ачале главы уже объяснили, что так считает именно беззаботная толпа недоумков.
Жизнь государственного чиновника совершенно не похожа на представления о ней, особенно если этот чиновник относится к категории, перед названием которой стоит слово "постоянный". Это означает, что такой чиновник свободен даже от утомительных обязательств перед избирателями, которые время от времени все же беспокоят других официальных лиц. Его положение непоколебимо. Только смерть, великий жнец, может освободить его от должности; но даже в случае смерти имя такого чиновника будет долго-долго оставаться неизвестным широкой публике. Но до этого момента его распорядок дня примерно таков:
10.30 утра – Прибытие в офис на Уайтхолле. Чтение газет. Обсуждение прошлого вечера с коллегами. Разговор с секретаршей. Поднимание с места подноса с корреспонденцией. Опускание на место подноса с корреспонденцией
11.30 утра – Отбытие из офиса слегка перекусить
12.30 дня – Возвращение в офис. Практика во владении клюшкой для гольфа на ковре кабинета
13.00 – Отбытие на ленч
45.00 – Прибытие с ленча. Поднимание с места подноса с корреспонденцией. Отсылка корреспонденции в другой отдел или департамент
45.30 – Сон в кресле
16.00 – Чай
16.30 – Отбытие в клуб. Отбытие домой.
Но в половине десятого утра того для сэр Хьюго Ренвей вовсе не думал о своем офисе. Он обсуждал со своим садовником нанесенный неистребимыми тлями ущерб, хотя и об этом он всерьез не задумывался.
Сэр Хьюго был крупным тонкогубым человеком с напомаженными седыми волосами и слегка косящими глазами. Из-за последнего обстоятельства он выглядел чопорным. Он физически не мог смотреть кому-либо прямо в лицо, но при этом умел создавать такое впечатление, будто он не то чтобы не может смотреть прямо, а считает это ниже своего достоинства. Во время разговора сэр Хьюго глядел на садовника именно так, но его вид сытого самодовольства был обманчив. Он был сыт, но он был и обеспокоен. Нервы сэра Хьюго были натянуты, и приближающийся со стороны Ла-Манша рокот авиационного мотора любопытным образом гармонировал с его скачущими мыслями.
– Я так думаю, сэр, что от всех этих новомодных опрыскиваний нет никакого толку, – проворчал садовник.
Ренвей кивнул и вдруг отметил, что равномерный рокот мотора сменился беспорядочным кашляньем.
Садовник продолжал ворчать, а Ренвей притворялся, что слушает. Про себя он проклинал глупость погибшего летчика, чья смерть нарушила ритмичный ход дел и заставила дергаться нервы.
Неожиданно над домом пролетел самолет. Летел он низко, неуверенно покачиваясь с крыла на крыло. Ренвей с профессиональным интересом уперся взглядом в самолет. Кашляющий звук двигателя заглох. Тут летчик, вероятно, увидел безопасное для посадки место, потому что машина вдруг выровнялась. Ее нос накопился книзу, и самолет стал планировать, сопровождаемый только шелестом вращающегося вхолостую пропеллера. Ренвей инстинктивно пригнулся, но самолет скользнул в тридцати футах над его головой и мягко приземлился на три точки на ровной открытой площадке сразу за розарием.
Ренвей повернулся и посмотрел на приземлившийся самолет. Он сразу понял, что его пилотировал настоящий мастер. По опыту сэр Хьюго знал, как трудно приземлиться на эту площадку, но неизвестный летчик так точно посадил машину, как будто перед ним находилась безбрежная равнина. Энрике тоже был не пилот, а настоящий дьявол, который мог посадить самолет даже на игральную карту или заставить его выделывать в воздухе головокружительные трюки. От зависти Ренвей сходил с ума, но, несмотря на нечеловеческие усилия, так и не смог на учиться пилотировать с таким блеском, уверенностью и самообладанием. Руки Ренвея на мгновение непроизвольно напряглись, но он отвернулся и продолжал внимательно рассматривать ярко-алые бутоны роз сорта "Папа Гонтье". Приземлившийся пилот подошел к нему.
– Я ужасно сожалею, – сказал летчик, – но мне пришлось совершить вынужденную посадку у вас в поместье.
Ренвей мельком взглянул на пилота: бесшабашный вид, белоснежные зубы и улыбка как у Энрике.
– Это я понял, – коротко бросил Ренвей и вернулся к созерцанию цветов. Его голос был воплощением той отрывисто-резкой грубости, к которой долго приучали и так успешно приучили низшие слои британского общества и которую те привыкли воспринимать как знак превосходства над собой. У Святого возникло желание хорошенько треснуть Ренвея гаечным ключом, но он сдержался.
– Весьма сожалею, – повторил он, – но у меня стало резко падать давление масла, и я был вынужден сесть, где придется. Если вы покажете мне дорогу к деревне, я постараюсь убрать свой самолет как можно быстрее.
– Один из слуг покажет вам дорогу.
Ренвей поднял глаза и взглянул на садовника, который тут же отложил нож и отряхнул руки от земли.
– Вы очень добры, – ответил Святой. Как только он произнес эти слова, случилось небольшое происшествие. В руке у Саймона был чемодан, с которым он вылез из самолета. Должно быть, чемодан был плохо закрыт, потому что он сам по себе распахнулся.
Если бы из чемодана высыпались рубашки, носки, пижама, бритвенные принадлежности и тому подобное, это отвлекло бы внимание Ренвея от цветов только на пару секунд. Но из чемодана вывалились совершенно другие предметы – небольшие жестяные коробочки, в которых обычно продают таблетки от кашля. На жестянках и вправду были наклеены такие ярлычки, но с одной из них слетела крышка и из нее высыпался на дорожку белый порошок.
Летчик опустился на колени и слегка дрожащими руками поспешно кое-как затолкал коробочки обратно в чемодан. Он неловко сгреб рассыпанный порошок обратно в открывшуюся жестянку и вздрогнул, когда Ренвей прикоснулся к его плечу.
– Прошу прощения за любопытство, – неожиданно любезно сказал Ренвей, – но у вас весьма необычный багаж.
– Совершенно верно, – коротко рассмеялся Саймон. – Я коммивояжер и работаю на некоторые европейские фирмы, производящие патентованные лекарства...
– Понятно...
Ренвей снова оглянулся на самолет, его руки опять непроизвольно напряглись, а взгляд быстро вернулся к Святому. Саймон затолкал последнюю коробочку в чемодан, защелкнул замки и выпрямился.
– Очень сожалею, что доставил вам столь много хлопот.
– Совсем нет, – сухим, неестественным голосом ответил Ренвей. От осознания того, что он собирается сделать, его прошиб холодный пот. Но он продолжал говорить как бы помимо своей воли, и движущей силой для его слов являлось охватившее его фантастическое вдохновение и нервозное состояние. – Мой шофер сам съездит в Фолькстон и все устроит, а вы можете пока побыть здесь. Дайте ему необходимые инструкции, а ждать вам, как я понимаю, придется довольно долго. Полагаю, и власти надо уведомить...
Произнося последнюю фразу, Ренвей внимательно наблюдал за пилотом (хотя из-за косоглазия казалось, что он смотрит мимо) и заметил, как на скулах его слегка вздулись желваки.
– О нет, я не могу позволить вам этого, – запротестовал Святой, – я и так доставил вам множество хлопот.
– Никаких хлопот, – возразил Ренвей, не переставая наблюдать за ним. Теперь Ренвей был совершенно уверен в своей правоте: он заметил, как пилот слегка напрягся и как побелели костяшки его пальцев на ручке чемодана, а поэтому уже более уверенно продолжал: – Никаких хлопот вы мне не доставили, а моему шоферу все равно делать нечего. Кроме того, вы, вероятно, во время посадки испытали пару неприятных минут, и я уверен, что не откажетесь от стаканчика. Пройдемте в дом, друг мой, и я найду для вас кое-что подходящее.
Он взял Святого под руку и повел к дому с неумолимой сердечностью, которой трудно было сопротивляться, даже если бы Саймон этого захотел. Пройдя через сад с декоративными каменными горками, теннисный корт и газон, они поднялись на вымощенную плитами террасу, а оттуда в библиотеку.
– Сигарету или сигару?
Саймон взял сигарету и закурил, а Ренвей звонком вызвал дворецкого.
– Присаживайтесь, мистер... э-э-э...
– Томбс.
– Присаживайтесь, мистер Томбс.
Саймон сел на краешек бархатного кресла и молча курил, пока не появился дворецкий. Ренвей приказал принести напитки, и тот ушел. Вновь наступило молчание. Ренвей отошел к окну и встал там, что-то весьма немузыкально напевая себе под нос.
– Чертовски неприятная штука, – нарушил молчание Саймон.
– Что, простите? – повернулся к нему Ренвей.
– Я говорю, чертовски неприятная штука, когда вдруг падает давление масла.
– Совершенно верно, – ответил Ренвей и опять принялся напевать.
Вошел дворецкий с подносом, поставил его на столик и удалился. Ренвей налил виски в два стакана.
– Содовой?
– Спасибо.
Ренвей плеснул воды из сифона, подал стакан Саймону и, взяв свой, без всяких предисловий выпалил то, о чем размышлял последние несколько минут:
– Вы, полагаю, не думаете, что я поверил вашей истории про торговца патентованными лекарствами?
– А вы действительно не поверили? – уклончиво ответил Святой.
– Конечно же нет. Кокаин я узнал с первого взгляда.
Святой едва одержал улыбку, поскольку жестянки были предусмотрительно наполнены борной кислотой. Но он с опаской оглянулся на поставленный возле кресла чемодан и придал лицу непроницаемое выражение.
– Но не следует беспокоиться, – продолжал Ренвей, – в полицию сообщать я не собираюсь. Это не мое дело. Мне просто интересно, почему такой человек, как вы – умный, смелый, отличный пилот, – впустую тратит время на такую мелочевку.
– Не такая уж это и мелочевка, – облизнул губы Саймон. – А что мне еще делать? Сейчас не так много найдется занятий для безработного аса. Вы же сами знаете, что ветеранов войны нынче хоть пруд пруди. А я в достаточно отчаянном положении – мне очень нужны деньги.
– Но на этом миллион не заработаешь.
– Если вы мне скажете, на чем можно заработать миллион, то я его заработаю.
Ренвей сделал еще глоток виски и поставил стакан на стол. За последние минуты нервы его настолько натянулись, что, казалось, вот-вот лопнут. И все-таки у него было какое-то сумасшедшее предчувствие удачи, которую все еще можно ухватить за хвост, если рискнуть. Удача эта чудесным, невероятным образом буквально свалилась о неба в лице этого широкоплечего синеглазого молодого человека, сидевшего в кресле напротив. Ренвей промокнул губы шелковым платком и убрал его в карман.