «спаситель» не Клавдий, а Иисус Мессия{208}. И они могут сделать это реальностью, создав общину, основанную на взаимной поддержке. Надо лишь не утверждать свое «я», как это делает знать, а подражать кеносису Иисуса. «Ничего не делайте по любопрению или по тщеславию, но по смиренномудрию почитайте один другого высшим себя. Не о себе только каждый заботься, но каждый и о других»{209}. Так они могли сохранять твердость под гнетом притеснений со стороны властей «среди строптивого и развращенного рода» и сиять, «как светила в мире»{210}.
Эти социальные связи укреплялись за счет того, что в движении Иисуса появились первые признаки организации. Павел создавал сеть «сотрудников», чтобы они помогали ему сплачивать удаленные друг от друга общины. В Филиппах его соратниками были Климент и Эпафродит и две женщины: Синтихия и Эводия. Судя по всему, в Павловых общинах женщины становились лидерами не реже, чем мужчины, поскольку «во Христе» торжествует не только классо