— Да. Всё воистину так. Я был там с Фридрихом и свидетельствую как перед Господом, что трус Джентиле, пусть он хоть трижды отец нашего хозяина, предал нас. Впрочем, официально это звучало как «поехал за необходимым при осаде провиантом», — приосанился Вольфганг Франц. — Мы, мальчишки из свиты Фридриха, украшающие свою одежду сделанными из шёлка бабочками-крапивницами, пытались оборонять стены, но нас заперли в комнатах, отведённых под королевские покои, и выпустили лишь когда ворвавшийся в крепость Марквард потребовал предъявить ему живого короля.
Решив, что Фридриха хотят убить, я вышел к предателю, заявив, что король — это я. Слуги и учителя Фридриха поддержали бы обман. Марквард знал лишь, что король юн и невысок ростом. На всякий случай, я нацепил на голову шляпу, полагая, что вряд ли предатель не слышал о том, что король рыжий. Но Фридрих запретил мне жертвовать собой и возмущённо выскочил вперёд.
— Второе письмо, переданное хозяином нашего замка Константину, как раз повествует о тех событиях, — помахал листком довольный наличием подобного свидетельства Фогельвейде. — Написал его архиепископ Рейнальд Капуанский — родственник канцлера фон Пальяра и его трусливого братика, и адресовано оно к Папе Иннокентию III: «Горе мне! В понедельник 5 ноября сего года посол от Вильгельма Францизиуса из города Палермо прибыл в ту местность, где я живу, с чрезвычайно печальной и достоверной вестью — придворный кастелян фон Аккарино и его соратники выдали Маркварду короля, дворец и упомянутого Вильгельма Францизиуса, учителя короля, в третьем часу дня»…
При упоминании имени Вильгельма Францизиуса все как по команде уставились на оруженосца, а тот вдруг покраснел до ушей, моментально отвернувшись и сделав вид, будто заинтересовался своими старыми сапогами. Во всяком случае, он принялся придирчиво осматривать загнутые голенища, отряхивая с них невесть откуда взявшуюся пыль.
— …«Когда мальчика предали неверные охранники, заслуживающие всяческих проклятий, — продолжил трубадур, — он, юный король, увидев своё неизбежное заключение, заплакал, но сумел защитить сам себя. Мальчик не мог не выказать рыцарям своё королевское достоинство и прыгнул навстречу обидчикам, попытавшись схватить за руку того, кто посягнул на него — помазанника Божия. Затем он расстегнул королевскую мантию и, преисполненный боли, разодрал одежды, расцарапав свою нежную плоть».
Стало быть, тринадцатилетний король сначала заплакал, а затем бросился на врагов?
— А что ещё он мог сделать? — пожал плечами взволнованный донельзя оруженосец. — Каждый может заплакать от обиды, что не помешало ему, однако, собраться и принять бой… И совсем незачем было моему дядечке описывать короля в минуту понятной слабости. Все грамотеи на один подлый манер скроены — хлебом их не корми, дай поглумиться! Эх, жалко, в тот момент меня уже крепко держали два неулыбчивых парня!.. Впрочем, в отличие от короля меня бы зарезали, окажи я сопротивление.
— Всем королям, и далёким и близким,
В княжествах, царствах, на всём белом свете
Ваш венценосный собрат Сицилийский,
Фридрих Второй посылает приветы.
Сын венценосца, наследник короны,
Вскормленный матерью-императрицей,
Жил сиротою, отторгнут от трона,
Жил и не помнил родные лица.
Воду и хлеб отмеряли мне скудно,
Вовсе отняв королевскую волю.
Было мне горько и было мне трудно.
Жить и просить — незавидная доля.
И окружённый толпой иностранцев,
Вижу, считаю, повергнуть не в силах
Варваров, галлов и подлых тосканцев,
И сицилийцев, и немцев постылых…
Именем правды, именем Бога
Именем Родины, именем Рая —
Братья во троне, дайте подмогу!
Я заклинаю, я умоляю![53]
Эту песню написал юный Фридрих, её удалось передать на волю и горестные строки понеслись по всему миру, к подножию тронов и к престолу Его Святейшества, — слабо улыбнулся трубадур, точно вслушиваясь в далёкую музыку. — Не правда ли, прекрасная?..
Меж тем живущему в застенках, Фридриху исполнилось 14 лет, и на Рождество он получил письмо от Папы, в котором тот милостиво отпускал его из-под опеки.
— Помню, Фридрих стоял тогда как громом поражённый, не понимая, что сие могло бы значить. Он всё ещё был пленником. Одна цепь упала, но что значит одна цепь, когда вокруг тебя каменный мешок и нет ни малейшего способа бежать? Не означает ли это, что теперь он целиком и полностью предоставлен сам себе и должен самостоятельно выкарабкиваться из сложившейся ситуации? Что церковь в лице Папы отворачивается от него, и Иннокентий, подобно Понтию Пилату, умывает руки? — Вольфганг Франц вздохнул. — Нет, нас не посадили в подвал с крысами, не заперли в высокой башне! Мы так и жили в замке, из которого не могли выйти. День за днём одни и те же опостылевшие комнаты. В определённое время — трапеза, в определённое — уроки. Мы изнывали без свежего воздуха и возможности убраться куда подальше. Наедине мы строили планы кровожадной мести, соревнуясь в изобретении пыток, но…
Чуть ли не каждый день Фридрих требовал, чтобы ему позволили отправить письмо Папе. Кроме Его Святейшества он писал и Конраду фон Урслингену, герцогу Сполето, в замке которого прошло его раннее детство — в надежде, что тот силой оружия вызволит его из плена…
В какой-то момент Его Величество обратился ко мне с просьбой, попробовать выбраться из замка по верёвке из простыней, дабы отнести Конраду такое письмо и королевский перстень. В благодарность за спасение Фридрих обещал герцогу жениться на его дочери Адельхайд, которую никогда прежде не видывал, так как его забрали из Сполето в три года, когда предполагаемая невеста ещё не родилась.
— И Фридрих выполнил обещание? Женился на юной Адельхайд? — не сдерживая волнения, выпалила Анна.
— В некотором роде, милая, в некотором роде… — Улыбнулся трубадур. — Впрочем, граф Сполето и не думал спасать короля, так что, Фридрих… мм… не женился.
— Его сиятельство понятия не имел о планах на его счёт сицилийского короля, так как меня из замка-то и не выпустили. Ночью я действительно выбрался из окна по верёвке из простыней, но… проклятая верёвка кончилась, когда до земли оставалось ещё порядочно. Поняв мои затруднения, король помахал, чтобы я поднимался обратно, ребята дружно потащили меня наверх… Тут верёвка не выдержала, и я шлёпнулся на головы стражников, делавших обход. Как только они не убили меня тогда?!
Убили бы, ясное дело, но на моё счастье, как раз в то время прискакал гонец со скорбной вестью, что наш тюремщик Марквард фон Анвейлер помер от неизлечимой болезни в своём семейном замке.
Восемь месяцев длилось правление Маркварда, и всё это время король изнывал в неволе, не имея возможности хоть что-нибудь сделать. Когда же Марквард преставился, на его место заступил Вильгельм Каппароне, что никоим образом не повлияло на положение Фридриха.
И вот тут совершенно неожиданно начал действовать сам Папа! Первым делом он направил Дипольда фон Швайнспойнта, графа Ачерры, с чётким приказом вызволить Фридриха. Вояка Дипольд, освобождённый от анафемы и жаждущий доказать свою верность Церкви, путём переговоров убедил Каппароне уступить ему Палермо и юного короля со всей мальчишеской свитой и учителями. После чего доставил всех к канцлеру Вальтеру фон Пальяра, который к тому времени снова помириться с Папой, и был прислан оказывать всяческую помощь в деле освобождения Фридриха.
В честь молодого короля и его героических спасителей был устроен настоящий пир. Во главе стола, между Дипольдом и Пальяра, раскрасневшийся от вина песен и здравиц восседал Фридрих. Вся его свита присутствовала на пиру, ошалевшая от свободы. Мы ходили на руках, хватали мясо из больших разрисованных блюд, глотали пьянящее вино, вкус которого теперь называли вкусом свободы.
В углу на специальном настиле лежали собаки канцлера, и если в начале праздника, им доставались от нас куски хлеба, щедро политые салом и мясным соусом, то к концу празднования мы все уже дрыхли в объятиях своих новых четвероногих друзей. Король уже давно спал за столом, уткнувшись щекой в тарелку. Поэтому никто из нас и не заметил, как, по обвинению в якобы планируемом предательстве, был арестован наш герой Дипольд. На следующий день канцлер поведал об «измене» Фридриху, мучавшемуся головной болью, а мы слушали эту весть, образовав кружок на полу, не зная, верить ей или не верить.
Потом, когда канцлер покинул Фридриха, клятвенно пообещав, что теперь-то всё изменится и юноша сядет на престол Сицилии, все начали орать, кто во что горазд, высказывая собственные версии происходящего. Один только король оставался спокоен и твёрд. Дождавшись, когда мы укричались до хрипоты, он сообщил, что с этого момента канцлер — его лучший друг и самый близкий человек, и мы, если, конечно, желаем и впредь сохранять королевскую благосклонность, обязаны чтить «этого святого человека».
Глава 10500 рыцарей
Подарив Фридриху свободу, Иннокентий вскоре огорошил своего бывшего подопечного новым сюрпризом, предложив ему обручиться с младшей дочерью Арагонского короля. Что тот и сделал. Разумеется, заочно, в благодарность за освобождение и даже не поинтересовавшись внешностью невесты.
Впрочем, до свадьбы дело не дошло. Фридриха же доставили с почестями на трон Сицилии, где к тому времени не осталось ни денег, ни армии, ни порядка.
— А как звали принцессу Арагона? — оторвавшись от записей, поинтересовалась Анна.
— Не помнишь, как её звали? Пели тогда о ней? — обратился оруженосец к казалось, задремавшему трубадуру.
— О Дульсе Арагонской не пели. Знаю только, что после того, как Фридрих отказался на ней жениться, она сделалась смиренной монахиней. О Констанции, первой жене Фридриха, пели. И много. А о Дульсе?.. Кто вообще знал, что Фридрих, с кем-то там обручён? Вот если бы свадьба… Встреча невесты, дамы и господа в красивых нарядах, герольды трубят, придворные музыканты едут за молодыми в каретах, флаги, цветы, празднично убранный собор, тысячи свечей, мальчики с факелами… торжественный обряд!.. А Дульсе так и не приехала, чего о ней петь-то? Вот о Констанции — другое дело. Констанцию все любили.