Она была ровесницей Святослава, на глазах его превратилась из дворовой девчонки, служившей на побегушках в поварне, в статную русоволосую красавицу с синими глазами. Ольга как-то обмолвилась, что Малуша напоминает ей себя самое в юности – и вскоре взяла ее на свою половину. У рабыни была столь горделивая, истинно княжеская стать, что именно ей нередко поручала прислуживать в важных случаях хозяйка дворца, будь то беседы с иноземными гостями или приемы многочисленной родни правителей малых земель Руси. Но рабыней она была не по рождению, а стала ею после разгрома Ольгой древлянского Искоростеня и захвата в плен самого князя Мала со всей его семьей. Покончив с самостоятельностью земли, казнившей Игоря, правительница Киева подчеркнула ее несвободу, обратив в рабство всех знатных древлян во главе с Малом. Люди знали это и волей-неволей относились к Малуше не как к обычной невольнице. Святославу, давно заглядывавшемуся на древлянскую красавицу, она казалась желанней любой барышни…
Когда Святославу исполнилось пятнадцать лет, Ольга сама сосватала для него первую жену – высокую белокурую деву из знатного варяжского рода. Но вскоре после рождения сына Ярополка молодой князь охладел к ней, его помыслами завладела Малуша, как-то враз расцветшая в эту пору. Как ни старалась Ольга противодействовать сыну, отсылая свою ключницу в дальние села, он каждый раз дознавался, где она, и уезжал за ней. Когда на свет появился Владимир, княгине, скрепя сердце, пришлось признать право Малуши жить во дворце. Только простенькая прялка, принесенная новой женой Святослава из людской в ее светелку, была для нее памяткой о прежнем рабстве. Да косые взгляды иной раз напоминали ей о годах несвободы, да заплаканное лицо Владимира, примчавшегося со двора: «Маменька, а почему он меня робичичем обзывает? Разве я сын рабыни?»
Перебирая в памяти эти и другие подобные события, Святослав все сильнее раскалялся, и, наконец, к нему пришли с известием о том, что люди епископа подняли руку на дружинника в киевском кабаке, а самого князя обозвали идолопоклонником. В разгоревшейся потасовке несколько человек убито, толпа громит посольский двор, грозит идти на христианские улицы. Едва дослушав гонца, Святослав крикнул: «Седлай!» и вскорости помчался в Киев.
Когда он осадил коня перед огромным скопищем народа, окружившим длинное рубленое строение с узенькими окошками, сквозь яростный гомон голосов слышались глухие удары. Проложив себе плетью дорогу к посольскому двору, князь увидел, что несколько дюжих молодцов колотят дубовым бревном в окованные полосовым железом двери. На глазах у Святослава они рухнули внутрь, и в образовавшийся проход повалила толпа, вооруженная мечами, дубинами и топорами. Даже зычный окрик князя не остановил разъяренный народ.
Одного за другим на крыльцо вытаскивали растерзанных немцев. Епископ Адальберт в изодранном подряснике пытался утихомирить толпу, воздевая к небу руку с крестом, но даже голос его не был слышен в неумолчном гаме. Когда он увидел пробивающегося к нему Святослава, на лице его, покрытом ссадинами, промелькнул луч надежды. Нечеловеческим усилием вырвавшись от удерживавших его киевлян, Адальберт бросился на колени возле копыт коня вцепился обеими руками в княжеский сапог, как тонущий хватается за плот.
Взмахом кнута остановив разъяренных мужиков, кинувшихся отдирать от него епископа, Святослав привстал на стременах и крикнул что было силы:
– Угомонись люд! Дай слово молвлю.
И голос его превозмог-таки беспорядочный гвалт. Мало помалу народ смолк, воззрившись на князя. А он велел Адальберту подняться с колен и распорядился подвести к нему уцелевших немцев. Их набралось около двух десятков. Все были истерзаны – платье висело клочьями, лица в кровоподтеках. Оружие у всех уже отняли, только у двоих болтались на поясах пустые ножны.
– Вот что скажу вам, мужи киевские! – заговорил Святослав, указывая на пленников. – Не знаю, правда ли то, что рассказали мне о деяниях этих иноземцев…
– Правда! – завопили сотни голосов.
– Я говорю! – свирепо мотнув головой, рявкнул Святослав. Так вот: что бы эти люди ни сделали, они разгневали народ. И все-таки: надо остановиться, они уже получили свое. Пусть идут восвояси с миром. Пусть идут и накажут другим: на Руси любят своих богов, не старайтесь переделать русских на чужеземный лад. Пусть каждый народ живет по тому закону, что достался ему от отцов и дедов.
И опять толпа несметная. Опять гул голосов, старающихся перекричать друг друга. Верховный жрец, стоя на высоком помосте, старается утихомирить людскую стихию.
– Я тоже против замысла князя, – кричит он. – Да дайте же досказать!.. Я говорил то же, что и вы, но пусть сам князь повторит свои доводы.
Святослав поднимает руку. Воцаряется полная тишина.
– Почтенное вече! Как порешите вы, так и станется. Но скажу сначала, как я понимаю невысказанные мысли волхвов: они не хотят, чтоб я переносил стольный град на Дунай, потому что думают: князь желает уйти из-под руки веча. Нет, мужи киевские, не лелею я мысль освободиться из-под верховной власти народа. Я, как и прежде, признаю себя лишь военным вождем на службе у веча, признаю верховенство волхвов как хранителей соборной воли и древнего закона… Понимаю, чего опасаетесь вы – как бы я с примера моравского князя да князя Мешко, что у ляхов правит, не принял за русским рубежом чужой веры вместе с дружиной, а потом, вернувшись, не стал силой вам крест навязывать… Не сегодня я решил на Дунай пойти и стольный город там заложить. Жрецы могут подтвердить, еще до хазарского похода говорил я им: там, на Дунае, будет сердцевина земли моей. Ведь туда все блага сходятся: из Греческой земли – золото, шелка, вина, из Чехии и Венгрии – серебро и кони, из Руси – меха и воск, мед и рабы.
Вече слушало речь князя с едва скрытой враждебностью. То и дело Святослава прерывали возмущенные выкрики: «Ты уйдешь, а потом с тебя и взятки гладки!» «Обещать-то все горазды». «Слыхали мы про таких сладкопевцев!» Когда же слово взял волхв, из толпы закричали: «Не хочет в Киеве править, мы себе другого князя приищем!»
Старый жрец не дал расходиться страстям. Призвав в свидетели Даждьбога, подателя мудрости, он сказал:
– Я подумал, как отвратить князя Святослава от обмана народа. Мы благодарим его за то, что хазарскую грозу отогнал, но ведь он в походах этих и силу великую набрал, какой ни один до него вождь дружины не имел. Не явится ли соблазн силу эту для своего возвышения употребить? Да если к тому же к чужой вере шатость явит наш князь. Ведь матерь его, знаем мы, тоже ради выгод своих крест приняла. Верим в тебя, князь, но не знаем, каков ты станешь, когда от народа своего оторвешься. Поэтому подсказал мне Даждьбог таковое решение: оставишь ты всем вечевым городам по сыну малолетнему, будут князьями числиться, а если ты от отцовских и дедовых законов отступишь – им теми городами с вечем владеть.
Так и решилось тогда: первенца своего Ярополка посадил Святослав на киевское княжение, Владимира – в Новгород увезли, а младшего, Олега, только что из младенчества вышедшего – в древлянскую землю, мятежом и враждой дышавшую.
И ушел он тогда в Болгарию, и сбылось все, что задумывал: поставил свои заставы по Дунаю, за валом Трояновым, что издревле империю ограждал. Теперь тот вал рубежом сделался для Русской державы. Сел Святослав с дружиной в Переяславце близ дунайского устья, и стало так, как хотел: ни одна ладья, ни одна галера не прошмыгнули мимо, что по реке, что по морю – все мзду платили переяславской таможне.
Если бы не налетели тогда вероломные печенеги на Русь, не бывать бы нынешнему сраму. Снялась тогда дружина, ушла Киев из осады вызволять. И снова привелось перед вечем ответ держать – бросил-де державу на милость кочевника, чуть было не попленили и мать, и сына, и жен твоих… Пришлось ему тогда оставить немалое войско в Киеве – его-то и не хватило теперь под Доростолом…
Скрылись за урезом вод, словно потонули, крепостные стены, не видны и триеры ромейские. Только обвешанные щитами русские ладьи, взмахивая веслами, словно крыльями, летят по серо-голубому простору, да белые чайки, как привязанные висят над мачтами, лениво взмахивая крылами. А вот и гребцы, будто очнувшись от наваждения, грянули походную песнь. Видно, и их давило зрелище оставленного города и надменных ромейских судов с бронзовыми драконьими мордами на носу. Помнилось, видно, как изрыгали эти чудовища струи греческого огня, от которого и вода и железо полыхали не хуже дерева.
Отозвались на песню с соседней ладьи, подхватила ее другая, третья. И загремел над дунайским простором могучий хор. Жива дружина, жив князь. Будут еще битвы, будут победы.
Константинополь. Улица Меса. Большой дворец
Во всех направлениях, насколько мог охватить взгляд, тянулись убранные поля, уставленные снопами. Высокое солнце обрушивало на войско водопады зноя. Пыль из-под копыт забивала глаза, перехватывала дыхание. И все же Иоанн чувствовал себя как никогда бодрым и счастливым. То и дело он привставал на стременах в надежде увидеть наконец знакомый зубчатый силуэт.
Но вначале он заметил флаги. Они лениво полоскались впереди над самым обрезом желтого поля. Цимисхий понял, что там тянет от Золотого Рога легкий ветерок, и сразу представил, как холодит лицо и грудь этот настоянный на запахах водорослей и рыбы воздушный ток. И он снова нетерпеливо встал в седле и сразу увидел верхушки башен. Зубцов не было видно, все просветы оказались заполнены темной массой. Люди! Император непроизвольно пришпорил коня, разом оторвавшись от свиты.
Пурпурные сапоги побелели от пыли, тем не менее, огромная толпа, собравшаяся на стенах и под ними, издалека узнала императора в стремительном всаднике, прямо сидевшем на белом арабском скакуне. Приветственный рев прокатился вдоль гигантских укреплений Константинополя. Запели сотни труб, загремело тысячеустое многолетие.
Иоанн кинул поводья окружившим его придворным и дал снять себя с седла. Кто-то бросился оттирать широкими рукавами хитона сапоги, кто-то сложился вчетверо возле золоченой колесницы, дабы подставить себя в качестве ступеньки для царственных ног. Но Цимисхий отстранил многочисленных угодников и дал знак спешившимся рядом царедворцам принести пурпурные одежды болгарского царя. Собственноручно расстелив их на колеснице, император водрузил на место, предназначенное для триумфатора, чудотворный образ Богородицы из Влахернской церкви, дав понять всем, что истинной победительницей варваров является Пречистая Дева, к которой вознесли молитву ромеи накануне похода против русов. Затем Иоанн приказал вознице, управлявшему четверкой белых лошадей, медленно следовать через ворота в город. Сам же император, приняв от горожан венец и скипетр, отделанные золотом и драгоценными камнями, увенчал себя диадемой и, вновь заняв место в седле, шагом последовал за квадригой под приветственные крики толпы, волнами прокатывавшимися по всему пути следования процессии по улице Меса от Адрианопольских ворот к храму Святой Софии. Следом за Цимисхием шли связанные друг с другом знатные пленники во главе с болгарским царем Борисом, его женой и детьми. С затаенным страхом они озирали поющие толпы, дома и арки, украшенные пурпуром, златоткаными покрывалами и ветвями лавра. Иоанн же созерцал все это со слезами на глазах, сердце его полнилось гордостью за сво