— Где это?
— Кажись, в женской клети.
Почти не дыша, приблизились к двери, затаились около. Из клети слышен разговор, разговаривают девушки. О чем? Непонятно. Да им это и не важно, важно — девки там. Несколько. Зачем им столько? Им и одной достанет.
И вдруг дверь отворилась, и в свете светца, осветившего проем, обрисовалась фигура девушки, оглянувшись, сказала туда последнее:
— К завтрему сделайте столько ж.
— Сделаем, — отвечали хором из клети.
Девушка закрыла дверь, но не успела сделать и двух шагов в темноту двора, как сзади схватила ее горячая, потная рука, закрывая ей рог.
— У-у-у, — замычала девушка.
— Держи за ноги. Ну, — скомандовал Труан товарищу.
Фост схватил девушку за ноги.
— Куда?
— Давай за конюшню. Быстрей.
Девушка выгибалась, пытаясь вырваться из железных рук насильников, еще более тем распаляя в них звериную похоть.
— Заткни ей рот.
— Чем?
— Да вот какая-то пряжа у нее.
А меж тем в трапезной братчина шла своим чередом. Все уж перепились, понаелись, и от перегруза даже никому уж не пелось, не плясалось. Гусляр тихо перебирал струны, играя что-то негромкое, нежное, а Тишка, отложив тимпан, пользуясь всеобщим перепоем, добрался до тарели с холодцом и корчаги с медом. Ел быстро, хватая холодец прямо руками, запивал, давясь, медом, и косился на конец стола: не видит ли хозяин? Нет, Парамон был занят разговором со старостой Найдой и на стол уже давно не обращал внимания. Всяк делал уже что хотел: кто пил, кто ел лениво, а кто и подремывал. Братчина благополучно приближалась к концу.
В дверях неожиданно явился Епиха с выпученными глазами и замахал руками, зовя Парамона.
— Хозяин, хозяин, — сипел он.
— Ну что? — поднялся Парамон из-за стола.
Кузнец в нетерпении схватил его за рукав, потянул в темноту перехода, а там и на крыльцо:
— Скорее, скорее!
На крыльце, убедившись, что они одни, Епиха прошептав в самое ухо:
— Беда, Парамон. Олену токо что ссильничали.
— Кто? — выдохнул Парамон помертвелыми губами.
— Варяги. Гости твои, она слышала разговор не по-нашему.
Парамон сдавил локоть Епихе, приказал жестко:
— Запри ворота. Никого не выпускай. Всех мужиков ко мне. Да живо же!
Отместка
Еще и солнце не взошло над Новгородом, а уж поползла по городу весть жуткая:
— На Парамоновой дворе варягов перебили.
— Кто?
— Ведомо, славяне. Кто ж еще.
— Видать, за дело.
— Ведомо, за просто так кто ж забивает. Напрокудили, поди, вот и получили.
— Да и то сказать, разбаловались они, ох разбаловались, сколь девок-то попортили. И все как с гуся вода. Ну, тут, видно, Парамона доняли.
— Да князю-то это не в нос будет. Не в нос.
— Что и говорить, взовьется Ярослав, ох взовьется!
— А пусть не спускат имя, не баловат. А то сколь уж слезниц было к ему, он хошь бы ухом повел.
И сколько ни судачили новгородцы о случившемся, едва ль не все приходили к одному: правильно сделал Парамон, сколь же терпеть можно? Наиболее смелые открыто говорили:
— Молодец Парамон, за всех отомстил.
В тот день все участники братчины у Парамона в герои угодили. На Торге к ним приставали с вопросами;
— Ну, как вы их там? Расскажи.
Но старосты — народ серьезный, солидный, почти все уклонялись от подробностей. Отнекивались, отмалчивались. Оно ведь и впрямь — экое геройство: полсотни на дюжину неоружных. Почти пятеро на одного. Да и не все в резне участвовали, почитай, одни слуги Парамоновы и управились, когда с мечами да копьями ворвались в трапезную. Чем уж тут хвастаться-то?
От подробностей лишь Найда не уклонился:
— Как, как? Как волков в загоне бьют? Вот и их так же.
Новгородцы не ошиблись, князю не в нос новость сия пришлась. Но Ярослав не взвился, как думалось славянам, гнев умело скрыл, лишь ближние милостники догадывались, какая ярость клокочет в нем, по побелевшим пальцам, сжимавшим подлокотник стольца.
— Т-так. Славненькая братчина у Парамона случилась. Славненькая, — скривил Ярослав тонкие губы, — Ну и какие же старосты там были?
У изветчика[107] Лиски все уже переписаны на бересте, почти не глядя, читать начал:
— Из Ветошного ряда, Великого, Иконного, Кафтанного, Кожевенного, Котельного, Харалужского, Красильного, Льняного, Мыльного, Овчинного, Пирожного, Рыбного, Сапожного, Хлебного, Сермяжного, Холщового, Шубного… — все ряды оттарабанил изветчик, ничего не забыл, даже Коневую площадку с Хлебной горкой не упустил, хотя, кажись, там и старост не имелось.
— Значит, старосты всех рядов были? — переспросил князь.
— Почитай все, Ярослав Владимирович.
— Ну что ж, славная братчина случилась, славная, — опять нехорошо усмехнулся Ярослав.
К князю влетел варяжский старшина Рагнар Агнарович, хмурый, злой, но Ярослав ему и рта раскрыть не дал:
— Все знаю, Рагнар. Погоди. Отпущу людей. Поговорим. Ступайте, — махнул изветчикам.
Все вышли, даже и милостники, и уж никто не знал, о чем говорил князь с варяжским командиром. На следующий день велел князь звать к себе подвойских[108] с тиуном[109].
— Вы уже знаете, что случилось намедни на Парамоновой дворе, — заговорил спокойно и даже вроде умиротворенно князь. — Я хочу знать, как это произошло? Кто зачинщик? Кто виноват в случившемся? Там ведь видоков было считай с полсотни. Сейчас же идите и зовите ко мне на сени ныне всех, кто там был. Это старосты торговых рядов. Пусть приходят, сядем за стол, все обсудим, а там и решим.
Четверо подвойских, выйдя от князя, поделили меж собой ряды торговые, каждому по одиннадцать досталось, и отправились на Торжище, колготившееся вдоль Волхова.
Некоторые старосты, выслушав подвойского, коротко отвечали:
— Приду, раз князь зовет. Стало быть, сегодня?
— Да, сегодня после обеда.
— Приду.
А были старосты, что и трусили:
— А что я пойду, я ни в чем не участвовал.
— Но видел же?
— Видел.
— Вот и славно. Князю видоки-то больше нужны, чем виноватые. Он разобраться хочет.
— Ну коли так, приду.
Парамон знал, что ему-то как раз не поздоровится. Он вооружил своих слуг, он и приканчивал насильников. Но был готов отвечать, почитая себя в конце концов правым. Ежели по закону вора, настигнутого на месте, можно убивать, отчего же насильника щадить надо? Разберется князь, рассудит. В крайнем случае, виру наложит. Ежели будет непосильная, братчина выручит. И потому ни слова не сказал подвойскому Парамон, молвил кратко:
— Приду.
И все.
Шли старосты к князю не абы в чем, приоделись во все лучшее, новое, чтобы видом своим не огорчать, но радовать судью высокого. Кое-кто и кун с собой прихватил на всякий случай. А ну виру присудит, сразу и рассчитаемся. Но большинство уверено было: мне-то не за что виру, я-то не участвовал.
Поднимались на сени, входили, рассаживались по лавкам вдоль стен. Столец княжеский еще пуст был. Тиун, присутствовавший здесь, считал, спрашивал, кто и от какого ряда явился. Наконец, насчитав более сорока, спросил Парамона:
— Все, что ли?
— Кажись, все, — отвечал Парамон. — Вроде Бурка с Сапожного не видно.
— Где же он?
И тут подал голос староста Овчинного Найда:
— Он на братчине так набрался, что теперь неделю болеть будет.
— Бурку не меды пить надо, а дерьмо куриное, — пошутил кто-то.
По лавкам пробежал легкий смешок: слабенек Бурко в выпивке, слабенек, вроде и не славянин.
— Ну что ж, — сказал тиун. — Пойду скажу князю. Ждите.
Тиун ушел. Старосты смотрели на дверь, ожидая князя, волновались. Князь вошел и быстро, почти не прихрамывая, промчался к стольцу. Сел. Огладил небольшую бороду свою, окинул присутствующих суровым взором, спросил:
— Ну, так что там у вас случилось?
В сенях повисла звенящая тишина.
— Парамон? — молвил негромко Ярослав. — Скажи словцо.
Парамон вскочил, заспешил взволнованно:
— На нашу братчину, Ярослав Владимирович, неожиданно пришли варяги Труан и Фост с друзьями. Я их хорошо встретил, напоил, накормил, а они вышли во двор, залучили за конюшню мою дочь Олену… — Голос у Парамона дрогнул, пресекся от подступивших слез, он невольно умолк. И долго не мог справиться с собой.
— Ну, дальше что? — спросил Ярослав.
— Ссильничали ее, — выдавил Парамон. — Сам понимаешь, родное дитё, и с ним эдак-то… Тут никакого сердца не хватит. Татя и то закон на месте велит убивать, а тут насильники…
— Так ты их что, там за конюшней и словил?
— Нет. Они вернулись в трапезную.
— Кто? Кто сильничал?
— Труан и Фост.
— Как ты узнал, что это они?
— На них пряжа осталась.
— Какая пряжа? Что ты мелешь?
— Дочка за пряжей к пряхам бегала и ворочалась от них. Они пряжу и в рот ей, и… — опять пресекся голос у Парамона.
— Ладно, — молвил князь вроде помягчевшим голосом. — Ладно. Труан и Фост сильничали, а ты сколько там варягов положил?
— Двенадцать, — опустил глаза Парамон.
— Остальных-то за что?
— Сердце зашлось, князь.
— Сердце, — хмыкнул Ярослав, — сердце зашлось на неоружных-то. Каково? Ежели Труан и Фост сильничали, с них и спрос должен быть. Остальные-то при чем?
Молчал Парамон, и на лавках все молчали, понимая: а ведь правильно молвит князь, правильно, остальные-то — ни сном ни духом. Хотя, коль по правде, все варяги хороши. И Олена у них не первая. Сколько уж попортили девок, все с рук сходило. Вот на Олене-то и споткнулись. Напомнить бы об этом князю. Но никто не решается, хотя многие об этом думают. Боятся. Парамону бы в самый раз об этом сказать, раз его пытает князь, но молчит, бедняга, своя беда ему весь свет застит.
— Вот представь себе, Парамон, — говорит уж совсем спокойным голосом князь. — Представь, я бы сюда ворвался с воинами вооруженными и почал бы всех рубить без разбора. Каково? А?