ный князь Глеб Владимирович въехал со своими спутниками на подворье скотника Горясера.
Для Горясера, сбиравшего дань для великого князя, появление наместника — невеликая радость, скорее наоборот, может ведь и за скотницу спросить, но он вида не кажет, что огорчен этим:
— Наконец-то, наконец великий князь вспомнил и про нас, про наш дремучий угол. Осчастливил нас таким красавцем князем.
А Глеб и впрямь красив, молод и хотя пока лишен мужских достоинств — бороды и усов, но все равно приятен и ласков и разумен. Хотя где ему догадаться об истинных мыслях хозяина двора? Но Илья — старый воробей, его на мякине не проведешь, Горясера насквозь видит. Улучив минуту, где-то в переходе на лестнице поймал скотника, взял за грудки, тряхнул как грушу, предупредил:
— Ежели обидишь Глеба, убью.
— Что ты, что ты, Илья, — лепетал Горясер. — Да рази я посмею, да я всей душой.
— Вижу я твою змеиную душу, гад. Разворовал скотницу, поди, княжью, теперь юлишь. Но пока я жив, Глеба не позволю обижать.
— Родимый мой, да живи хошь сто лет. Кстати, в Карачаров уедешь али тут будешь? — спросил скотник, оправляя на груди смятый десницей богатыря кафтан.
— В Карачаров погожу, пока князя не утвержу на столе.
— Утверждай, родимый мой, утверждай. Рази я против?
Увы, не пришлось богатырю Илье Муромцу утверждать Глеба на столе муромском. Вскоре разболелся он, не молод уж был, то ли от ран старых, то ли от сглазу горясерского, пожелавшего языком змеиным до «ста лет жить», но помер богатырь в одночасье.
Горькими слезами оплакивал Глеб верную опору свою — богатыря Илью, на которого возлагал надежды в краю чужом и враждебном. Остался с кучкой отроков столь же молодых и неопытных.
И даже смерть Ильи волхвы по-своему толковали.
— То его Перун наказал за измену вере пращуров наших, — вопил Драч Ступа на Торге. — Не долог час и наместника безбородо-безусого. Всем им конец грядет.
Горясер дудел в уши Глебу:
— Ой, боюсь я за тебя, князь, кабы не стряслось беды какой.
— Что же делать, посоветуй? — спросил юноша, не догадываясь, у кого совета просил.
— Лучше было б воротиться тебе в Киев, — говорил Горясер, — под крыло отца родного.
Но тут же спохватывался, что, если вернется Глеб в Киев, великий князь может войско прислать для утешения муромцев. За этим у него дело не станет.
— А самое, пожалуй, лучшее, родимый мой Глеб Владимирович, съехать тебе из города, пожить в отдалении, пока страсти улягутся. Утихнут людишки, мы тебя и призовем. А насчет дани покоен будь, приспеет час, поеду в полюдье, соберу все до ногаты и половину тебе предоставлю, половину великому князю отошлю.
— А куда ж мне отъехать-то?
— Так у меня на речке Именю добрый терем есть, живи там, рыбачь, охотничай, нужды не знай. Я тебе лучшего повара своего отдам.
Колебался Глеб Владимирович: отъезжать — не отъезжать. С кем посоветуешься? Спрашивал ближнего гридня своего — Моисея Угрина:
— Что делать, Моисей?
— Не знаю, Глеб Владимирович, но от муромцев добра ждать не приходится. Волхвы народ мутят; подстрекают против нас, того гляди мизинные за дубье возьмутся. А нам против всего города не устоять.
— Может, послать к отцу за дружиной?
— Что ты, князь? Узнают, того более распалятся, пока дружина придет, утопят нас язычники.
А меж тем Горясер уже знал, что никуда не денется наместник, согласится отъехать. Призвал к себе тайком повара Торчина, наказал ему:
— Поедешь с князем на речку Именю. Будешь поварить и доглядывать, чем он там дышать станет. Не вздумай в чем перечить ему. Слышишь?
— Слышу. Не глухой.
— Во всем соглашайся, поддакивай. А задумает что против нас, немедля мне сообщи, на то тебе поваренком Спирьку отпускаю, шли с ним вестку.
— А что он там может задумать в дебрях тех?
— Ну мало ли. Может послать кого из отроков к отцу за помощью. Мы это упредить должны. Драч Ступа ему близкий конец пророчит, ну, как ошибется и боги не послушают его?
— Коли пророчит, послушают, — усмехнулся Торчин. — Не помню, чтоб Ступа ошибался.
— Почему тебя посылаю? Чтоб от него ни одна вестка не ушла с течцом в Киев. Ты понял?
— Понял. Чего ж не понять-то. Не выпущу.
— Да не выдай себя прежде времени. Слышь? Ножом-то попусту не играй.
— Ежели я им перестану играть, как ты говоришь, то навычку потеряю. Чтоб ножом попадать, каждый день надо натариваться.
— Натаривайся без видоков.
Колебания Глеба кончились, когда в один из дней приволокли с Торга одного из его отроков убитого. Мало того, что его, по всему видно, долго избивали, прежде чем убить, так ему еще в рот забили его крест нательный. Вот, мол, как мы с вами, переветчиками! Кто-то из дворни горясеровской пересказывал, захлебываясь: что, мол, избивая отрока, многие кричали: «Бей крещеных!» — и едва не пошли двор горясеровский громить.
И Глеб Владимирович решился, велел Моисею позвать Горясера и, когда тот пришел, сказал ему:
— Я решил отъехать.
— Правильно, Глеб Владимирович, упаси Бог, коли что с тобой случится, гнев великого князя падет только на меня.
— Но мне нужны оружные люди.
— Будут, князь, люди. Да я и сам поеду, провожу до места тебя. И припасы ведь надо завезти: муку там, крупу, соль. Можешь не беспокоиться, родимый мой, все створю лучшим образом.
Выезжали со двора горясеровского ранним утром, чтоб поменьше видоков было. Однако шила в мешке не утаишь. Едва князь Глеб со спутниками миновали околицу Мурома, а уж на Торге торжествующе возопил Ступа:
— Ага-а! Укатили крещеные несолоно хлебавши. Вздумали Муром извергнуть из веры отцовой. Не вышло у переметчиков, не вышло. Ага-а!
Радостно было муромчанам слушать вопли своего волхва-провидца. У него слезы на глаза навернулись от радости. Еще бы, устояли, не то что там киевляне али новгородцы сопливые. Устояли! И изгнали, выжили крестоносителей. Тьфу на них!
А Ступа рек, потрясая устрашающе перстом над кудлатой головой:
— Падет стрела Перуна на главу рушителя веры! Падет! Не минет его чаша полынная, горькая! Изопьет он ее до дна.
Об одном жалели муромчане, что не слышит сих прорицаний волхва сам наместник киевский, а то б еще шибче бежал от Мурома-то.
Дотечет ли течец?
Хваленый Горясером терем у речки оказался обычной избой, правда довольно просторной, и даже с печью. К избе примыкал навес, за ним шел сарай. Посреди двора была сбита летняя печь, и тоже под отдельным навесом. На отшибе стоял крепко срубленный амбар.
— Ну вот, Глеб Владимирович, видишь, какое прекрасное тихое место здесь, — хвалил Горясер становище. — Я здесь, когда на полюдье еду, бывает, по месяцу живу. Все под рукой. Река. Вон и лодийка еще не старая под ветлой зачалена. Недалеко просека с поводнем[102], я тебе покажу. Иной раз в един миг двадцать уток накроешь.
Не нравилось Горясеру скучное лицо князя, не нравилось, не иначе что-то замышляет. Но что?
— Живи спокойно здесь, князь, пока в Муроме утрясется. Куда они денутся? Пошумят, пошумят да на то же место и сядут. И я позову тебя.
Перед отъездом Горясер, улучив час, сказал Торчину:
— Не нравится мне он. Что-то задумал. Гляди в оба. А ты, Спирька, слушай Торчина, как меня. Понял? Не вздумай перечить ему.
— Чего ж не понять, — шмыгнул носом Спирька.
— Вздумает отъехать, отговаривай, как только можешь. Не отговоришь, шли Спирьку, чтоб мне знать, куда его понесло.
Горясер уехал, забрав с собой всю дружину, оставив князя лишь с его отроками.
— Зачем тебе много народу, Глеб Владимирович, лишние рты только? Воевать тут не с кем, окромя медведей. Ну с ними-то, я надеюсь, твои богатыри справятся. Да и лето сейчас, медведи лесом сыты.
Горясер уехал, и у князя вроде полегче на душе стало. Тяготил его Горясер, тяготил отчего-то, хотя и не говорил ничего плохого. Тихо стало вокруг, птицы запели, к вечеру комары навалились, скучать не давали.
Отроки раскладывали огонь на дворе, набрасывая на него свежую полынь охапками, чтоб дымило как следует, отгоняло гнус.
Торчин колдовал у летней печи, ужин варил, подгонял Спирьку то за водой к реке, то в лес за дровами.
И потянулись нудные, скучные дни. Князь молчал больше, думал о чем-то. Отроки Моисей с Фролом отпросились как-то на перевес, звали князя, он отказался. Пошли без него, ночью воротились увешанные утками, восторженно рассказывая о лове.
— Зря не пошел с нами, Глеб Владимирович, — говорил Моисей, укладываясь спать. — Уловистый поводень, очень уловистый. Пойдем завтра.
— Посмотрим, — отвечал князь.
Однако утром, отеребливая со Спирькой уток, Торчин сказал:
— Ныне больше не ходите на перевес. Нам этого достанет. Лишних притащите, протухнут, выбрасывать придется.
Все согласились, разумно рассудил Торчин, что значит — повар.
— Вон в сарае морды[103], лучше ставьте их, глядишь, завтра с рыбкой будем.
Увидев, что отроки, уже натащив к реке морды, собрались кидать их в лодийку, повар опять вмешался:
— А приваду что ж не берете?
— А какую?
— А вот потроха, кишки утиные в самый раз будут. А несколько морд с хлебом поставьте.
Все разобъяснил Торчин отрокам: где морды ставить, куда устьем, как утопить, чтоб не всплывали они. Все-то знает муж. Хороший парень повар, с ним не пропадешь.
Недели через две, когда уж привыкли и к месту, и друг к другу вроде приноровились, Глеб подошел как-то к повару, засыпавшему в котел крупу на кашу, и спросил:
— Послушай, Торчин, ты мог бы чернила изготовить?
— Это которыми пишут?
— Ну да.
— А из чего вам лучше, князь, изготовить?
— А из чего можешь.
— Можно вот из сажи, а можно из дубовых орешков.
— Из чего лучше, из того и сделай.
— Конечно, из орешков. — Повар повернулся к навесу, где сидел и чистил рыбу его помощник. — Спирька, подь сюда.