Оставалось поставить на место Ломбардию! Тем более что зять императора Эццелино ди Романо вполне успешно орудовал в марке Тревизо. Так что в конце концов ломбардцы пошли на небольшие уступки.
Герман фон Зальца, со своей стороны, пытался уговорить Папу поддержать идею мира между Ломбардией и императором. В кои-то веки дела сдвинулись с мёртвой точки. Но неожиданно переговоры сорвал сын венецианского дожа Пьетро Тьеполо[131]. Венеция сочла успехи в Тревизо вторжением в сферу своих интересов и велела заблокировать переговоры.
Порядком уставший от дел и уже больной фон Зальца был вынужден уехать из Рима и всерьёз заняться своим лечением.
Фридрих же во главе немецкого войска пошёл на Верону. Этот поход был удивителен уже тем, что вместо христианского креста над имперскими рыцарями развевались знамёна с римским орлом. В Вероне к ним присоседилось семь тысяч сарацинских лучников и новобранцы из Тревизо. Далее поход пополнился войсками Кремоны, Пармы, Реджио и Молены. Прекрасно укреплённая Мантуя добровольно открыла ворота перед императором.
В течение двух недель Фридрих осаждал крепость Монте-Кьяро, закрывающую собой город Брешиа. Четырнадцать дней героического сопротивления закончились договором о почётном отступлении. Фридрих поклялся не преследовать недавних врагов. Защитники крепости открыли врата, выйдя из-под защиты стен, но после этого Фридрих отдал приказ стрелять.
— Какой же всё-таки он... — Анна хотела ещё что-то добавить, но вовремя прикусила язычок.
— На войне как на войне, девочка! — оруженосец выглядел взволнованным. — Кто я такой, чтобы судить моего императора? Тем более, что эти черти из Монте-Кьяро уж больно хороши были! Отпустишь таких, так они на месте развернутся и долбанут тебе же в задницу.
Анна поднялась и, не спрашивая позволения, подошла к окну. Всё в этой летописи получалось не так, как виделось ей вначале. Золотоволосый мальчик Фридрих, на которого в доме её отца разве что не молились, из ангела с церковного витража превращался в злого демона, нарушающего клятвы и преследовавшего поверженных.
...За окном тяжёлые тучи. Это горы Верхней Италии. Голубая дорога петляет между облачных скал. Похожие на игрушечные восстают из хаоса крепости, конницы, обращающиеся в корабли. Корабли становятся стадами двугорбых верблюдов. На небе осада крепостей, поле, усеянное трупами. Крошечная деревенька притиснулась к горам — ни дать ни взять ласточкино гнездо. Туман...
Виднеется стена какой-то крепости, опять дорога. Двое стражников пригибаются под тяжестью приграничных столбов, третий несёт на себе деревянный щит с чьим-то гербом.
— Подеста приказал передвинуть границу на пять шагов вправо, а мы её уже на все двадцать сместили.
— Отвяжись, Джакомо! Можно подумать, ты считать умеешь.
— Возможно, я и не такой учёный, как ты, каналья. А только зазря ты самовольно границы нашего сеньора увеличиваешь. Не ровен час, проверяющий нагрянет, и что тогда?
— Так я же не уменьшаю, а прибавляю. За прибавку кто накажет? Скорее уж наградят.
— Палками наградят. А как узнают, что мы тут ещё и незаконные подорожные собираем, так и вовсе...
— Вот сразу видно, что ты ни бум-бум в высокой политике! Не сегодня-завтра наш сеньор женит сына на дочке соседнего сеньора — как пить дать, владения увеличатся. И нешто сосед-то наш — светлая головушка — не докумекает подарить молодожёнам пару деревень, прилегающих к нашим? Так, глядишь, и владения маленько увеличатся, и нам снова прикажут землю мерить, столб устанавливать. Так лучше мы это уже сегодня сделаем, с наилучшими пожеланиями!
...По небу ветер гонит белых призраков на белых конях. Громко трубит охотничий рог, стучат копыта белоснежных, с развивающимися вьюжными гривами, лошадей. Анна трясёт головой, отгоняя сонный морок. К чему ей неведомая граница? Все эти люди? Надо думать о другом, продолжать работу.
— Константин, я, того самого, готов поведать о военной стратегии императора, которую он применил под стенами благородной Вероны. — Голос Вольфганга Франца. — Ты пиши! Не видишь, сестрёнка твоя совсем раскисла, пера в руках не удержит?
На небе служивые устанавливают приграничный столб, втихаря шепча охранные молитвы и рисуя в воздухе отводящие несчастья знаки, всуе поминая сеньора небесного. Рискуют. Нетто не понятно шельмецам, как больно будет падать с высокого неба? Куда там! Мерят облака, как прежде мерили землю, выкраивая ворованное счастье.
«Кар!» — летит чёрный ворон. С самого неба летит, на самую землю летит, на поле боя, где мёртвые в обнимку с живыми. Летят вороны. Так много воронья! Темно от чёрных тел.
Анна скорчилась у окна, скрючилась. Страшно.
— ...В общем, дело было так, — голос оруженосца прорывается сквозь птичью тучу, разрывая морок. — Фридрих с войсками окружил Верону. Башни осадные привезли, греческий огонь использовали... Много чего делали, а толку чуть. Потому как стены крепкие, да и лучники на них отменные. Меж тем октябрь — невоенное время, запросто можно себе это самое отморозить, в летних-то шатрах. Удалось бы выманить ломбардцев выйти против императора в открытом сражении — вопрос бы решился раз и навсегда. Только чем их из-за стен вытянешь-то?
Тогда Фридрих приказал кремонской коннице и пехотинцам в количестве трёх сотен отправляться якобы на зимние квартиры. Со стен Вероны отлично этот отход был виден, народу уходило много, и враги решили, что император отступил. Фридрих же в это время сидел в засаде недалеко от Вероны в местечке Сончино вместе с сарацинскими лучниками да отменными всадниками, ломбардцев ждал-дожидался.
Посидели-поскучали за могучими стенами мятежники-ломбардцы. Сколько можно штаны просиживать? Собрались тоже кто куда. На стенах Вероны, ясное дело, не один местный гарнизон императора встречал, почитай со всей Ломбардской лиги лучших из лучших понабрали. Вот и поехали они каждый в свою сторонушку — в тепле, уюте, да с семьями родными-любимыми зиму зимовать. Тут их Фридрих и встретил, стоило ломбардцам перейти реку Ольо. Сорвался с места и во главе кавалерии захватил врагов врасплох! Бились до темноты, а после, ночью, свалились кто где, не снимая брони, не рассёдлывая лошадей, чтобы с рассветом броситься на поиск уцелевших, добивая и беря в плен.
— Верона — вороны, — обречённо вздохнув, Анна вернулась на прежнее место.
— Взял в тот день Фридрих и сына венецианского дожа, подесту Милана Пьетро Тьеполо, и лучших его полководцев, и знамя Милана — священный символ независимости Ломбардии. Так побеждал Фридрих II! — закончил свою историю оруженосец.
— В свою очередь, я мог бы рассказать о триумфальном шествии имперских войск в Кремоне, — придвинувшись ближе к Константину, предложил Фогельвейде, и когда Вольфганг Франц кивнул ему, продолжил: — В день празднования триумфа императора Кремона была украшена флагами и знамёнами с девизом: «Рим и император!».
Сам цезарь Фридрих Великий сидел в золочёной карете, увенчанный лавром, с императорским скипетром в руке. За императором следовала во всём блеске горящей на солнце брони германская конница, в алых длинных плащах. За всадниками — одетые в платья своей далёкой родины сарацины, далее музыканты с трубами, цимбалами и барабанами. Огромный слон с крашенными золотой краской бивнями тащил за собой поверженное знамя Милана. На спине слона установили изящную беседку, в которой чернокожий мальчик в чалме дул в серебряный горн. За знаменем вели пленных. Первым, разумеется, — связанного подесту Милана. За ним, босые, в исподнем, с опущенными от стыда головами, шли некогда знаменитые в Ломбардии рыцари. В этот момент Рим перестал быть городом Папы. Рим стал городом цезаря!
— При чём тут Рим? — не понял Рудольфио. — Дело-то проходило в Кремоне?
— С того дня император задался целью купить Рим, сделав его своим. Фридрих даже передал туда знамя Милана, прикрепив его к колеснице, которую римляне установили на пяти мраморных колоннах Капитолия и написали: «Подарок Фридриха Второго, Великого императора Рима».
Отныне держи высоко колесницу к чести!
Чтобы возвестить о победе императора, завоевавшего её.
Прибыли сюда трофеи, Милану на вечное посрамление.
Здесь, к позору врага, стоит она для славы столицы.
Любовь к Риму подвигла прислать её в Рим.
— А я как солдат не одобряю унижения пленников. Тем более — сына дожа Венеции, — Вольфганг Франц дрожал от гнева. — Солдат делает то, что ему приказано, и если не справился, но остался жив, лучше обласкай его, заставь выпить с тобой мировую, а после перевербуй к себе. И тебе польза и ему радость!
— Ты абсолютно прав. Милан смиренно молил Фридриха забыть обиды. Тому бы воспользоваться случаем и объединить наконец Сицилию, Италию и Германию, ан нет, император написал оскорбительное письмо Папе, провозгласив Рим имперским городом и унизив пленных, чем вызвал гнев могущественной Венеции.
Летописец Маттеус Парижский[132], прежде благоволивший к императору, теперь был вынужден писать о нём слова осуждения.
— Не трудитесь вспоминать, его сиятельство снабдил меня списком с этого документа, — Константин протянул руку и, развернув лист, прочитал: «В те дни миланцы из страха послали к своему господину и императору и просили настойчиво, как только могли, чтобы он, открыто признанный ими настоящим изначальным правителем, отвёл от них немилость, положил конец раздору и взял их как своих верноподданных под крыло могучей защиты и уберёг, за что они в будущем хотели бы служить ему как своему императору и господину с должным почитанием. В знак бесконечной преданности они хотели, дабы пребывать в безопасности под рукой Его милости и дабы он более не вспоминал об их прежних восстаниях, добровольно отдать ему всю сокровищницу золота и серебра; а кроме того, все свои знамёна, в знак покорности, послушания и его победы сложить к императорским стопам и сжечь. Далее они хотели ему, поскольку он отправлялся в Святую землю на службу Кресту, ежегодно выставлять десять тысяч вооружённых людей на нужды церкви и к его чести — при условии, что он безоговорочно помилует и оставит их и их город без изменений».