В панельном доме через улицу, в однокомнатной квартирке Михала, работа шла еще быстрее. Малгося совершала чудо преображения. Хозяин, совершенно дезориентированный, кружил по комнате, курил, выпивал, пробовал помогать, ломая и разбивая все, что можно было поломать и разбить, включая отчищенный и высушенный кальян. Казалось, что когда он грохнулся, застонали полы, вместе с ними — весь свет, в том числе и отчаявшийся Михал.
Малгося рьяно и крайне точно укладывала разбросанные книжки, вытряхивая застрявшие между страницами остатки табака. Она же отпихнула Михала от горы грязной посуды в умывальнике, посоветовав, чтобы тот занялся сбором бутылок и окурков. В пластиковый мешок отправились остатки жратвы за пару недель: огрызки пиццы, заплесневевшая лапша, фасоль из замороженных наборов и окаменевшие тосты — все, что ютилось в раковине. Точно так же, как в Святом Вроцлаве сдирали краску и обои, в однокомнатной квартирке неподалеку кружили пустые бутылки, исчезали пятна от разлитого пива и фруктовых соков. Малгося закончила около двух ночи. Святой Вроцлав работать продолжал.
Только лишь завершив уборку, девушка сориентировалась, что уже очень поздно. Отец мог спать или ожидать ее.
— Клевая хата! — сказала она.
Отец уже спал.
Я считаю, что, самое большее, через неделю после рождения, существование Святого Вроцлава сделалось очевидным. Люди перешептывались о какой-то тайне посреди города, а мужчина с татуировкой на лице начал регулярно появляться в районе Рынка, провозглашая пламенные проповеди. Я видел его страницу в Интернете — болезненно-синюю, заполненную ангелочками различного рода и племени — еще прослушал длинную речугу, посвященную последним дням. Я заметил, что за мужчиной тянется довольно приличная группка людей. С каждым днем их становилось больше. За ним я не пошел, хотя и следовало бы, и вот теперь я здесь.
Быть может, в Святом Вроцлаве мне было бы и лучше, возможно, я и совершил чудовищную ошибку, не распознав зла, за что меня коварно покарали — у меня имеется время на воспоминания, а больше — ни на что другое. А недавно вернулся тип, о котором я совершенно позабыл. Страх.
Я боюсь одиночества. О нем я не думал до вчерашнего дня, теперь же испытываю холод и стыд, тем самым, нарушая хроникерскую тщательность. Моя судьба здесь не имеет значения для нашей истории, только я никак не могу о ней умолчать. Пса не было целых три дня, сегодня он вернулся и сдох у меня на руках.
Глава третьяЧудо для Фиргалы
Мужчина с татуировкой на щеке — тот самый, которого встретил Михал, и которого сам я видывал у позорного столба возле Ратуши — звался Адамом. В те времена, когда откровение Святого Вроцлава еще не было нам дано, Адам не пытался играться в Иону[26], не был он сумасшедшим или наркоманом, как многие считали. Жизнь его изменилась совершенно неожиданно, точно так же, как и моя.
На свет он появился в семействе ну настолько обыкновенном, что, быть может, некая высшая сила намешала у него в голове после рождения ради чистой шутки, чтобы, вопреки серости поколений, в семье Чечяров появилось хоть что-то необычное. Старший Чечара был органистом, точно так же, как его дед и прадед, и столь же действенно, как и они, обыгрывал приходского священника в карты, обеспечивая себе самому и семейству источник доходов. В карты садились играть каждое воскресенье и не вставали до рассвета. У ксендза имелся кожаный мешочек с мелочью и рулончики банкнот с Варыньским и Сверчевским[27], картами он всегда хлопал с размахом, из-за головы, те звонко ложились на стол, а старый Чечара только урчал, подкручивал ус и забирал выигрыш.
Прихожанам было известно о воскресных встречах, и они наверняка заставили бы священника поменять органиста, если бы не голос Чечары. Если вы, как и я, ходили в костел, то наверняка помните тех набожных плакальщиков, охваченных уверенностью в том, будто бы тот, кто поет, молится вдвойне, ну а тот, кто еще вопит раненой козой — молится вчетверо. Чечара обладал глубинами Роджера Уотерса, чувством Стинга и мощью грегорианского хорала. Чтобы его послушать, люди приезжали и из других приходов.
Тогда прихожане придумали иной способ — они сообщили Чечаре, что сбросятся, чтобы было и на хлеб, и на шоколад, но он должен прекратить выигрывать у священника деньги с подноса[28], в противном случае, вскоре ему не поможет и голос. Чечара согласился на это с неохотой, приходский священник — с отчаянием. Оба пытались сдержать слово, но из того, что мне известно, встречаться они продолжали, несколько раз в году, и играли до последнего уже на самые мелкие деньги; ксёндз уже и не злился, что проигрывает, а Чечара иногда давал ему и выиграть.
Мама Адама работала в сельской школе, и в костёл ходила только лишь из-за мужа. Ведь странно было бы, если бы жена органиста не появлялась в церкви. Сама она считала, что Бог находится повсюду, но в некоторых местах — в большей, в других местах — в меньшей степени, а уж в Емельную, где они жили, заскакивает только на Пасху. Не было Его ни в костёле (по ее мнению, ксёндз был способен проиграть в карты даже причастие), ни в школе, где она мыла сортиры, ни даже в ее собственном лоне, через которое Адам появился на свет.
До того, как научиться говорить, Адам был тихим и спокойным ребенком. Вчера он едва что-то мычал, а на другой уже поражал богатством словарного запаса, интересами, затрагиваемой тематикой. Проблема заключалась в том, что разговаривал он не с людьми, а со всей Вселенной, и когда терял слушателя, легко переходил к кому-нибудь другому, продолжая начатый ранее сюжет. Ему казалось, будто у каждого человека имеются равные его собственным знания о мире: человек смотрит одни и те же фильмы; семья у него такая же, и волнуют его точно такие же проблемы.
К моему удивлению, учился Адам неплохо. Агрессия была для него чем-то совершенно непонятным, равно как и пес — упокой, Господи, душу его — никогда не поймет смысла атомного гриба. Если его оскорбляли или нападали на него, мальчик делался берсеркером: кусался, пинал ногами во все стороны, бил вслепую и не переставал драться до тех пор, пока оставался в сознании. Все посчитали, что с таким лучше и не связываться.
В лицее у Адама не было ни приятелей, ни девушки. Он шатался по коридорам и заговаривал со всеми, которые выглядели знакомо, рассказывая, чего он слышал и видел. Собеседников он менял без какой-либо заминки; ученики начали жаловаться, пока директор не попытался Адама выгнать, обвинив его в том, что парень нюхает клей. На самом деле Адам ни разу даже не напился допьяна. Никому не пришло в голову, что мальчик открыл простую истину — люди все совершенно одинаковые. Вскоре он совершенно перестал их различать.
Экзамены на аттестат зрелости он сдал на «ура», но вот получать высшее образование уже не пошел. После выпускного вечера одноклассники пригласили его на пиво и к общему веселью спросили: не желает ли Адам сделать себе татуировку. Как правило, Адам был согласен на все, но у него не было денег. Коллеги тут же заявили, что машинка у них имеется, что да — наколка на руке, она денег стоит, но вот на лице сделают ему задаром, да еще и пиво поставят. Идея Адаму понравилась.
Он никак не мог понять, почему родители заламывают руки, мать плачет, а отец орет, ведь многие люди ходят с татуировками, и никто из этого скандала не делает. Он ушел, долго присматривался к собственному лицу, но понял, что ничего в нем не поменялось. В университет его не приняли, работы найти тоже не мог. Только Адама не беспокоило ни одно, ни другое.
Родители помогли ему получить скромную пенсию за голову (в том же самом году ее получил и пан Мариан), и в жизни Адама началась воистину беззаботная глава. Зиму он проводил дома, пытаясь не выходить из комнаты, а с наступлением весны отправлялся в многокилометровые, пешие походы по округе, длящиеся не одну неделю. Спал он в канавах, иногда люди давали ему убежище. Отец всегда орал по этой причине, но потом до него дошло, что его сын из какой-то иной системы. А еще он боялся — и правильно боялся — что когда-нибудь Адам просто не вернется.
— Его же прибьют, — все время повторял органист. — Как кота подожгут.
Жена серьезно глядела на мужа и говорила, приблизительно, следующее:
— Никто ничего ему не сделает. За столько лет его даже не побили. Люди ведь не настолько жестокие.
— Ошибаешься, — отвечал тот голосом человека, который насквозь знает всех прихожан, — когда-нибудь, кого-нибудь он достанет. Ты как думаешь, что сделает группа скинов, — потому что для старика Чечары каждый молодой бандит был скинхедом, — видя ободранца, у которого, — тут он вытер подбородок, — на левой щеке рваная книжка, веночек и надпись: НА ПАМЯТЬ ОБ АТТЕСТАТЕ ЗРЕЛОСТИ?
А через три года предназначение нашло Адама Чечару.
Существуют встречи, которые никому не приносят радости, но по каким-то таинственным причинам даже и не случаются. Когда-то я считал, что они являются неотъемлемым элементом нашей культуры, принадлежа ей, как блоха — собаке. Теперь же, нет — мы ставим себя и других в сложные ситуации лишь затем, чтобы проверить себя и помучить один другого. Малгося голову проела Михалу, чтобы тот познакомился с ее родителями; Томаш делал на этом особый акцент, желая «закопать» студентишку, припутавшегося к его дочке; ну а Михал, соглашаясь на все это, примучил самого себя.
Мне кажется, что Малгося хотела показать Михала отцу, чтобы заклеймить его, словно быка. Но, возможно, я обижаю ее таким подозрением? Столь же одинаково она могла хотеть показать его любому — такой здоровый и весь принадлежит ей. Никак не могу выявить какой-нибудь повод, ради которого Михал согласился, разве что Малгосе известны такие штучки, о которых я ничего не слышал.