И абие дияволъ с бесы своими невидими быша, и вси исчезоша, и безвести быша.
Или другой случай, имевший место через несколько дней, когда блаженный в своей хижине в одиночестве непрерывно творил всенощную свою молитву. Внезапно она была прервана: внезаапу бысть шумъ, и клопот, и мятеж мног, и смущение, и страх, не въ сне но на яве. И снова — бесы, напавшие на Сергия стадом бесчинно въпиюще и с прещениемь и опять с тем же требованием — «Отиди, отиди от места сего! Что ища пришелъ еси въ пустыню сию? Что хошеши обрести на местe сем? Что требуеши въ лесе сем седя? Жити ли зде начинаеши? Въскую зде въдворяешися? Не надеися зде жити: не к тому бо можеши ни часа закоснети. Се бо есть, яко же и сам зриши место пусто, место безгодно и не проходно, съ все страны до людей далече, и никто же от человекь не присещает зде […]». Все, что говорят здесь бесы, соответствует действительности. Да и сами советы бесов выглядят разумными, чуть ли не заботой о Сергии. Не боишься ли, — спрашивают они, — что ты можешь здесь умереть от голода или душегубцы–разбойники убьют тебя, да и зверей кровожадных здесь немало, и волки свирепые приходят сюда и воют. — Но и беси мнози пакостят зле, и страшилища многа и вся грозная проявляются зде, им же несть числа. Оспоривать, что пусто есть отдавно место сь, купно же и непотребно, кажется, нельзя, и, как бы взывая к здравому смыслу, — последний вопрос к Сергию: И каа потреба есть тебе, аще зде зверие нашедше снедят тебе, или какою безгодною, безлепотную, напрасною умреши смертию?, за которым следует, казалось бы, из всего предыдущего вытекающий совет — Но без всякого пожданиа ставъ, пробежи скорее еже от зде, никако же размышляя, ни сумняся, ни озираяся въспять, семо и овамо, но и последняя угроза — да не тебе еже от зде скорее проженемь или умрътвим. Пока бесы рассуждали, Сергий, имея крепкую веру, любовь и возлагая всю надежду на Бога, слезно молился, и не прошло часа, как человеколюбец Бог, скорый на помощь, посрамил бесов, чтобы они познали свою немощь и всесилие Бога. Некая божественная сила рассеяла бесов и исполнила Сергия божественаго некоего […] веселиа, и услади сердце его сладостию духовною. Бог все это время был рядом с блаженным и помогал ему. Сергий знал об этом и благодарил Бога: связь с Ним была для Сергия подтверждением верности избранного им пути.
Что место — пусто, знали обе стороны. И борьба за место не была символической и не имеющей практических целей. Отдать ли место сие силам зла или изъять его у них, цивилизовать, христианизировать — вот какой была альтернатива. Русь была в беде, и «пустого» места, открытого силам зла, было значительно больше, чем тех островков, где теплился огонек христианства, и Сергий уже тогда, видимо, понимал, что в создавшихся обстоятельствах не Русь спасает христианство, а скорее христианство — Русь, что именно с этой стороны придет спасение. И злые силы опасались этого и противостояли этому, и Сергий не мог не стать для них врагом, подлежащим уничтожению или — на худой конец — изгнанию. Составитель «Жития» точно описал эту ситуацию:
Хотяше бо диаволъ прогнати преподобнаго Сергия от места того, завидя спасению нашему, купно же и бояся, да некако пустое то место въздвигнет Божиею благодатию, и монастырь възградити възмогъ своимь терпениемъ, и еже от себе тщанием же и прилежанием яко некую весь наплънит, или яко некую населит селитву, и яко некый възградить градець, обитель священную и вселение мнихомъ съделает въ славословие и непрестанное пение Богу. Яко же и бысть благодатию Христовою, и еже и видимъ днесь.
Епифаний увидел это в начале XV века. Сергий, похоже, думал об этом и, возможно, видел внутренним оком не менее чем на полстолетия раньше, когда на Маковце было место пусто, и как вызов этой пустоте едва только воздвиглась маленькая церковь, первое предвещание пути к благодатной полноте. Таких искушений было немало, все они были тяжелыми и опасными для Сергия. Хотя Епифаний и говорит, что преподобный был «нестрашливъ душею» и «небоязнивъ сердцемь» и что он не «ужасался умом к таковым вражиам кознемь», чуть позднее составитель «Жития» находит более точную формулировку — аще и въмале устрашашеся, яко человеку но обаче молитву прилежно къ Богу простираше, и тою паче въоружашеся[298]. Страх — малый или большой — у Сергия был, потому что он был человек, оказавшийся действительно в страшной ситуации. Но важнее другое, собственно «сергиевское» — вызов страшного он принимал, перед ним не отступал, не бежал его и не менял своей позиции и всегда уповал на Бога и Его помощь. Въоружася молитвою, Сергий укреплялся душою, которая становилась твердой и бесстрашной. Победа над диаволом была одержана, о чем и сообщает своим читателям «Житие»:
По временех же доволных диаволъ победився съ блаженным в различных провидениих, всуе тружався купно съ бесы своими: аще и многаа различная мечтаниа наведе, но обаче ни в ужастъ может въврещи твръдаго оного душею и храбраго подвижника. Паче же потом по различных мечтаниих и гръзных привидениих преподобный Сергий храбрей въоружашеся и оплъчашеся на бесы, дръзая взираше, уповаа на Божию помощь; и тако, Божиею благодатию съхраняем, без вреда пребысть.
Но были не только демоньскаа кознодейства и страхованиа[299]; угрозы со стороны зверей (зверинаа устремлениа) были не менее опасны: их было много и они были разные, а Сергий против них ничего не предпринимал, и некоторые из них близко подходили к нему, окружали его и даже обнюхивали, но, как ни странно, не трогали его, даже будучи голодными. А может быть, никакой странности и не было. Наиболее яркий пример отношений иночествующего Сергия с животными, отчасти напоминающий мотивы, связанные с отношением Св. Франциска к зверям (ср. особенно волка из Губбио, «брата–волка»), относится к истории с медведем, рекомымъ аркуда[300].
Одно время (и это продолжалось более года) к Сергию стал приходить медведь, иногда по несколько раз на дню. Преподобный понял, что медведь голоден и не имеет каких–либо агрессивных устремлений. Он стал выносить медведю из хижины маленький кусок хлеба (сам Сергий питался скудно и привык есть помалу) и класть его заранее на пень или колоду, чтобы зверь, когда ему надо, мог приходить и уносить с собой. Медведь так и делал. Но иногда и у самого Сергия не было хлеба. Не найдя привычного куска, зверь долго не уходил, но стояше възираа семо и овамо, ожидаа акы некый злый длъжник, хотя въсприати длъгь свой (сравнение, достойное высоких образцов). Когда у Сергия был лишь один кусок хлеба, он делил его надвое и одну часть отдавал медведю (можно напомнить, что сам Сергий питался только хлебом и водой и ел, конечно, не досыта). Когда хлеба не было, человек и зверь голодали вместе. Но бывало и так, что единственный кусок хлеба Сергий целиком отдавал медведю, и изволи, сам не вкушаа въ тый день, алкати паче, нежели зверя оного оскръбити и не ядша отпустити. Было ошибкой думать, что хлеб медведю был тем компромиссом, который устраивал медведя и отчасти Сергия. Главное было в другом: Сергий понимал медведя, сочувствовал ему и стремился, насколько мог, помочь ему — даже за свой счет; но и медведь чувствовал доброту человека и не покушался на него, хотя человек мог стать для медведя более заманчивой едой, чем маленький кусок хлеба. Так усилиями и доброй волей Сергия это пустое место, на которое претендовали носители злого начала, просветлялось, добрело, проникалось духом согласия и ненасилия, исподволь освящалось, чтобы уже при жизни Сергия стать главной святыней христианской Руси.
История же с медведем еще раз напоминает нам о необычайной широте души Сергия, о его благоволении и его доброте, полностью лишенной сентиментальности и всего показного. Сергий умел быть самим собой и мало зависел от того, что о нем могут подумать другие. И еще у него был дар благодарности. Какие бы испытания ни обрушивались на него, он с радостию тръпяше, въ всех благодарные Бога, а не стужаше си, ни унываше въ скръбех. Елма же стяжаше разум и великую веру къ Богу, ею же възможе вся стрелы неприазнены раждежены угасити, ею же възможе низложити всяко възвышение высящееся на разум Божий, и яже от демонъ прилогъ прилучающихся да не убоится. Подобный храброму воину, вооруженному силой духа, Сергий, как сказано в «Житии», всегдашнее имать попечение къ Богу, по толику же и Богъ о нем речет: «С ним есмь въ скръби; изму и́ и прославлю и́. Длъготу дний исплъню его и явлю ему спасение мое». Слабый и ленивый лишен такой надежды, но иже съ Богомъ непрестанно пребываа въ всех исправлениих своихъ, и приближался ему доброт ради делъ своих, и протязаа блюдение своего сердца благости его, нескудно и неуклонно, яко же Давидъ пророкъ рече: «Исчезоста очи мои уповающу ми на Бога моего».
Именно такое упование было у Сергия, и он с таковым дръзновениемь дръзну внити в пустыню сию, единъ единствовати и безмлъствовати, иже и божественыя сладости безмолъвиа въкусив, и тоя отступити и оставити не хотяше. Обозначенная здесь тема безмолвствования отсылает к важной черте духовной жизни Сергия и его личности. Безмолвствование не могло нарушить связь с Богом, а она все более и более ощущалась Сергием. Милость и благодать Божья ниспосылалась в помощь ему, еже съхранити его от всякого обистояниа, видимаго же и невидимаго, и он чувствовал эту помощь и днем и ночью прославлял Бога, воссылал к нему благодарственные хвалы, молился. Часто он читал святую […] книгу, яко да оттуду всяку приплодит добродетель, съкровенными мысльми подвизаа умь свой на вжеление вечных благъ съкровищь. И никто не знал об этом «жестоком добродетельном житии» Сергия кроме Бога, видящего и тайное и неявленное. А Сергий любил