аристократическим.
В самом деле, достаточно просто заглянуть в любое публицистическое сочинение Толстого, чтобы понять, что адресным читателем является здесь не крестьянин, но интеллектуал, у которого, по крайней мере, есть время, чтобы задуматься о своем положении в мире, основанном на труде тысяч «рабов» (любимое выражение Толстого), и изменить это положение.
В книге А.С.Пругавина замечательно сказано, что «из Толстого, как из моря, разные люди почерпают различные моральные и религиозные ценности. Каждый берет то, что ему более сродно, что отвечает его наклонностям, его духовным запросам». Например, крестьяне Лев и Сергей, пришедшие к Пругавину и назвавшие себя толстовцами, конечно, никакими настоящими толстовцами не были. Это были обычные бродяги, «диогены XX века», как выражается о них Пругавин, которые «немало сожалеют о том, что у нас, в России, нельзя, как в Афинах, жить в бочке, а необходимо иметь если не комнату, то хотя угол». Их главный принцип: «Богат не тот, у кого много, а тот, кому ничего не надо», – вполне совпадал не только с толстовским взглядом на «роскошь», но и с буддийским отрицанием всякого «желания». «Лев (один из толстовцев. – П.Б.) богаче нас всех, – говорил Сергей. – Мы все рабы своих потребностей, своих привычек. Я, например, не могу обойтись без шапки и лаптей, а потому являюсь рабом этих вещей. Лев же свободен от всего этого».
Даже полицейские в селах и городах, куда приходили Лев и Сергей и где их по закону арестовывали как бродяг, понимали, что совершают глупость, преследуя этих людей.
Странно, что они называли себя именно толстовцами. В их котомках сочинения Толстого лежали вместе с книгами об индийских йогах. «Все сложные проблемы государственной, социальной и политической жизни наши толстовцы разрешают тремя-четырьмя словами: “все люди – братья”, “все – дети одного Отца”. Рядом с этими афоризмами стоит положение, что “весь мир есть дом Божий”», – пишет Пругавин и задается законным вопросом: насколько справедливы были утверждения Победоносцева, что эти «вредные» мысли проникли в народную среду «не без влияния весьма опасного религиозно-социального учения графа Толстого, практически примененного к понятиям и жизни народа»?
Видимо, Победоносцев читал тексты Толстого каким-то особенным зрением. Иначе трудно объяснить тот факт, что преследованию с его стороны подвергались не только религиозные сочинения писателя, но и некоторые художественные произведения, например, «Крейцерова соната» и «Власть тьмы».
Первую Софье Андреевне Толстой удалось напечатать в тринадцатом томе собрания сочинений мужа, лишь обманув Победоносцева и передав через своего знакомого письмо в Гатчину с просьбой о встрече с государем. Эта встреча прошла в самой любезной атмосфере, в конце которой супругу Толстого представили также императрице. Государь выражал восторг перед художественным талантом ее мужа («Как он пишет! как он пишет!») и сокрушался по поводу того, что Толстой распространяет свои взгляды в народе (кто ему это сказал? лично Победоносцев?). Софья Андреевна оказалась в сложном положении. Ей пришлось одновременно и говорить правду, и лукавить: «Могу уверить, ваше величество, что муж мой никогда ни в народе, ни где-либо не проповедует ничего; он ни слова не говорил никогда мужикам и не только не распространяет ничего из своих рукописей, но часто в отчаянии, что их распространяют». Толстой действительно не проповедовал среди своих мужиков. В результате сложилась странная ситуация: толстовство наблюдалось в разных уездах России, но не в окрестностях Ясной Поляны. Однако от распространения своих сочинений, в том числе и нелегальных, он, конечно, не был в отчаянии.
Встреча Александра III с графиней проявила ненормальность положения, когда между первым лицом империи и ее первым писателем не может быть прямого общения. Только – через посредников, которыми оказываются люди, заинтересованные в «правильном» понимании императором личности Толстого. При этом из самых благих побуждений царя обманывают и Толстая, и Победоносцев. Победоносцев своими ежегодными отчетами убеждает его, насколько опасен Толстой для России; супруга писателя доказывает, что ее муж не лев, а кроткая овечка. Государь принимает соломоново решение: напечатать «Крейцерову сонату», но только в составе собрания сочинений Толстого. (Проблема еще и в том, что повесть не понравилась императрице.) Однако «благодаря» изначальному запрещению Победоносцева интерес к повести у широкой публики особенно высок, и Софья Андреевна, как практичный издатель, допечатывает отдельное издание тринадцатого тома, да еще и в сокращенном виде. А это уже является нарушением монаршей воли, о чем Победоносцев, конечно же, спешит доложить государю. «Толстая – лгунья!» – говорит царь по версии Победоносцева. «Если она солгала, то я больше не верю в существование правдивых людей!» – говорит он по версии Софьи Андреевны. А где при этом Толстой? А Толстой работает на голоде в селе Бегичевка Рязанской губернии, открывает бесплатные столовые и спасает детей и взрослых от голодной смерти.
Случай с «Крейцеровой сонатой» не единственный, когда Победоносцев пытался помешать распространению в России не только религиозных, но и художественных вещей недружественного ему графа. В 1887 году в обществе пронесся слух, что драму Толстого «Власть тьмы» собираются поставить на императорских театрах. Будто бы директор императорских театров И.А.Всеволожский уже распределяет роли между артистами и будто бы разрешение поставить пьесу исходит от самого государя. (Известно, что Александр III присутствовал на художественной читке пьесы Толстого и вроде бы даже плакал во время ее чтения.) При этом удивительно, что слухи эти стали неожиданностью и для самого Победоносцева, и для назначенного лично им главным цензором Е.М.Феоктистова.
Феоктистов пишет тревожное письмо Победоносцеву, где просит того ознакомиться с пьесой, которую он, Феоктистов, уже запретил к постановке. Победоносцев пишет письмо царю, в котором узнается весь его идеологический почерк и характерная манера запугивать царя: «Я только что прочел новую драму гр. Т<олстого> и не могу прийти в себя от ужаса. Его усиливает еще слух, будто бы готовятся давать ее на им<ператорских> театрах…»
В этом письме видна всё та же отработанная тактика влияния на царя. Вокруг возможности постановки пьесы искусственно нагнетается атмосфера страха и слухов, как и в 1881 году вокруг возможности помиловать цареубийц. И опять Победоносцев пишет в письме о «расслабленном сознании без воли». И опять он эксплуатирует тему народа, и опять на основании слухов: «Сказывают, что когда Толстой собрал крестьян и дворовых и читал им свою драму, чтобы дознать производимое ею впечатление, один из лакеев отвечал на вопрос о Никите (действующее лицо «Власти тьмы». – П.Б.): “Всё хорошо шло, да под конец с п л о х о в а л”».
Разве может быть император глупее лакея?! Ответ Александра III поражает даже не тем, что он соглашается с Победоносцевым, но абсолютной покорностью перед его мнением и какой-то извиняющейся интонацией, с которой царь высказывает свое решение: «Всё, что Вы пишете, совершенно справедливо, и могу Вас успокоить, что давать ее на императорских театрах не собирались, а были толки о пробном представлении без публики, чтобы решить, возможно ли ее давать, или совершенно запретить. Мое мнение и убеждение, что эту драму на сцене давать невозможно, она слишком реальна и ужасна по сюжету. Грустно очень, что столь талантливый Толстой ничего лучшего не мог выбрать для своей драмы, как этот отвратительный сюжет, но написана вся пьеса мастерски и интересно».
И вот «мастерски и интересно» написанную пьесу запрещают к постановке. Потому что «страшно»!
На самом деле канва всей этой «страшной» истории была такова. Сам Толстой совсем не стремился к тому, чтобы его пьеса была поставлена на императорских театрах. Он хотел, чтобы она была поставлена в Москве в народном театре М.В.Лентовского «Скоморох». Но в конце декабря 1886 года актриса петербургского Александринского театра М.Г.Савина попросила у Толстого эту пьесу для своего бенефиса. Толстой ответил согласием, однако пьеса была запрещена цензорским комитетом. Тогда друзья Толстого В.Г.Чертков и А.А.Стахович организовали чтение «Власти тьмы» в известных частных домах и придворных кругах, чтобы популяризировать драму и добиться отмены цензурного запрета. Постановки этой пьесы добивались И.Е.Репин, В.В.Стасов, Г.И.Успенский, В.Г.Короленко, В.М.Гаршин, В.И.Немирович-Данченко. Стахович устроил ее художественное чтение у министра императорского двора и уделов в присутствии Александра III. Пьеса царю понравилась, он даже пожелал быть на генеральной репетиции. В феврале – марте 1887 года в Александринском театре вовсю шла подготовка к спектаклю. Уже были распределены роли, театр готовился к генеральной репетиции…
После вмешательства Победоносцева «Власть тьмы» была запрещена к постановке на протяжении без малого десяти лет. За это время ее успели поставить в Париже и Берлине, в театрах Италии, Швейцарии и Голландии. По этому поводу известный журналист В.А.Гиляровский сочинил иронические стихи:
В России две напасти:
Внизу – власть тьмы,
А наверху – тьма власти.
ОТЛУЧЕНИЕ ИЛИ ОТПАДЕНИЕ?
Вспышка напряжения в отношениях между Толстым и православием происходит в 1901 году, и это, безусловно, связано с отлучением Толстого от Церкви. Именно после этого из-под пера писателя выходит самая резкая и неприятная по тону антицерковная статья «К духовенству», написанная в форме открытого письма к церковникам мира, а не только к православным священникам. Как мы увидим, эта статья и послужила поводом к настоящей проповеднической войне отца Иоанна против Толстого.
В истории отлучения Толстого все еще много неясного. Популярная точка зрения, что Толстого от церкви «не отлучили», что он сам отпал от нее, а церковь всего лишь вынуждена была этот факт констатировать, является исключительно современным взглядом на этот непростой вопрос. Правда, что в отношении Толстого церковь не провозглашала анафемы. Но в начале XX века в российских церквах не анафематствовали никого, этот средневековый акт был де-факто упразднен. Последний раз анафеме предавали гетмана Мазепу, и это случилось в XVIII веке. С 1801 года имена еретиков вообще не упоминались в церковных службах, а с 1869 года из списка проклинаемых священниками убрали даже Гришку Отрепьева. Поэтому странно было бы, если бы на его место встал Толстой!