Велел князь Владимир позвать к себе Илью Муромца. Приехал тот на княжий двор на своем вороном коне, повесил на седло меч с палицей, коня привязал к балясине крыльца. Здоров был Илья, плечист, тяжел. Жалобно скрипели под ним ступени дворцового крыльца. Поклонился князю, сидевшему на стольце, с достоинством и уважительно:
— Звал, Владимир Святославич?
— Звал, друже, звал, — отвечал ласково князь, любовно оглядывая богатыря. — Не скучаешь по Мурому, Илья?
— Некогда, князь. С Яном да Алешей все дни рыскаем по южному порубежью, стережемся от поганых. Да чтой-то не наворачиваются.
— На вас навернись, — засмеялся Владимир.
Но Илья даже не улыбнулся, смотрел выжидающе: зачем, мол, зван-то был?
— Я вот зачем звал тебя, Илья. На древлянской дороге, что в Коростень бежит, разбойник объявился по прозвищу Могута. Ни пешему, ни конному прохода нет. Надо бы утихомирить злодея.
— Это можно, — сказал Илья. — Убить прикажешь али как?
— Лучше, конечно, живым, но если станет оружием отбиваться…
— Не станет оружием, — уверенно молвил Илья.
— Почему так думаешь?
— А я ж на него без оружия пойду.
— Как без оружия?
— А так. Коня и оружие во дворе у тебя оставлю. Ты уж скажи конюшим, чтоб покормить не забыли. А мне пусть запрягут в телегу пару любых коней, возчика дадут песенного и полсть или ковер побогаче. Ну и два-три мешка, набитых хотя бы и трухой.
Получив все требуемое, Илья сел на воз, бросил возчику: «Паняй!» — и они оставили княжий двор. Выехав из города, остановились. Илья объяснил возчику, как и что надо делать, сам лег на дно телеги, укрылся с головой ковром. Чтобы не задохнуться под ним, разгреб под собой солому, так что через плетенье внизу видна стала бегущая назад дорога. Приклонив голову к одному из мешков, Илья велел возчику петь, да погромче.
И тот, прокашлявшись, затянул какую-то заунывную песню:
Как у города красного Киева
Проплывали лодии крутогрудые.
Как на тех лодиях плыли молодцы.
Что лихие робяты разбойные…
Дорога была тряской, вся исстрочена корнями деревьев, но это не помешало Илье задремать под заунывное пение возчика.
Проснулся он, когда воз неожиданно остановился и пенье прекратилось.
— Стой! — раздался громкий бас. — Что везешь?
— Скору, — отвечал возчик, как его и научил Илья.
Поскольку лежавший под ковром Илья не видел, кто остановил воз, возчик, как и сговаривались, промямлил жалобно:
— Ты б, Могута, отпустил меня за ради Христа.
— Возьму мзду свою и отпущу, — ответил Могута и тяжело соскочил с коня наземь. Подошел к возу. — О-о, у тебя ковёр славный, за него можно гривен пять выручить.
Он взялся за край ковра, и в следующий миг словно железом захлестнуло ему запястье. Перед изумленным Могутой явился Илья и тут же схватил его за вторую руку.
— Милай, — сказал он ласково, — как славно, что ты на ловца сам припожаловал.
У Могуты сила была тоже немеренная, однако Илья живо скрутил его, повязал, приговаривая с родительской лаской:
— Ну зачем ты дергаесся, милай. Сам себя поранить хошь? Не надо, милай. Все ладом, все миром. Ни ты меня, ни я тебя не поувечили. И слава Богу. Едем к великому князю, он шибко соскучил о тебе.
Уложив повязанного Могуту на воз, Илья поймал его коня, подвел, привязал за грядку к возу, из переметной сумы достал калиту, заглянул в нее:
— Ого-о, да у тебя, милай, не мене десяти гривен наберется. Что ж ты на наш-то воз позарился? У нас и добра-то— два мешка с охвостьями. Правда, ковер добрый, тут ты прав, за него бы хорошую цену дали.
Илья заботливо прикрыл ковром Могуту, польстил пленному:
— А силушка у тя есть, не врали людишки-то.
— А ты кто такой? Пошто я не знаю? — спросил угрюмо Могута.
— Я из Мурома, милай. Это далеко отсель.
— А чего сюда явился?
— Великий князь на службу позвал. Тут его шибко поганые тревожат, да вот еще и ты объявился. Вроде христианин, а… живешь по-погански.
— Не крещен я.
— Оттого и маисся, Могута. Ну паняй на Киев, — приказал Илья возчику и уселся на телегу.
Они долго ехали молча, опять телега прыгала на кореньях и ухала в ямины. Наконец Могута спросил:
— Поди, князь-то мне уж и петлю изладил?
— Э-э, милай, у князя помимо тебя забот выше головы. Сам я зла тебе не желаю и вот что скажу: повинись перед князем-то, попросись под крест, у него сердце отходчивое, глядишь, живот тебе сохранит.
— Спасибо за совет, — сказал Могута ворчливо.
Но Илья не серчал на разбойника, напротив, сочувствовал.
И когда въехал в княжий двор и поднялся Илья в гридницу, где князь уже пировал с вятшими людьми, он и доложил как-то сочувственно:
— Привез сердешного.
— Кого? — вскинул брови Владимир.
— Ну кого? Кого просил ты, Могуту.
— Живого?
— А то. Я, чай, не злодей.
— Эй, други, — воззвал к застолью князь. — Илья разбойника Могуту приволок. Идемте глянем на злодея.
Зашумели, загалдели вятшие, вылезая из-за стола:
— Сколь веревочка ни вейся…
— В петлю его, да и вся недолга.
— А я б под меч его, чтоб кровушкой побрызгал.
Высыпали во двор, обступили телегу, говорили недоброе:
— У-у, злыдень.
— Душегуб проклятый.
— Попался окаянный.
Однако великий князь подошел к Могуте, посмотрел внимательно в глаза ему, спросил негромко:
— Что, орел, не сладко в путах-то?
— Да где уж, — отвечал Могута.
— Илья, развяжи его, — велел Владимир.
— Тут вот его калита с кунами, — сказал Илья, подавая князю добычу.
Князь заглянул в калиту, сказал даже вроде с облегчением:
— Ты глянь, ему, пожалуй, и на виру[81] хватит, откупиться.
Илья, развязывая Могуту, тихо говорил ему:
— Слышь, что князь молвил? Кайся, дурак.
Могута, оказавшись свободным, опустился у телеги на колени:
— Прости, князь. Вели крестить меня, дабы я смог отмолить грехи свои.
— Анастас, — тут же позвал Владимир Святославич корсунянина, — Немедля веди его к митрополиту Леону, пусть свершит над ним таинство крещения и сразу же наложит епитимью.
И когда Могута поплелся за Анастасом с княжеского двора, тысяцкий Путята сказал с сомненьем:
— А не утечет?
— Не утечет, — отвечал с уверенностью князь. — Он под крест попросился. Бог не позволит ему утечь.
И в самом деле, Могута дошел до митрополичьих покоев, крестился там, принял как должное епитимью и замаливал свои грехи столь старательно, что на лбу синяки набил.
Обрадованный счастливым исходом дела с Могутой, великий князь повелел, ловя разбойников, живота не отнимать, а накладывать виру в сорок гривен. Однако такое повеление разбою не убавило, а, наоборот, увеличило настолько, что к князю пришел сам митрополит.
— Сын мой, не вели убивцев миловать.
— Но ведь шестая заповедь гласит, святый отче…
— Знаю. Но убивец сам рушит ее и должен отвечать пред миром. Вспомни закон Моисеев — око за око, зуб за зуб.
Нет, не мог Владимир Святославич противиться высшему на Руси иерарху. С неохотой, но повелел по всем городам и весям разбойников, уличенных в смертоубийствах, также предавать принародно смерти, чтобы другие, видя конец столь бесславный, не захотели ступить на путь этот скользкий и пагубный.
Уродилось жито…
Жито на поле Ждана уродилось славное. С нежностью поглаживал он наливавшиеся колосья, со смаком хлопая ладонью жену по толстому заду:
— Эх, мать, не зазря мы с тобой на пашне пыхтели, глянь-ко, как наливается.
— Радуесся, а кого благодарить надо, забываешь, — отвечала жена, наливая мужу квасу из туеса.
— Как забываю? Помню я о Волосе.
— Вот и поблагодарил бы, чай, язык не отсохнет.
И Ждан падал на колени, держа в руке кружку с квасом, бормотал истово:
— Волос, Волос, ты велик. Ты поил нас, кормил, пошли и теперь нам изобилие, наполни гумна наши, как наполнена эта чаша. А мы тебе на бороду завьем колосья с золотом, польем медами ярыми, водою ключевой.
— Ну, а ты чего раззявилась, — сердился Ждан на жену. — Стоишь чучелом. Проси у Макоши урожаю богатого.
И падала на колени женушка и молила Макошь:
— Макошь, Макошь — мать урожая, вырасти нам жито по маковку, чтобы сыты были мы, чтобы славили тебя, твою доброту, твою щедроту, чтобы с Лелем веселилися, чтобы с Ладой богатилися.
Много богов у дреговичей, никого из них забывать нельзя, просить надо каждого, а то и дарить чем-нибудь. Строго блюсти все обычаи дедовские, и будет тогда изобилие. Эвон Лютый, напуганный в прошлую весну вепрем, не пошел ныне с женой на пашню жито загущать — и пожалуйста, не жито, а горе, колосок от колоска на три скачка.
На жатву лодийщик привез все свое семейство, никого не оставив дома. Понимал, что чем быстрее уберет, тем меньше потерь зерна будет. Затяни с уборкой, зерно поосыплется или, того хуже, дожди прибьют, никакой овин не высушит.
Четыре серпа назубрил Ждан перед жатвой. Три предназначались взрослым — ему, жене и Ладе, четвертый вручил Непросе. И даже сопливую Нетребу без работы не оставил, велел поясье для снопов завивать.
— Кака она работница, — вступилась было за дите мать.
Ждан окрысился на жену:
— Ложку держит с кашей, — значит, работница.
Но прежде чем дать серп Непросе, объяснил, как им жать надо:
— Вот так левой рукой имаешь пучок, заводишь за него серп, потом пучок этот наклоняешь вперед. Вот. И серпом срезаешь. Поняла?
— Поняла.
— Попробуй.
Непроса ухватила ручонкой пучок стеблей, завела серп, потянула на себя его.
— Стой, стой, — остановил Ждан дочку. — Я же велел наклонять вперед пучок-от. А так ежели будешь, серп-от по руке и жиганет.
Срезала Непроса первую жменю стеблей, отец похвалил:
— Молодец. И положи ее слева. Вот так. Чтоб потом в сноп было легче сбирать. И не спеши, за нами не гонись.