сегда в портах.
— Срамник. Забыл, о прошлом годе как вепрь на Лютых наткнулся.
Муж захохотал, едва не подавившись сочивом, и жена тоже подхихикнула. Еще бы, разве забыть эту историю. Соседи их, молодожены Лютые, тоже, вспахав поле, отправились в ночь на пашню. И едва приступили к исполнению обряда, долженствовавшего загустить жито, как, откуда ни возьмись, вылетел из кустов вепрь и, хрюкая, устремился на пашню.
Лютый вскочил с жены, кинулся бежать. Баба от страха вжалась в пашню, и, на ее счастье, вепрь пронесся мимо, вдогонку за Лютым, который, скинув мешавшие бегу портки и посверкивая голыми ягодицами, птицей летел к березам на краю поля.
Спасло Лютого лишь то, что вепрь, наткнувшись на брошенные порты, стал топтать их и рвать на кусочки. За это время беспорточный оратай[74] успел вскарабкаться на одну из берез, где и просидел едва не до утра, отбиваясь от наседавших на гологузь комаров.
В веску Лютые явились уже на рассвете. Оратай вместо портов прикрывал срам свой березовой веткой. И вроде бы никто не заметил их, однако уже после обеда вся веска хохотала, пересказывая эту историю. Незадачливый оратай не без основания заподозрил в болтливости жену.
— Это ты, кобыла, разнесла по деревне?
— Что ты, что ты, кака мне корысть.
Не корысти ж ради шепнула баба подружке своей. На всякий случай Лютый ощеучил жену пару раз тяжелой ладонью, но уже поправить этим ничего не смог.
С того дня Лютому житья в веске не стало от насмешек. Даже мальчишки, завидя его, бежали следом и кричали: «Лютый, Лютый, где портки, вепрю подарил?!»
Смех смехом, но с того дня кое-кто, отправляясь на пашню с бабой «загущать жито», нет-нет да и прихватывал с собой на всякий случай топор или рожно.
Об этом и напомнила Ждану жена. Хотя рожном вепря вряд ли остановишь, он его сломает как соломинку. И все ж с оружием как-то спокойнее.
Лодийщик не стал упрямиться, захватил с собой своего главного кормильца — топор, которым за двадцать лет более сотни лодок сгоношил. Вся Туровщина на его лодиях плавала, и купцы, являвшиеся иногда с Днепра на Погост, с удовольствием покупали ждановские посудины.
Хозяйка позвала в избу дочерей, игравших во дворе. Наказала старшей Ладе:
— Из избы не высовывайтесь. Ночью упырь[75] по веске бегает, утащит с собой, а то и кровь выпьет.
— А куда вы? — захныкала младшая Нетреба.
— Не закудыкивай путь, — рассердилась мать. — На пашню ненадолго. Скоро воротимся.
Добрый был мастер, хорошие лодии строил, а вот с детьми не везло. Жена исправно рожала девок.
— Ты когда мне парня родишь? — злился Ждан. — Помощник мне нужен.
— А может, ты виноват, — огрызалась жена.
«Может, и впрямь я», — думал Ждан, а вслух все равно добавил:
— Не я рожаю, ты. Стал быть, твоя вина. Сходила бы к Буске, пусть поколдует.
Была жена и у бабки Буски, пила ее зелье, слушала наговоры, ничего не помогало.
После женитьбы, пятнадцать лет тому назад, первой родилась Лада и имя свое получила оттого, что отец, ждавший мальчика, согласился:
— Ладно. Пусть первая девка, но чтоб другой был парень. Гляди у меня.
Назвали ее Ладной, что сразу переделалось на Ладу. Через год жена опять разродилась девкой. Муж озлился:
— Я ж у тя парня просил.
— А я что, — оправдывалась жена. — Я рада бы.
Назвали вторую Непросой, мол, явилась непрошеная.
А там и пошло: Нехвата, Нетреба, Нелюба и опять Непроса, поскольку первая умерла. Смерть еще не раз наведывалась в избу лодийщика, а то съели бы его девки. Кто-то посоветовал Ждану на ночь подложить под жену топор, тогда, мол, парня родит. Но и топор не помог, на свет являлись девки.
Если б не его мастерство, пустили б Ждана девки по миру. Летом он пахал, сеял, сажал овощи, а зимой брался за топор. Это и кормило. И жил лодийщик надеждой дождаться себе родного помощника.
Оставшись в избе одна с малышами. Лада загнала их на печку, сунула по сухарю:
— Нишкните. Упырь услышит.
Припугнула малых, хотя сама не менее их упыря боялась. Да, видно, перестаралась. Нетреба со страху принялась реветь.
— Перестань, — строжилась Лада в темноте, отирая ладонью слезы и сопли сестренке. — Перестань, а то не услышим.
Та стихала на мгновенье, прислушиваясь, не идет ли упырь, а потом снова начинала тихо выть.
— Ладушка, милая, — попросила Непроса. — Скажи заклятье против упыря. А? Скажи.
— А ты будешь за мной повторять?
— Буду.
— Ну ладно. Почнем, — сказала Лада и начала с протягом:
Ходи, упырь, мимо, не смотри на нас…
— Ходи, упырь, мимо, не смотри на нас, — вторила Непроса.
…Твое око гнило, веет недобром.
Твои требы близко, за гумном лежат.
Забирай с собою, уходи, упырь.
Повторили заклятье трижды и трижды сплюнули в темноту. И Нетреба перестала плакать, верила — после заклятья никакой упырь не явится. Даже спросила:
— Лада, а что такое требы?
— То жертвы, милая. Надо ж ему чего-то кинуть. Вон Лютый кинул им третьеводни ягненка.
— Так он же дохлый был.
— Ну и што. Упырь и дохлятину ест.
— А теперь не придет?
— Нет, милая. Он заклятья боится, как заяц лисы. Спи.
Младшие уснули. Одна Лада не спала, ждала с пашни родителей, прислушивалась к шуршанию тараканов в темноте, к далекому собачьему бреху, и чудилось ей, что кто-то еще есть в избе. Догадывалась: дедушка домовой ходит. Наверное, сердится. Забыли поставить под печь ему плошку с молоком. Слезть бы, найти крынку с молоком, исправить мамину оплошку, но боится Лада спускаться с печи. А ну как протянешь под печь руку за плошкой, а дед-то — хвать. Помрешь с испугу.
И вдруг как гром в сенцах: стук-стук-стук. Сердце у Лады подпрыгнуло, забилось перепелкой, в силки попавшей, хотя и догадалась, что вернулись родители. Спрыгнула с печи, открыла дверь в сенцы.
— Кто? — спросила испуганно.
— Это мы, Ладушка, — отозвалась мать.
Вошли в избу, стали раздеваться.
— Дети спят?
— Спят, — отвечала Лада.
— Может, огонь вздуть? — спросила хозяйка мужа.
— Не надо. Спать и без него уляжемся. Утресь чуть свет пойдем сеять. Лукна-то изладила?
— Да уж три дни как. Может, на сев-то и Ладу возьмем, скорей управимся.
— Не. Зелена. Напортит только. Сам засею.
Скрипело родительское ложе, пока хозяева укладывались. Лада, прижавшись к сестренкам, стала засыпать. Страха уж не было, в душе разливалось умиротворение и тишина. Сладок сон в юности.
А мы просо сеяли…
В канун Ивана Купалы особое проворство явили мальчишки туровские, начавшие натаскивать к берегу реки на поляну сушняк для будущего костра. Для того шли старые почерневшие плетни, ломаные жерди, тынины, щепки и даже прошлогодняя солома. Особенно рьяные приворовывали дрова из хозяйских поленниц. Одного все же словили с беремем сухих березовых дров и крепко отодрали за уши: не тащи для забавы добротное!
— Жалко? Да? — всхлипывал мальчишка, остужая ладонями распухшие уши. — Для Купалы жалко? Да?
Хозяин поленницы не зверь был, не хотел жадным слыть, посоветовал:
— Эвон за сараем старые сани. Тащи.
Утащили мальчишки и сани вместе с добротными еще оглоблями, прихватили и колеса, отбегавшие свой срок по туровским колдобинам и ухабам. У бондаря из-под носу укатили бочку, еще не старую, и на утоптанной с прошлых празднеств поляне тут же разбили, разобрали на дощечки, чтобы спохватившийся бондарь не смог обнаружить ее и укатить обратно.
От мальчишек, как и от муравьев, не спасешься: разберут, унесут, сломают да еще и скажут, что так оно и было.
В предвкушении главного летнего праздника зашевелилась и челядь княжеская, особенно молодежь. Даже Волчок взялся чинить свои крепко потрепанные портки.
— И ты пойдешь? — спросил Святополк.
— А как же, князь, этакое веселье пропустить.
Решил и Святополк сходить на игрища, чай, не маленький. Эвон вроде и ус пробиваться начал. Арлогия, узнав об этом, сказала:
— Не урони себя, сынок.
— О чем ты, мам?
— Не забывай, ты наместник земли. Чрез огонь не скачи, в пляски тоже не пускайся. Все это бесовщина, а ты, чай, христианин.
Святополк и сам понимал, что князю не пристало опускаться до людишек мизинных, до холопских забав и потех. Хотя иной раз ох как хотелось и через огонь попрыгать (говорят, он очищает от злых духов), да и ногой притопнуть на кругу вместе с плясунами, а то и попеть. Ан нельзя. Негоже князю.
С наступлением темноты занялся вдали купальский костер: гомон, смех, визг доносились до города.
— Идем, князь, — пристал Волчок в нетерпении. — Уж начали.
— Иди.
— А ты?
— Я после приду. Ступай. Ну чего стоишь?
Прибежал и Талец звать княжича, и ему было тоже сказано: не жди, иди. Вся челядь молодая тихо, неслышно сбежала на купальский костер.
Святополк решил переодеться, пошел в свою светелку, сбросил белую сорочку, натянул серую. Сапожки сафьяновые тоже снял, обулся в яловые, черные. Накинул темное корзно, застегнул под бородой капторгу. В это время появился в дверях Варяжко, посоветовал:
— Возьми с собой хоть засапожник, сынок.
— Зачем?
— Ну мало ли? Навернется зверь или злодей.
— Откуда они там? Звери сейчас от этого шума за три поприща[76] разбежались.
— Возьми, Святополк, прошу тебя.
Не желая огорчать кормильца, сунул княжич нож за голенище сапога.
Выйдя из крепости, направился напрямки в сторону огня, не разбирая дороги, продираясь через кусты, пересекая полянки, и даже в какую-то мочажину угодил. Тропинкой идти не захотел, чтобы никого не встретить. Впервые он захотел вблизи взглянуть на купальское веселье, до того наблюдал за ним лишь со стены, да и то вместе с кормильцем. Но ныне в свои семнадцать он уж не хочет над собой никакого надзора, даже начал раздражаться от поучений пестуна. У Варяжки хватило мудрости заметить эти изменения в поведении княжича, и он старался не досаждать ему своим постоянным присутствием. И если бы в прошлом году княжич возжелал идти к купальскому костру, то кормилец обязательно пошел бы с ним. Но ныне…