Томаш был из не тех, кто задумывается перед тем, как дать кому-нибудь в рожу, а если будет нужно, он возьмет ружье и отправится на войну, но подобные ситуации пока что перерастали его. Много раз собирался он серьезно поговорить с дочкой — забывая о том, чем закончилась последняя беседа — так что смелости ему никогда не хватало. Это какой-то кошмар. Она приходила в третьем часу ночи (не хватало еще, чтобы она и спала у него), напыщенная как не знаю кто, с размазанной косметикой. Наверняка, она еще и выпивала, в связи с чем он тоже все чаще начал прикладываться к бутылке. Томаш глядел на то, как эта парочка, прижавшись друг к другу, идет через дождь, и вспоминал все фильмы о нехороших родителях, общность мыслей с которыми он сейчас воспринимал: конечно, этого пацана можно было бы напугать или побить. Но все, на что он решился, это отослать к Малгосе ее мать.
Анна беседовала с дочкой целый час и вернулась довольная.
— Все хорошо.
— Что, они порвали друг с другом?
— Нет, — рассмеялась та, — я же говорю тебе, что все хорошо.
Томаш Бенер еще глубже втиснулся в кресло, прищурил глаза, покачал головой в знак того, что понимает, но при этом же надул губы в знак того, что с ситуацией не согласен.
— Я же видела, как дергается Малгося, — Анна присела на изгибе подлокотника кресла, — эти последние пару лет. А теперь она успокоилась. Через пару недель у нее аттестат зрелости. Быть может, — вздохнула она, — и нет смысла что-либо комбинировать? Вот сам погляди. Для тебя и так плохо, и так нехорошо.
— Тут дело не в том, — буркнул ее муж, сжимая и разжимая кулаки. Сейчас Анна видела в нем пацана, которому мать отказывает в покупке очередной игрушки. — Дело в этом маменькином сынке.
— Маменькином сынке… — повторила Анна. — А что с ним не так?
— Лентяй и наркоман.
— Наркоман…
— Ясное дело, — опер ее муж губы, — я по глазам увидел. И только не говори мне, что бывают недостатки и хуже. Потому что имеются и такие.
— Ты думаешь, она с ним…
— Спит, — тоном упрека заявил ее муж. — Естественно, спит. Это меня тоже беспокоит.
— Тоже принимает наркотики.
— Ох, — Томаш пожал плечами, — понятное дело, принимает, все дети сейчас чего-нибудь да принимают. Могу поспорить, что Малгося принимала эту дрянь и раньше, и вся штука в том, что теперь у нее для этого имеется партнер. Но это еще не проблема, ты же сама видишь, — он сглотнул слюну, нашел ладонь жены, — дети в этом возрасте творят разные вещи. Все пьют и покуривают, колются и глотают колеса, но ведь не все становятся алкоголиками и наркоманами. Туг дело в…
Он резко поднялся с места.
— Это чмо. Понимаешь. Это же мерзкий тип. Видишь ли… — тут до Томаша дошло, что он-таки здорово набрался, — она ему станет доверять. Если уже не доверяет. А этот гад уйдет при первых же трудностях. Выступит на нее и оставит с раненными чувствами. И дело тут не в школе, — повел он на коду, радуясь тому, что уже может сбросить это бремя, — а в ее сердце. Ведь второй раз такого у нее уже не получится. Первый мужчина, первая — глубокая и крепкая — любовь. А она смотрит на лужу с дерьмом и уговаривает всех, что это море, да еще и на закате солнца.
Анна обняла мужа, потерлась подбородком о его плечо.
— И что ты с этим сделаешь?
Томаш размышлял: Побить? Купить? Само пройдет?
— Поговори с ней, — шепотом сказала Анна. Томаш осторожно отодвинул жену. За окном, в струях дождя, шла группа молодых людей с флагами, точно такими же, какие Бенер видел в Ясной Гуре[52]. Молодежь направлялась в сторону Святого Вроцлава.
— Нет, — цедя звуки, произнес он, — еще рано.
Все шло по-старому. Дождь лил, садово-огородные участки превратились в самый настоящий кочевой табор, а толпы вокруг Святого Вроцлава становились все плотнее. Томаш ломал голову, а Михал с Малгосей — радовались. Трудно сказать, сколько времени это продолжалось. Неделю, две. Кое-какие мелочи могли мне и помешать, а тучи над Вроцлавом наводили на мысли, будто бы время вообще стояло на месте, и все время длится один и тот же мрачный день. В начале апреля — правильно, похоже, именно тогда — у Малгоси начались месячные (хорошая новость), и до нее дошло, что до аттестата зрелости остался всего лишь месяц, а она ни сном, ни духом. Михал, для которого эти экзамены были словно пятно плесени на стене старого дома, твердил, что нечего заморачиваться. Даже если экзаменов она не сдаст, правительство издаст постановление, что у нее, Малгоси Бенер, все равно имеется среднее образование.
Они сидели над книгами, а бешеный дождь стучал в окно. Малгося опиралась спиной о стенку под окном, Михал пристроился на стуле. Они уговорились — когда занимаются историей, ничего иного не может быть — отсюда это несносное пространство между ними. Воздух, в котором словно частички света вибрировали знания. Быть может, Михал неправильно выбрал призвание, и ему следовало бы учить коров тому, как уклоняться от брошенных камней; а может это Малгося годилась исключительно на то, чтобы разыскивать трюфели в колодце[53], но история не была ее страстью.
Сама же история попросту рвалась — словно из дырявого мешка беспорядочно сыпались личности, оторванные от событий, события пережили кастрацию дат и политического контекста. Перед полностью дезориентированной Малгосей история высыпалась кучей: обкладывающие друг друга по роже щитами рыцари, виселицы Тарговицы, сваи на Одре, катынский лес, и снова — пустые глазницы Збигнева, плащ крестоносца и две голые девицы Казимежа Великого. В конце концов, Михал плюнул, отложил книгу, точно так же, как солдат кладет под ноги оружие перед лицом преобладающего противника, и шепнул:
— Значится, так.
Малгося глядела на него ничего не понимающими глазами. Михал подумал, что девушка неожиданно отдала людскую душу какой-то морской свинке.
— Ты знаешь, с историей не так все просто, — начал парень, — потому что мне кажется, что имеются две истории, словно две дорожки диджейского микса. Главная, которая нам известна — это, скажем, основная мелодия. А еще имеется вторая, которая выстраивает глубину, врубаешься, Малгоська, — по каким-то непонятным причинам он обращался к девушке только «Малгоська», — которая звучит как бы в тени. Сейчас я говорю не о заговорах, но о мотивах. Что этот вот тип чего-то там не сделал, потому что нажрался, или отправился в задницу, а не на войну. И так далее, и все в масть. Этому тебя в школе не научат, потому что невозможно или достаточно трудно, но вдруг, когда вот так сидишь и копаешься в книгах, вдруг ловишь себя на том, что все, абсолютно все, имеет иное значение, чем то, которому тебя обучили в школе.
Эта мысль Малгосе понравилась.
— Ага, — кивнула она. В свете стоящей на столе лампы ее сережки казались сделанными из пылающей стали. — А тебе не кажется, что это идет дальше?
— Что дальше? — не понял Михал. — В бесконечность?
— Нет. Мелодий в миксе гораздо больше. Их не две, как ты говоришь, а четыре или шесть, а может… И, как ты говорил, значение меняется не один раз, а несколько.
Михал уже открыл было рот, чтобы высказать чертовски умную мысль, которая только что пришла ему в голову, как вдруг окно с грохотом распахнулось, рама мотнула над головой Малгоси, грохнула об стену и в квартиру влетела буря. Мне кажется, Михал не до конца повернул ручку, защелка поддалась под напором ветра, неважно — важно то, что в мгновение ока пара очутилась посреди урагана, в вихрях дождя, пыли и ветра. Малгося промокла буквально за миг, она стояла, словно скованная льдом, с открытым ртом, пялясь в ночь. Михал подскочил к окну, но створку прикрыть никак не удавалось, как будто бы невидимый гигант поджимал с другой стороны.
Он все жал и жал, ветер напирал еще более нагло, и тут они услышали крик. Он вошел в темноту безвозвратно. Звук был очень длинный, слишком длинный; Малгося сползла на колени, на мокрый пол. Михал глядел в окно. На черные дома Святого Вроцлава. Освободившаяся оконная створка ударила его по лбу, вернув в чувство. Он поднял Малгосю, вдвоем они закрыли окно, а когда они уже повернули ручку, никто уже не кричал. Вот только стекло на какое-то мгновение казалось выгнутым, словно парус.
Малгося долго не могла глубоко вдохнуть. Когда же спокойствие вернулось, тут же ее подавило несчастье — все книги, пол и противоположная стена были пропитаны водой. Малгося с Михалом переглянулись. Не говоря ни слова, парень подал девушке полотенце, сам старой рубашкой протер пол. Когда он прижал ее к себе, Малгося все еще дрожала. Тогда он сполоснул большую кастрюлю и поставил вино на газ…
Они сидели, чуть ли не касаясь друг друга, часы показывали начало пятого; Малгося знала, что сегодня домой не вернется. Она сообщила отцу, что спать остается у Михала, потому что у нее месячные, совершенно верно предполагая, что взбешенность старшего Бенера успокоит информация о том, что его единственная доченька еще не забеременела. Только той ночью Бенеру все было по барабану. Дождь как-то ослабел.
— Что-то мне странно, — призналась девушка.
Никогда еще Михал не видел Малгосю такой бледной.
— Мне странно, потому что кое-что вспомнилось. Как ты рассказывал обо всех тех средневековых странностях. Что люди считали: вот он, конец света. Все идет в пизду, как мы сейчас говорим.
— То был всего лишь кричащий человек.
Всю бутылку «карло росси»[54] они уже выдули, так что дополировывали остатками мартини. На вкус вермут напоминал сироп от кашля.
— Вот посмотри. Забавно, ведь если бы сейчас было средневековье, люди на коленях бы ползли в Святую Землю, в грязи купались или как-то так. Говорю тебе, что каждый, от короля до последнего мужика считал бы, что это уже конец света.
Михал почесал затылок. Его охватывала сонливость, и постепенно он забывал последние события: распахнувшееся настежь окно, наводнение в квартире, крик и несколько часов, проведенных вдвоем в молчании.