– Не покоримся! – громогласно заорала толпа.
Не мудрено, что Добрыня и Путята, подойдя с дружиной к Волхову, увидели не открытые ворота, а разметанный самими новгородцами большой мост и две пороки – камнестрельные орудия. Добрыня выехал вперед и крикнул через реку:
– Мир вам, добрые люди!
– Коли с миром, так иди своей дорогой! – раздалось с той стороны. – Мы тебя не звали.
– У меня здесь жена. Хочу повидаться.
– А дружину на подмогу прихватил?
– Сам не справишься?
Раньше от таких дерзких слов Добрыня вспыхнул бы, как бык от красной тряпки, и немедля повел бы дружину на штурм. Сейчас даже бровью не повел:
– Я всегда с дружиной – на то и воевода.
– Знаем: будет дружина нас мечами крестить.
– Не мечами, а словом Божиим. Грех не ведать такой благодати.
Вперед выступил новгородский тысяцкий Угоняй.
– Лучше нам помереть, чем дать богов наших на поругание.
– Не надо нам вашей благодати, – поддержала толпа. – Хотим своими лаптями щи хлебать.
– Хлебайте на здоровье, только меня в дом мой пустите.
Любую уступку толпа воспринимает не как добрую волю противной стороны, а как ее слабость, и начинает вести себя нагло и дерзко.
– Не переживай, мы сами о твоей женке позаботимся.
– Сладкая ягодка.
– Надо бы попробовать.
Толпа загоготала. Лицо Добрыни налилось кровью. Путята подъехал к нему и положил руку на плечо.
– Пустое, треплются.
Путята ошибся. Понимая, что Добрыня, находясь на другом берегу, ничего поделать не может, толпа свирепела на глазах.
– Гнать в шею лживых греков!
– И их прихвостней! Предали нашу веру!
– И жену Добрыни! Она тоже предала!
Озверевшая толпа бросилась в имение Добрыни. Жена и родня заперлись в доме. Они отбивались до последнего. Живым никто не дался. Дом и имение разграбили.
Добрыня с дружиной с тревогой ждал вестей из Новгорода, страдая от бессилия. Что он мог сделать? Переправляться через Волхов под обстрелом порок – обрекать дружину на верную гибель. Лишь когда стемнело, Путята выбрал из ростовцев пятьсот человек, перевезся на лодках выше крепости на ту сторону реки и вошел в город беспрепятственно, ибо новгородцы думали, что это свои ратники. Пятьсот отважных ростовцев направились во двор тысяцкого Угоняя. От неожиданности тот и меча не достал из ножен. Его связали и отправили Добрыне: пусть сам покарает за убийство жены и родни.
Кто-то из слуг Угоняя сбежал и сообщил новгородцам о случившемся. К двору тысяцкого сбежалось тысяч пять. Завязалась злая сеча. Силы были неравны.
– Держитесь, други! – подбадривал Путята ратников, сражаясь наравне со всеми. – Скоро Добрыня подойдет.
Пока одни новгородцы бились с Путятой и его дружиной, другие бросились грабить дома христиан и церковь Преображения Господня. Голытьба лишь ждала бучи, чтобы устроить себе пир на крови.
Тем временем к ногам Добрыни бросили, как тюк, тысяцкого Угоняя.
– Пошто жену мою погубил?
– Леший попутал…
– Так что за вера твоя такая, если только путает?
Надежда на спасение мелькнула в глазах тысяцкого. Он ухватился за нее, как утопающий за соломинку.
– Крещусь! Только не губи!
– Так ты ради спасения шкуры своей крестишься?
– Что ты! По доброй воле! Хочу узреть Бога истинного.
Добрыня ответить не успел.
– Смотри! – воскликнул один из ратников, прибывших с того берега. – Церковь горит!
– Вперед! – приказал Добрыня. – Бог нам весть подает: Путяту надо выручать.
Дружина вплавь перебралась на другой берег. Благо там почти никого не было: одни побежали сражаться, другие – грабить.
– Можем не успеть, – выйдя из воды, подошел ростовец к Добрыне, – наших слишком мало.
– Поджечь дома новгородцев! – отдал распоряжение воевода. – Увидят – побегут тушить.
Так и случилось. Лишь начался пожар, как сеча утихла. Добрыня приспел, когда новгородцы и так разбежались.
– Прости, – опустил голову Путята, – не успели твою женку спасти.
– Нет твоей вины: благодаря тебе город взяли, – ответил Добрыня и пошел прощаться с женой.
Новгородцы разбежались по домам, как мыши, и со страхом ожидали своей участи. Добрыня мог отдать город на поток и разграбление. Тогда пощады не жди. Прежде так и поступали. Убийство жены и родни кричало о кровавой мести. Закон предков.
Добрыня решил иначе. Оросив безвинно погибшую тяжелыми мужскими слезами, воевода провозгласил:
– Не ведали они, что творили, ибо не видели света Божиего.
– Так что делать будем? – спросил Путята.
– Крестить! Мы за тем сюда и пришли. Ведите всех в Волхов.
Люди не верили, боялись идти в реку: думали, там и побьют.
Посадник Воробей, учившийся в Киеве, красноречиво уговаривал собравшихся на Торге людей идти креститься:
– Христос милостив. Простит грехи наши, как простил тем, кто Его распял.
– Христос, может, и простит, да Добрыня не помилует. Вон, спалил дома наши…
– Дома поджег, чтобы Путяту спасти.
– Идолов сжег и разбил.
– Лучше идолов, чем людей.
– Все равно не будет пощады – жену его убили.
– Не нарушит Добрыня заповеди Христа, ибо уверовал в Него.
– А что за заповедь?
– Не убий!
– А по закону мести?
– Никак не убий.
Летописец, который, по преданию, был там, написал: «Многие пошли к реке сами собою, а кто не хотел, тех воины тащили, и крестились: мужчины выше моста, а женщины ниже. Тогда многие язычники, чтобы отбыть от крещения, объявили, что крещены; для этого Иоаким велел всем крещеным надеть на шею кресты, а кто не будет иметь на себе креста, тому не верить, что крещен, и крестить. Разметанную церковь Преображения построили снова».
Прибыв в Киев, Добрыня и Путята явились к Владимиру. Тот встретил их вместе с Анной.
– Вот и крестили мы Новгород, княже, – грустно произнес Путята.
– Говорят, огнем и мечом.
– Не без этого.
– А что же не словом Божиим?
– Не внемли.
– Выходит, нарушил заповеди Христа?
– Как же их не нарушишь, ежели они с пороками вышли и жену Добрыни убили?
– Да знаю! – воскликнул Владимир. – Я понять хочу!.. Почему народ не хочет Христа? Такие простые и ясные заповеди: не убий, не укради, не обмани, уважай, возлюби! Что лучше? Неужто в человеке это не заложено? Неужели скоту он подобен?
– Нет, – мягко произнесла Анна, – по образу и подобию Божиему создан человек.
– Тогда отчего противится?
– Оттого, что тянете его в церковь, как скот на убой, – не по-женски прямо ответила принцесса. – А силком в Царство Божие еще никто и никогда не попадал. В него по своей воле идут! Как Иисус по Своей воле на землю пришел, так и человек в Царство Божие придет.
– Верно молвишь, царевна, – погладил окладистую бороду Путята, – да только тогда нам жизни не хватит, чтобы всю Русь окрестить.
– Поспешишь – людей насмешишь, – с горькой улыбкой пошутил Владимир. – Анна права. Надо по всем городам и селам церкви ставить. И не просто церкви, а дома Божия с золотыми куполами, чтобы глаза радовались. И со звонницами, чтобы звон колоколов на душу ложился. И со школами, чтобы знания Промысла Божия озаряли.
– Правда твоя, княже, – согласился Добрыня. – Вон, посадник Воробей, воспитанный в церкви, за день столько людей уговорил креститься, сколько сто греческих попов за сто лет не уговорят.
– Нужны нам свои епископы, – басисто изрек Путята, – тогда и дело заспорится.
– А вон и будущий митрополит, – улыбнулась Анна.
– Где? Где?
– Да вон топает, – указала принцесса на маленького Гриню, который деловито пересекал княжий двор, не обращая внимания ни на Великого князя, ни на его воевод.
Все рассмеялись и поверили: Руси быть крещеной.
А Гриня торопился к Феофану. Ох и умен же этот грек. Столько премудростей знает! Мальчик привязался к нему, как к отцу родному: готов был слушать день и ночь. Мать ворчала на сына, что по хозяйству не помогает, а друзья обижались и насмехались. Мол, что за мужик? Ни мечами, ни лошадьми не грезит, а все какие-то картинки малюет. Гриня и сам переживал, но себя пересилить не мог. Не хотелось ему в драки лезть и кулаками махать, а тянуло лики святых рисовать. Вот и сейчас, прочитав в Библии, как Иисус апостолов Своим Телом и Кровью потчевал, изобразил Тайную вечерю на листе папируса, который не пожалел ему Феофан, и понес показывать греку. Тот с интересом рассмотрел рисунок:
– Неплохо. Иисус хорошо вышел, а вот апостолы все на одно лицо.
– А почему они должны быть разные? – спросил Гриня. – Они Христу с одним рвением внимают.
– Пошли.
Феофан вывел мальчика в дубраву, раскинувшуюся на высоком берегу Днепра.
– Посмотри на деревья.
Гриня невольно залюбовался могучими дубами.
– Видишь хоть два одинаковых?
И правда: даже близко не похожи. Этот высок и строен, как Громыхало, а тот ветвист и раскидист, как Добрыня. И настроение у всех разное. Один раскинул ветки, подобно грозному стражнику: никого не пущу. Другой воздел все листики к небу и радуется красному солнышку. Третий подбоченился, словно щеголь: смотрите, какой я красавец…. Гриня, стоял с открытым ртом, млея от восторга. Только бы не прошло это откровение, это ощущение каждой былинки, сопричастности всему живому. Если любое растение так неповторимо, то что говорить о людях?
Феофан не торопил мальчика с ответом. Он видел, что творится в его душе. Греки давно открыли это состояние, когда космос вливается в душу, как музыка, и назвали его созерцанием. Высшее блаженство!
– Теперь ты понимаешь, что апостолы разные?
Мальчик согласно кивнул головой, продолжая впитывать каждую травинку. Разве могут сравниться с этим мечи и копья, несущие смерть?
Забота девятнадцатая. Черные клобуки[13]
…любите врагов ваших…
Ибо если вы будете любить любящих вас,
какая вам награда?