Безымянный молодой человек, которого в Черном Городке называли Тараканом, подскакивал вверх, на невероятную высоту, спадал на противника, хватал его левой рукой, а правой бил и искал возможности схватить за шею. Схватившись же, он менял захват — даря мгновение, чтобы самому передохнуть, или в порыве благодушия — после чего в дело шла левая рука, вооруженная кастетом с трехсантиметровым лезвием. Им он проводил под подбородками врагом, так что в мгновение ока сделался багровым. Издалека он походил на цирковую обезьяну, скачущую от одного трупа к будущему.
Тут в битву включился сам Цегла. Он кружил, словно призрак, молния смерти в тряпье — раздавал удары, стрелял левой рукой, всегда в сердце или голову, и с каждым ударом из уст коменданта исходило шипение, вроде бы и было оно тише шепота, но повсюду слышимое. Полицейским казалось, что Цегла уже умер, и только лишь его упырь возвратился, чтобы поддержать подчиненных.
Хотя паломники и сражались, жертвуя собственными жизнями, словно Святой Вроцлав поделился с ними своей силой, стрелки победы неумолимо склонялись в сторону полицейских — тренированных, лучше вооруженных, более сильных физически. В их паруса дуло призрачное дыхание коменданта Цеглы. Один за другим паломники падали, левое крыло, поначалу отраженное, пошло врассыпную, смешалось с мародерами, смылось в сторону домов. Пал уже Таракан, забитый до потери сознания, рухнули второй и третий наступающие ряды, тех, кто попытались удрать в Святой Вроцлав, застрелил капо перед тем, как его самого убили полицейские.
Самое паршивое, что в бой вмешались мародеры, охваченные гериатрическим видом боевого безумия — они уничтожили порядок в задних рядах, путались под ногами у них и у себя, те же, которые считали, будто бы полицейский не ударит старичка, жестоко просчитались в буквальном смысле. Одни только дети сохранили рассудок — они побежали назад, прижались к земле или же, вопя во всю ивановскую, стояли на месте.
Паломники отступали под напором щитов и дубинок, палки и дорожные знаки выпадали у них из рук… и еще бы немного, еще чуть-чуть, и кончик полицейского клина достал бы улицы. На сей раз Михал почувствовал момент безошибочно. Он выстрелил в воздух последнюю ракету, по-настоящему новогоднюю и многоцветную: алые, синие и золотые искры взметнулись над головами сражающихся.
— Теперь или никогда! — сказал Томаш.
Они спрыгнули с крыши и помчались, не разбирая дороги, через Черный Городок, оставив дерущихся их собственной судьбе.
Тем временем, паломники отступали по всему фронту, вся мощь полицейского контрнаступления пошла в средину, она впилась треугольником, уже достигла мародеров — а те пытались бить своими тростями по щитам. Самые храбрые участники ударной группы сражались заядло, мусора все еще падали, хотя уже и реже, каждый из них забирал за собой хотя бы одного паломника. И когда уже могло показаться, что надежда окончательно исчезла или же с умением профессионального соглашателя перешла на сторону людей в мундирах, со стороны Святого Вроцлава раздался победный вопль.
Пришла помощь! Это паломники, пробившие кордон в автомобилях, возвращались после ракеты Михала. С молотами, топорами, ломами в могучих руках, еще не участвующие в драке, переполненные запала, они напали на абсолютно не ожидавших этого полицейских. Они молотили им по головам, отрубали им конечности, острия погружались между лопаток, по траве покатилась чья-то голова. Дезориентированные стражи порядка пытались обернуться, то один, то другой принял топор на широкую грудь, тому отрубили руку, еще другой пал со свернутой набок головой после удара молота для разбивания пустотелых кирпичей.
В практически разбитую ударную группу вступили новые силы, народ расхватал брошенное оружие и давай молотить противника! Теперь мусора могли лишь защищаться, а те, которые посчитали, что и с этим не справятся, удирали, провожаемые обидными прозвищами и камнями. Никто уже не стрелял, полицейских взяли в кольцо — часть из них все еще сражалась, размахивая дубинками или отнятыми у противника жердями, другие же только пробовали заслониться, спрятаться за щитами, были и такие, что падали на колени, умоляя помиловать их. А паломники, опьянев от победы, пинали их в животы и колотили по головам сорванными с них же шлемами. Но прежде всего — они мчались в Святой Вроцлав.
Под комендантом Робертом Янушем Цеглой образовался целый холм умерших и потерявших сознание. Возвышенный ими, Цегла прицельно отстреливался, а если кто подходил поближе, то падал от удара дубинки, словно громом пораженный. В сторону этого колосса, одетого в Святой Вроцлав, летели камни, ножи, резиновые пули, выпущенные из захваченных в качестве трофеев ружей, только ни один из этих снарядов не достигал цели. Цегла молниеносно уклонялся, подскакивал, проводил контрмеры — могучий, зловещий, победный.
Паломники, которые охватили его полукругом на безопасном расстоянии, вдруг расступились, давая место худощавому, мускулистому мужчине. Этот человек держал сложенную вдвое цепь, вытатуированный дракон взбирался на загорелую шею. Комендант узнал противника, и в сердце его заполз страх — то был сам Конрад Рудзик, прозванный Немым, легенда хулиганов Силезии, тот самый, которого во время разборок считали за четверых, человек без пальца и души, да, Цегла когда-то посадил его, когда сам был обычным полицейским, а Немого только-только отняли от груди. Таких вещей никто и никогда не забывает.
Они стояли, глядя один на другого, на какой-то миг народ подумал, будто бы Цегла струсит, отбросит дубинку, сбежит в темноту. Нет — это пистолет полетел в кусты, а комендант, вопя изо всех сил, налетел на врага. Цегла бил прицельно и мужественно, всего лишь пару раз его удар не достал до горла Немого. Но, в конце концов, цепь нашла дорогу, сначала она обернулась вокруг правого предплечья, дубинка полетела в кусты за пистолетом, но никто не заметил и тени страха на лице коменданта, который застыл всего лишь на миг и сплюнул прямо на щеку Немого. Громадные ручищи охватили шею Роберта Яноша Цеглы, и храбрый полицейский, уже мертвый, упал на асфальт.
Михал с Томашем видели лишь силуэты паломников, бегущих в сторону Святого Вроцлава. Подмога для полицейских уже подъезжала: несколько десятков машин, трубящие кареты скорой помощи. Никто не обратил внимания на двух мужчин, перескакивающих барьеры кордона. На миг они припали к земле. Михал, втиснув рот в мокрую глину, видел, как машины с визгом останавливаются, как люди подбегают к раненным и избитым, а взбешенные офицеры, вопреки самим себе, запрещают гнаться за паломниками, уже исчезающими за стенами Святого Вроцлава.
Они проползли с полсотни метров, под самый детский сад. Перед ними вырастал Святой Вроцлав, по-настоящему и откровенно тихий. Отзвуки шуршания, шепот, тени в окнах исчезли, остались только черные и мертвые дома. Лишь на крыше мелькнула крылатая фигура величиной с небольшой грузовичок.
Не смея издать хотя бы звук, они сняли сумки, кожаные куртки полетели в кусты. Михал задрожал от холода. Только дрожь составляла часть плана. За куртками пошли и футболки, теперь они стояли полуголые, худые и смешные. Томаш втянул живот. Сумки они привесили к брюкам, пропустив ремень через ручки. Теперь сумки свисали, опираясь на ягодицах. Потом они достали по плетке из секс-шопа. Первый удар, так, на пробу, слабенький. Ну да — только боль способна отогнать влияние Святого Вроцлава.
Здесь их еще никто не призывал, не тащил, никакой дух или ангел не убалтывал поселиться в черных стенах, как будто бы сейчас они входили в самый обычный жилмассив. Двадцать шагов, один удар — так они договорились. Михал пошел первый. Томаш схватил его за плечо.
— Я уже знаю, что изменилось.
Он чуть не блеванул только лишь при воспоминании о вызванном ими же побоище.
— Все это меня переросло, — шепнул он. — Выведем Малгосю, и даже не знаю, что с собой сделаю.
— Эти деревья… — Михал коснулся ствола. — Только теперь вижу, какие же они громадные. — Он провел ладонью по коре. — теплая.
— Это место питает все вокруг.
Михал представил, как это место могло преобразить Малгосю, и перепугался одной только мысли. Томаш побледнел, как будто бы только что продул собственную душу в три карточки.
— Все будет хорошо, — глухо произнес он. Потом задрал голову, поднял палец. — Ты глянь, каким это чудом мы не видели этого раньше?
У Михала даже речь отняло. Он забыл о битве, о ее жертвах, о деревьях-великанах, даже о Малгосе и плетке, которую выпустил из руки. Месяц, жирный, словно серебряный младенец, карабкался вверх, на небесном куполе густо мерцали звезды. Дождевые тучи, висевшие над Вроцлавом уже много недель, куда-то ушли.
Глава девятаяСвятой Вроцлав
Земля отдает. Это я уже знаю. Если жизнь — это цикл, то человек — это мельничное колесо. Животные вернулись, три в одно, одно в троих — это тигр. Урчит, что нет в нем страха, что он не исчезнет, останется со мной. Не знаю только, чего он здесь выжидает, раз уж я ранее ошибся в расчетах. Или это тот, кем я был, совершил ошибку.
Итак, в моей келье отшельника имеется тигр. Он сросся из давних приятелей, из шкуры кабана, глаз птицы, души пса. Кое-где не хватило шва или идеи, так что в теле имеется мясная яма. Тигр страдает. Если бы я мог, то отдал бы ему собственную плоть, а так он кладет мне голову на колени. Я его глажу. Его шкура от чего-то слепилась. Тигр урчит и говорит, что мне нельзя так уж беспокоиться, такова судьба, я повис в мире «между», но в этом имеются и свои светлые стороны. Я осторожно касаюсь его клыков, его спина дрожит. Ну, как хочешь, малыш. Ешь.
Я думаю о нем, и счастье переполняет мне сердце, совершенно как у ребенка, который нашел подарок под елкой, если, естественно, дети еще радуются подобным вещам. Мне хотелось бы выкупать тигра, чтобы мех был чистым, мне кажется, тогда бы его было приятно касаться. Все это так удивительно, я вижу все, только не могу собрать слова. В общем, я вернусь и вновь расскажу себе. Итак, дождливая весна, тучи висят низко, над Одрой воют милицейские машины, стонут умирающие. Михал и Томаш идут за Малгосей. Я вижу их лучше, чем собственные пальцы и животное, склеенное из животных у себя на коленях.