Быстро растворяется дверь, и отец Иоанн быстро идет к выходу; какая-то старушка накидывает на него его теплую рясу, и не заметил я, как моментально он надел ее, на ноги калоши, взял шапку и уже очутился совсем у выходной двери, а тут и сани; его преследует толпа, в коей замешался и я; со всех сторон слышатся просьбы: “Батюшка! Зайдите к нам! Благословите! Болящая! Батюшка! Батюшка!..” У выходных дверей, несмотря на все старания молодого псаломщика, так стиснули отца Иоанна, что он немного поморщился, но не сказал ни слова; прорвался он через толпу, сел в сани; но толпа устремляется к саням, хватает за рясу; отец Иоанн возлагает руку, на все стороны, раз даже назад подал руку, и всё так быстро, что едва успеваешь уследить; просьбы своей я, оттесненный толпой, не успел высказать… Сани скоро скрыли отца Иоанна из вида толпы».
Сам Иоанн Попов мог не беспокоиться на свой счет. Любой приезжий священник, городской или сельский, белый или монах, имел право не только бесплатно разместиться в гостинице Дома трудолюбия, но и сослужить отцу Иоанну на литургии. Однако светские лица, чтобы попасть в алтарь, где собиралось до ста человек, должны были получить у церковного старосты «билет». Эти билеты в том числе и – продавались.
Несомненно, сам того не желая, отец Иоанн превратился в объект не только религиозного поклонения, но и спекуляции. Это была неизбежная обратная сторона положения, в которое он поставил себя, отказавшись от всякого контроля над стихией народного поклонения, перераставшей в идолопоклонство.
Вот чего сумел избежать Лев Толстой. Он в корне пресек все попытки использовать себя в качестве «бренда».
Все-таки Ясная Поляна не обрастала мелкими частными гостиницами, и на вход в имение Толстого не нужно было покупать билетов. Однако справедливости ради скажем, что и масштабы паломничества в Ясную Поляну и Кронштадт были разными.
Чтобы представить себе, что произошло бы с Ясной Поляной, если бы размеры народного паломничества к Льву Толстому приближались к кронштадтским, достаточно прочитать воспоминания С.И.Цветкова о посещении отцом Иоанном имения Рыжовка под Харьковом, куда он приехал летом 1890 года по приглашению хозяина имения, богатого купца Рыжова, с намерением отдохнуть.
«На ближайшей от Харькова станции Рыжово вагон был отцеплен, и отец Иоанн, сопровождаемый несметной толпой народа, отправился в имение Рыжовка, где для него был приготовлен в саду домик-особняк на все время его пребывания в Харькове.
В первые дни отцу Иоанну жилось в Рыжовке относительно тихо и спокойно, но что началось через два-три дня – описать невозможно… Первым результатом его пребывания было то, что цветы и клумбы в саду имения были потоптаны и стерты с лица земли, красноречиво указывая на громадное стечение публики.
И вот, вместо отдыха, для отца Иоанна начались трудовые дни, какие он проводит в Кронштадте и Петербурге…
За время пребывания отца Иоанна в имении Рыжовка перебывало народу примерно до 100 тысяч человек. Бывали дни, когда под благословение его подходило по 7–8 тысяч человек в день. После первых двух дней Рыжовка очутилась буквально в осадном положении. Тысячи народа располагались лагерем около имения. Тут и чай пили, и закусывали, и спали; некоторые ожидали очереди по нескольку суток. Рыжовка находится в 10 верстах от Харькова. Каждый почти поезд привозил туда не менее 500 человек, так что, как мы слышали от администрации дороги, на каждый поезд выдавалось билетов столько, сколько в другое время не продается и за два месяца. Благодаря необыкновенному скоплению пассажиров к поезду прицеплялось по 10–12 добавочных вагонов. Для поддержания порядка был откомандирован усиленный наряд полиции».
Когда в 1910 году Толстой возвращался в Ясную Поляну из Москвы, на Курском вокзале были погнуты фонарные столбы, на которых висели зеваки. Во время проводов отца Иоанна в Харьков на том же Курском вокзале на груди священника погнули его наперсный крест. Известно, что Толстой страдал от своей славы, и одной из причин его ухода из Ясной Поляны была невозможность одиночества, которого он в последние годы жизни страстно желал. Но мы ничего не знаем об отношении к своей славе Иоанна Кронштадтского. Несомненно, он страдал, но никогда ни словом об этом не обмолвился. У отца Иоанна было принципиально иное отношение к «толпе», чем у Льва Толстого.
Во-первых, у него не было прививки аристократизма, который всегда отличал Толстого, даже во время «опрощения», о чем писал его сын Илья Львович. Отец Иоанн крепко помнил о своем происхождении и о своей бедной родне. Во-вторых, та миссия, которую взял на себя отец Иоанн, исключала какие бы то ни было ограничения в непосредственных, именно физических контактах с толпой. Отказавшись от ухода в монастырь, но став олицетворением святости еще при жизни, он попадал в двусмысленное положение, ибо на святыню имеют равные права все жаждущие спасения. Наконец, объявляя себя посредником между Богом и людьми, от чего в самой категорической форме отказывался Толстой, он брал на себя обязанность никому не отказывать в общении с Богом; больше того, он должен был стремиться к максимальному расширению этого общения, без всяких скидок на свои проблемы. В отличие от Толстого, у него не могло быть на этот счет оправданий – личных или семейных.
ОБЩИЕ ИСПОВЕДИ
Рост популярности кронштадтского священника неизбежно вносит изменения в атмосферу служб в Андреевском соборе. Все приезжающие в Кронштадт стремятся если не лично поговорить с отцом Иоанном, то во всяком случае исповедаться у него и причаститься из его рук. Некоторое время он пытается вести службы обычным порядком, исповедуя каждого нуждающегося в покаянии лично. Вот как описывает это Николай Большаков:
«Отец Иоанн исповедует без ширм у аналоя, поставленного у царских врат одного из приделов собора. Несмотря на то что исповедь продолжается более полусуток, несмотря на спертый воздух в соборе, труженик-пастырь никогда не имеет обыкновения садиться. Всё время стоя, облокотившись на аналой, он, со свойственной ему терпеливостью, выслушивает каждого, побуждая его заглянуть в самые отдаленные тайники сердца, и часто проливает слезы вместе с кающимся. Выслушав от кого-нибудь признание в каком-нибудь особенном грехе, он оставляет исповедующегося, обращается к иконе Спасителя и прочитывает вслух ряд покаянных молитв ко Господу и Божией Матери, Царице Небесной. Иногда он удаляется в алтарь и там, упадая на колени пред престолом Всевышнего, молится тайно со слезами.
В течение всего дня он почти ничего не ест, если не считать самого малого количества пищи (два-три соленых грибка и стакан миндального молока). Часов в одиннадцать вечера, сильно утомленный, он обыкновенно обращается к исповедникам со словами:
– Друзья, я оставлю вас на полчаса, поеду подышать воздухом.
И действительно, проехавшись по городу, через полчаса он опять возвращается. Об усталости отца Иоанна очевидцы могут судить по тому, как он иногда при входе в алтарь с усилием разгибает усталые члены, шепча про себя слова молитвы.
Исповедь начинается снова…»
Наконец, за недостатком времени и полной невозможностью исповедать каждого пришедшего на исповедь отдельно, отец Иоанн начинает практиковать свои знаменитые общие исповеди, которые вызывали весьма неоднозначную реакцию у современников, в том числе и со стороны русского духовенства.
Их сравнивали с подобием Страшного суда, с природными стихиями, вроде бури или землетрясения, а злые языки утверждали, что они очень похожи на хлыстовские радения. Так или иначе, но без общих исповедей невозможно понять феномен Иоанна Кронштадтского, поскольку в них «градус» народного поклонения этому священнику и внеразумной веры в силу его молитвы достигал как бы точки кипения, уничтожая в молящейся толпе всякие индивидуальные различия и превращая ее в единое покаянное «тело». Вернее всего было бы сравнить это с некой духовной «баней», где все равны в своей нечистоте и все желают одного: очищения.
В начале общей исповеди отец Иоанн обычно произносил проповедь на сюжет библейской истории. Затем говорил несколько слов о покаянии и громко на весь собор призывал собравшихся: «Кайтесь!»
«Тут стало твориться что-то невероятное, – пишет протоиерей Василий Шустин. – Вопли, крики, устное исповедание тайных грехов. Некоторые стремились – особенно женщины – кричать как можно громче, чтобы Батюшка услышал и помолился за них. А Батюшка в это время преклонил колени пред престолом, положил голову на престол и молился. Постепенно крики превратились в плач и рыдания. Продолжалось так минут пятнадцать. Потом Батюшка поднялся, пот катился по его лицу, и вышел на амвон. Поднялись просьбы помолиться, но другие голоса стали унимать эти голоса: собор стих. А Батюшка поднял одной рукой епитрахиль, прочитал разрешительную молитву и обвел епитрахилью сначала полукругом на амвоне, а потом в алтаре, и началась литургия. За престолом служило двенадцать священников, и на престоле стояло двенадцать огромных чаш и дискосов. Батюшка служил нервно, как бы выкрикивая некоторые слова, являя как бы особое дерзновение. Ведь сколько душ кающихся он брал на себя! Долго читали предпричастные молитвы: надо было много приготовить частиц. Для Чаши поставили особую подставку около решетки. Батюшка вышел примерно около 9 часов утра и стал приобщать».
Василий Шустин вспоминает, что из-за многочисленности людей причастие продолжалось до двух с половиной часов пополудни. Служба же начиналась в пять утра. Таким образом, даже существенно сократив время службы за счет общих исповедей, отец Иоанн вынужден был служить в соборе девять-десять часов – ежедневно.
Василий Шустин, как человек, влюбленный в отца Иоанна и направленный им на путь священства, пишет об общих исповедях предельно осторожно, обходя вниманием всевозможные эксцессы, неизбежные во время массового и мгновенного покаяния многотысячной толпы. По разным сведениям, на общие исповеди в Андреевском соборе собиралось от пяти до десяти тысяч человек, хотя сам храм был не слишком велик и при об