ные колдовские знаки. Дело было в последних числах января — холодно и так тоскливо... Трубадуры пели об этой истории жалостливые песни.
И вот Генрих VII. Его привели из застенка и бросили у престола судьи, императора, отца. Так и лежал он лицом вниз, не смея подняться или заговорить, а Фридрих возвышался над ним, над своей кровиночкой, над старшим сыном от любимой женщины... Время шло. Фридрих молчал, молчали и участники судилища. Никто не смел кашлянуть, шепнуть что-то соседу...
А потом, когда император обвёл строгим взором зал, один за другим начали выходить князья — вчерашние враги поверженного и униженного короля. Они коленопреклонённо молили императора сменить гнев на милость и не унижать более сына, а вместе с ним и германскую корону.
Наконец Генриху было разрешено подняться, после чего император потребовал от него выдать сторонников. Король повиновался, после чего Фридрих приказал заключить сына в башню Люгинсланд в Вормсе. Далее его перевезут в крепость Рокка ди Сан-Феличе в Венозе, недалеко от Мел фи — как говорили при дворе «под жестокий арест».
Я никогда не был там и понятия не имею, в каких условиях содержался первенец нашего возлюбленного императора, но однажды Фридрих в моём присутствии надиктовал записку кастеляну крепости: «Нам стало известно, что Наш сын Генрих, пребывающий в Рокка Сан-Феличе, одет не так, как должно. Поэтому Мы вверяем твоей верности, по требованию и распоряжению советника юстиции, Нашего верного Томаса, изготовить Нашему сыну подобающую одежду». Вскоре его перевезли в Никастро, и я так понял, что добрый отец позаботился о внешнем виде своего старшего сына лишь потому, что собирался перевести его в другую тюрьму и опасался, что его потрёпанный вид вызовет ненужные разговоры среди тех, кто узнал бы короля Германии.
В 1242 году узника снова решили переправить, теперь уже в крепость Сан-Марко в Валлеграти. К месту своего нового заключения Генрих ехал на коне, которым управлял сам. Его руки не были скованны, так как он никогда не порывался бежать, да и бежать-то по-хорошему в тех местах некуда. Медленно поднимался король в гору, двигаясь по узкой тропинке, за ним стражники. Когда же они оказались на самом верху и остановились, чтобы немного передохнуть, пленник неожиданно дал коню шпор и вместе с ним рухнул в пропасть.
— Боже! — Анна вскочила, зажимая рот ладонью. — Бедный король Генрих! Несчастный король!
— Я слышал, когда стражники и их пленник достигли горы, расположенной между Никастро и Мартирано, Генрих всего-навсего рухнул на землю. Охранники перенесли его в Мартирано, где он и испустил дух. Там же в церкви Козенци он и был похоронен, — попытался успокоить девочку Вольфганг Франц.
— А меня уверяли, будто бы он помер в темнице, — рассеянно вставил своё слово Рудольфио.
— Когда-то — так давно, что уже успело стать легендою, но тем не менее всё ещё не забыто — младший сын Карла Великого[107] восстал на своего отца, и тот не мучая и не унижая последнего, отправил мятежника с глаз долой в монастырь — начать жизнь заново, более уже не угрожая трону и не ставя под удар собственную семью, — продолжал, словно не замечая ничего вокруг, трубадур, перебирая пальцами левой руки струны невидимой лютни. — Когда на Оттона Великого[108] поднялся его родной брат герцог Генрих Баварский[109], а также сын герцог Людольф Швабский[110] и зять, герцог Конрад Рыжий[111], что мешало ему раздавить весь гадюшник ядовитых родственников или хотя бы погонять их по городу во власянице на потеху толпе? А он принял их покаяния и заверения, что никогда впредь... и всё такое. Он простил их, и в будущем те сделались самыми верными его вассалами. Он просто поверил им, вернув свою милость и ни в чём не упрекая.
Каждый день кто-нибудь из вероломных детей восстаёт на своих родителей, подданные поднимаются на господ, но... как же тогда легенда о возвращении блудного сына? Молодой король не имел надежды на милость родного отца! Другой бы ждал, ну, скажем, большого праздника, на котором вдруг он, отец государства, превращается в отца семейства, и этот самый отец на радостях прижимает к своему сердцу всех своих детей, дабы разделить с ними счастье. А что же Фридрих?
Фридрих преспокойно женился на Изабелле Английской, а его несчастный сын ещё гнил по тюрьмам аж до февраля 1242 года. «Если какой-нибудь сын изгоняет отца из его замка или другого владения, или сжигает и грабит, или присягает его врагам, или разоряет отца... такой сын должен лишиться и собственности, и жизни, и движимого имущества, и всего наследного имущества на вечные времена, чтобы ни судья, ни отец не могли ему помочь», — напишет он в оправдание собственной жестокости.
Родительское сердце дрогнуло, лишь получив известие о смерти первенца. Точнее, наш возлюбленный император подобно царю Нерону дивно скорбел на публике. Неслучайно, его всегда окружали лучшие трубадуры, которые съезжались в Сицилию, где, правда, так и не возникло Двора Любви, по примеру той же Франции или Лангедока, но зато отменно прославлялась охота и устраиваемые императором праздники. На смерть своего старшего сына император сочинил вот это, — Фогельвейде откашлялся и, приосанившись, громко продекламировал: «Мы глубоко оплакиваем судьбу Нашего перворождённого сына Генриха, и природа исторгает поток слёз из Нашей души, в которой до сих пор находились боль обиды и твёрдость справедливости. Вероятно, отцы удивятся, как цезарь, непобедимый явными врагами, может быть побеждён семейной болью... Но ведь Мы не первые и не последние, кто страдает от нападений сыновей и тем не менее плачет на их могиле ». Не правда ли, если отбросить всю предыдущую историю, то каково впечатление — песня да и только?!
Все церкви призывали оплакивать несчастного короля Генриха, все священники совершали торжественные панихиды. С пением душу исстрадавшегося узника, бедного и всеми забытого на долгие годы короля, аббаты поручали Всевышнему. Теперь это уже был не подлый предатель и Иуда, а герой и «радость всего земного круга». Фридрих изобрёл и другие эпитеты, но не с тем, чтобы посмертно обелить имя сына, а единственно, для того, чтобы вызвать жалость к своим собственным страданиям. Потому что, одно дело потерять сына-отступника и предателя, и совсем другое — сына героя!
— Служа в Гаскони, мне посчастливилось видеть бумагу с печатью короля Генриха, на которой можно было прочесть: «Генрих, Божьей Милостью римский повелитель, навеки Великий», — неуверенно выговорил Рудольфио, было заметно, что слова даются ему с трудом. — Это вторая печать Генриха, изготовленная для него по приказу Энгельберта. Она появилась в декабре 1220 года, после того, как Фридрих короновался императором.
— «Навеки Великий»! — Трубадур сплюнул на пол. — М-да... Император сделал для сына одно-единственное доброе дело: оставил при нём толкового регента Энгельберта Кёльнского, жаль недолго прожил его милость регент. Говорят, Энгельберта так сильно любили в родной Германии, что он даже в сортир был вынужден ходить не иначе как в сопровождении вооружённой охраны.
— Так то ж понятно, — кряхтя, поднялся со своего места оруженосец. — В тех краях завсегда считалось хорошим тоном резать своих господ. Как его? Епископ Конрад Вюрцбургский, ага, был прирезан кем-то из своих вассалов. Епископа Бруно Мейсенского бросили в темницу рыцари фон Вильденштайна, аббат Гернот Нинбургский был ослеплён. ...А этот ваш любезный Энгельберт тоже ведь плохо кончил! Поехал в Швельм, дабы освятить там церковь, а тут на дороге засада — и милейший граф Изенбергский[112], кстати, кузен Энгельберта, с вооружёнными рыцарями изрубил беднягу-регента так, как не всякая хорошая хозяйка рубит мясо.
— Энгельберт пытался по-родственному умилостивить графа Изенбургского, который уж слишком рьяно притеснял добрых монахинь своего монастыря. Он дал ему денег из собственного кошелька, надеясь, что тот перестанет требовать мифический долг с невест Христовых, — вновь взял повествование в свои руки Фогельвейде, — Энгельберт был очень полезным для Германии и Генриха человеком. Но, так уж получилось, что юный король Генрих не успел вполне воспользоваться его советами, так как тот погиб перед самой свадьбой короля с Маргаритой Австрийской.
Обвенчавшись и ещё толком не освоившись в новой для себя роли мужа, четырнадцатилетний Генрих был вынужден впервые вершить суд без регента. Во время слушания дела о смерти Энгельберта в зале подрались представители двух враждующих партий, рухнула старая лестница, человек пятьдесят были убиты и ещё больше покалечены... Граф Изенбургский отсутствовал на слушании, и молодой король приговорил его заочно к смерти через колесование, которое должно было состояться в Кельне. Это произошло буквально через год. Тогда же зародилась кёльнская традиция отмечать день смерти мученика Энгельберта.
Что же до короля Генриха, то летописцам и трубадурам было велено писать о нём не как о сыне императора, а как о германском короле, объединившемся с врагом против империи! При жизни Фридриха почти все так и делали. Впрочем, в памяти людей Генрих всё равно остался добрым королём, пытавшимся потушить костры инквизиции и разобравшимся с кровожадным Конрадом Марбургским...
В тот день неожиданным сюрпризом для всех стало появление в Гобеленовом зале хозяина «Греха». Находясь в отменном расположении духа, граф весело напевал себе под нос и, узнав, что летописцы как раз вознамерились прерваться, пригласил их осмотреть замковый зверинец.
— Впрочем, это не зверинец в строгом смысле слова, — тут же поправил он сам себя. — Скорее уж мои друзья-охотники.
— У вас есть соколы? — сразу же поинтересовалась Анна, косясь на гобелены.