В то же время почти невозможно заподозрить Победоносцева в искренней вере в «чудеса» обычного кронштадтского священника, в то, что он в буквальном смысле «исцелял расслабленных», как Христос. Для этого обер-прокурор был слишком недоверчив. Он отрицательно относился ко всяким проявлениям самодеятельности со стороны священства.
«Есть что-то призрачное и загадочное во всем духовном облике Победоносцева… – писал Георгий Флоровский. – Он был очень скрытен, в словах и в действиях, и в его “пергаментных речах” было трудно расслышать его подлинный голос. Он всегда говорил точно за кого-то другого, укрывался в условном благозвучии и благообразии очень и очень размеренных слов. Свои книжечки и книги он имел обыкновение издавать безымянно, точно он их издает или составляет, точно в них он передает или излагает чьи-то чужие мнения и мысли. Эта условная псевдонимность для него очень характерна. Он был врагом личного творчества…»
А вот как вспоминал о Победоносцеве близко знавший его цензор Евгений Михайлович Феоктистов:
«Несомненно, что он обладал умом недюжинным, живым и отзывчивым, всё его интересовало, ни к чему он не относился безучастно; образование его было многостороннее и основательное, не говоря уже об юридических и церковных вопросах, занимавших его издавна, и в литературе, и в науке, и даже в искусстве обнаруживал он солидные сведения. Он всё мог понять и о многом судил верно. Если бы не случай, из него вышел бы замечательный деятель на ученом или литературном поприще, но судьба сблизила его с государем, когда еще тот был наследником престола, и это открыло ему такое поприще, которое едва ли было ему по силам…
От К.П.Победоносцева можно было досыта наслышаться самых горьких пиеремиад по поводу прискорбного положения России, никто не умел так ярко изобразить все политические и общественные наши неудачи, но стоило лишь заикнуться, что нельзя же сидеть сложа руки, необходимо принимать меры, которые вывели бы нас из мрака к свету, и он тотчас же приходил в ужас, его невыразимо устрашала мысль о чем-либо подобном…
Следует заметить, что в этом отношении он был одинаково беспристрастен и к своим единомышленникам, и к противникам, ко всем безразлично относился он с недоверием…»
Если бы Победоносцев дознался, что письмо было делом рук самого отца Иоанна, кронштадтский протоиерей, несомненно, был бы серьезно наказан. Как проводилось дознание? Были ли опрошены подписанты письма, чьи адреса были точно указаны? Несомненно одно: только убедившись, что письмо было их собственной инициативой, Победоносцев сменил гнев на милость. Возможно, ему понравился сам пафос народной (городской, а все же народной) веры в простого священника. Это отвечало его пониманию народа как «наивной» массы, которая верит не рассуждая и не подвергая веру анализу, как это делали Толстой и Соловьев.
«Он верил в простой народ, – признает Георгий Флоровский, – в силу народной простоты и первобытности, и не хотел разлагать эту наивную целостность чувства ядовитой прививкой рассудочной западной цивилизации. “Народ чует душой”. И это чутье воплощается в преданиях и обрядах. К ним Победоносцев не хотел бы прикасаться испытующим сомнением».
Но всё это лишь наши догадки. Достоверно известно другое: Победоносцев знал об отце Иоанне еще до появления в «Новом времени» скандального письма.
Ровно за год, 20 декабря 1882 года, протоиерей Андреевского собора Иоанн Сергиев отправил ему письмо с отчетом об «учреждении в Кронштадте Дома Трудолюбия в память в Бозе почившего Императора Александра II» с просьбой «ходатайства пред г-ном Министром финансов о даровании ежегодной правительственной субсидии в размере 1000 рублей на содержание Дома Трудолюбия». Аналогичные письма были отправлены министру финансов Н.Х.Бунге и великому князю Константину Николаевичу, брату Александра II. К тому времени устроение в Кронштадте Дома трудолюбия было уже поддержано женой великого князя Анной Иосифовной. Обер-прокурор также поддержал это ходатайство, и правительственная субсидия была выделена. За прошедший год он, вероятно, забыл об энергичном кронштадтском батюшке, но после расследования обстоятельств появления письма в «Новом времени», несомненно, вспомнил. Таким образом, искренне или нет, Победоносцев был просто вынужден отвести стрелы и молнии от священника, которого однажды уже поддержали члены императорской фамилии. Наказывать его и обвинять в ереси после этого было бы просто немыслимо.
Так или иначе, но и Толстой в 1881 году, и отец Иоанн в 1883-м прошли по лезвию бритвы. В обоих случаях риск был очень велик, а последствия – самые непредсказуемые. В результате же вышло, что в начале восьмидесятых годов имперское руководство в лице прежде всего обер-прокурора К.П.Победоносцева делает прозрачный выбор – против Толстого и в пользу Кронштадтского. Практическое христианство Толстого, призывавшего следовать точным словам Евангелия о милосердии и всепрощении, высшей властью воспринимается как признак слабости, которая грозит подорвать основы империи, а «чудеса» простого кронштадтского батюшки трогают и вызывают умиление. Во всяком случае, они не представляются опасными, в отличие от проповеди непротивления злу.
В дальнейшем Иоанн Кронштадтский не раз будет пробуждать серьезные сомнения и опасения у Победоносцева как фигура слишком яркая и непредсказуемая. Но выбор был сделан, вектор определен. Толстой – это враг государства, Кронштадтский, хотя и вызывающий какую-то тревогу, – его верный союзник. А самое главное – его любит простой народ.
НЕ ВСЁ ТАК ПРОСТО
На самом деле ответ на вопрос, был ли причастен отец Иоанн к публикации в газете, не так прост. Возможно, что инициатором этого письма был человек, близкий к отцу Иоанну. Имя этого человека – Параскева Ивановна Ковригина.
В 1904 году в беседе с пастырями Сарапульского викариатства Вятской епархии отец Иоанн рассказал:
«В Кронштадте жила благочестивая, прекрасной души женщина, Параскева Ивановна Ковригина (родом костромичка), отдавшая себя на служение ближним. Она стала убедительно просить меня помолиться за того или иного страждущего, уверяя меня, что молитва моя за них будет действенна и для них полезна. Я же всё время отказывался, совершенно не считая себя достойным быть особенным посредником между людьми, нуждающимися в помощи Божьей, и Богом. Но неотступные просьбы и уверения Параскевы Ивановны в помощи Божьей наконец победили меня, и я с твердым упованием и надеждой стал обращаться с мольбой к Богу об исцелении болящих и расслабленных душой и телом. Господь слышал мои, хотя и недостойные, молитвы и исполнял их: больные и расслабленные исцелялись. Это меня ободрило и укрепило. Я всё чаще и чаще стал обращаться к Богу по просьбе тех или других лиц, и Господь за молитвы наши общие творил и творит доселе многие дивные дела. Много чудес очевидных совершилось и ныне совершается».
Однако в действительности всё было не совсем так. О том, что его молитвы обладают чудесным целительным влиянием на людей, Иоанн Сергиев догадался гораздо раньше появления в Кронштадте «благочестивой женщины». Так, в дневнике конца 1859 года уже появляется первая запись о воскрешении младенца:
«27-го числа декабря в 10 часов пополуночи позвали меня крестить младенца к кронштадтскому купцу Алексею Коновалову и при этом объявили, что младенец очень слаб. Собравшись как можно скорее, я сел с причетником в извозчичьи сани и отправился в дом означенного купца. Здесь приказал поскорее приготовить воду и вынести младенца. Когда младенец был вынесен, я тотчас же осмотрел его и нашел, что он был чрезвычайно слаб и жизнь в нем быстро потухала: на лице была уже смертная бледность, глаза, закатившиеся под лоб, не имели блеску и жизни – младенец засыпал сном смертным, и всё тело начинало холодеть. Видя, что над ним можно совершить только краткое крещение, я возгласил: Благословенно Царство… и затем, прочитав молитву и влив в воду елей крестообразно, я помазал его, а затем взял на руки, чтобы погрузить в воду. Тут я окончательно убедился, что младенец живет последние часы, если не последние минуты: он был весь как кусок мяса – никакой плотности в частях тела. Я боялся, как бы он не скончался у меня на руках, но, надеясь на силу Таинства, в котором Дух Животворящий оживляет наши души, умерщвленные грехом и дияволом, тем более силен оживить и тело – служебное орудие души, я погрузил его три раза в воду – во имя Отца и Сына и Святого Духа. Вынув из воды и положив его на руки восприемнику, я услышал, что он закричал; взглянувши ему в лицо, я увидел, что глаза, взгляд его стали видимо проясняться и в теле показалась некоторая живость; затем, когда я помазал его святым миром, младенца уже нельзя было узнать: глаза его загорелись и заблестели, лицо оживилось и расцвело, во всем теле, во всех его членах явилась необыкновенная живость».
Это было первое чудо отца Иоанна. С начала шестидесятых годов подобные записи начинают появляться всё чаще и чаще. Сам автор дневника смотрит на эти чудеса с некоторой опаской, но как бы вынужден их признать: «Младенцы Павел и Ольга по беспредельному милосердию Владыки и по молитве моего непотребства также исцелились от обдержавшего их духа немощи. У Павла малютки немощь разрешилась сном. Малютка Ольга получила спокойствие духа, и личико из темного сделалось ясным. Девять раз ходил молиться с дерзновенным упованием, надеясь, что упование не посрамит, что толкущему отверзется, что хотя за неотступность даст мне Владыка просимое, что если неправедный судия удовлетворил наконец утруждавшую его женщину (Лк 18:2–7), то тем более Судия всех праведнейший удовлетворит мою грешную молитву о невинных детях, что Он призрит на труд мой, на ходьбу мою, на молитвенные слова и коленопреклонения мои, на дерзновение мое, на упование мое. Прихожу в десятый раз – младенцы здоровы. Поблагодарил Владыку и пребыструю Заступницу. Мая 13-го дня 1862 г.»
Если для спасения детей требовалась девятикратная молитва, то для выздоровления взрослого человека бывало довольно одной, поскольку он сам участвовал в молитвах вместе со священником. «Брандмейстер Василий Иванович, бывши смертельно болен воспалением желудка девять дней и не получивши ни малейшего облегчения от медицинских пособий, лишь только причастился в девятый день поутру животворящих Таин – к вечеру стал здоро