— Я благодарю вас, Константин. Признаться, я бы не сумел воспроизвести этот текст дословно. Остаётся только добавить, что Фридрих не принял уступок, на которые согласились пойти ломбардцы, потребовав безусловной покорности. Ничего удивительного, что миланцы ответили отказом; «Наученные опытом, мы страшимся твоей жестокости. Лучше мы падём под нашими щитами от меча, копья или стрелы, чем погибнем на виселице, от голода или огня ». Так, вместо добровольной сдачи и отменных барышей, Фридрих возобновил уже практически выигранную войну.
Глава 36ЦИРК ДЛЯ ИРОДОВ
— А его сиятельство так и не сказал, что для него этот детский крестовый поход. Ушёл и больше не появлялся. Думаете, он на ближайшем гадании откроется? — Анна разминала затёкшие от долгой работы пальчики.
— Полагаю, его сиятельство и не обязан нам ничего объяснять, — мягко попытался урезонить девочку Фогельвейде.
— Даже если это поможет пролить свет на... — Константин заткнулся на полслове, заметив, как Рудольфио делает ему знак молчать.
— Даже в этом случае. Видишь ли, он собрал нас здесь, обещал заплатить... И какое ему дело, что его откровение могло бы как-то посодействовать успеху? — Фогельвейде тоже заметил знак Рудольфио.
— А мне кажется, Анна права. Вот просто сердцем чую, если кто и замаран в этой истории по самую макушку, так это сеньор Манупелло. — Вольфганг Франц погладил Анну по голове. — Больше чем уверен, что уже встречал где-то нашего хозяина. В прошлый раз мне даже показалось, что... сам не знаю, что, но определённо...
— Даже если он и был там, сколько лет-то прошло? — Фогельвейде отошёл в центр зала, чтобы его было лучше видно. — Возьми, к примеру, меня. Каким я был и каким стал? А ты?..
— Я каким был, таким и остался. — Пожал плечами оруженосец. — Сколько на себя гляжу, никакой разницы не замечаю. Что же до его сиятельства, то... Я ведь как сначала думал? Что он и Рудольфио из Турина нас с тобой сильно моложе, а потом, когда Рудольфио признался, что тоже там был... Получается, люди стареют неодинаково... Да уж, если бы ты, брат Рудольфио, сам не сказал, я бы до сих пор думал, что у нас с тобой лет пятнадцать разницы. А господин наш?
— Мог, был... да только признаваться не желает. Он ведь синьор с леном, с властью, родственными связями. А вдруг кто-то прознает, что родной племянник канцлера фон Пальяра тоже был в рабстве, а вдруг клеймён?! Вдруг... — оруженосец досадливо крякнул.
— Тогда лучше уж его и не спрашивать. А то как бы он опосля нас на голову-то не укоротил, чтобы неправильные вопросы задавать неповадно было да чтобы не трепались где не надо. — Фогельвейде уже понял, что за ними следят, и пытался закончить опасный разговор.
— Что же, забыть теперь? Начисто забыть о том, что он тоже... — Анна была готова расплакаться. — А ежели мы его там увидим? Он что же, нас всех казнит или на вечные времена в подвал засадит?
— Успокойся, — Вольфганг Франц обнял девочку. — Раз сама судьба нас в этот замок завела, авось она же и выведет. Фридрих — он сколько прожил? Пятьдесят шесть лет, а мы сейчас рассказываем о том времени, когда ему было сорок два. Смекаешь? Спокойно закончим историю, осторожненько так, чтобы не задеть личной тайны его сиятельства. Получим свою награду, и духу нашего в этом «Грехе» больше не будет. Сама посуди, светлая головушка, что он тебе? Ну его, с этой тайной, будь та неладна! Да пусть он хоть лично Стефана, Николауса и Петра ночью тёмной прирезал и трупы из лагеря по кускам вынес. Нам-то что за прибыль? Своё дело сделаем, только нас и видели.
Не плачь, маленькая. Или поплачь в сторонке. А братик твой продолжит записывать события той далёкой войны. Потому как это важно для летописи, а Спрут наш — не важен. И детский крестовый поход не важен... Сам Фридрих в нём не участвовал, а его сиятельство, хоть и получит от нас правильную раскладку, как всё на самом деле было, так всё равно вычеркнет из летописи, что Фридрих Гогенштауфен помогал походу. И моё участие вычеркнет... Или нет — оставит, но так, словно я сам, без приказа моего короля, в это дело вляпался. Вот оно как.
— А я понимаю миланцев, — Рудольфио поднялся на нетвёрдых ногах. — Когда люди встают на горло своей гордости, соглашаясь опуститься перед победителем на колени. Хорошим пинком их ещё можно уложить ниц, но признать себя раздавленными — нет!
В Милане я, вместе с другими детьми, сел на корабль, чтобы плыть в Иерусалим, но на нас надели цепи, затолкали в трюмы и повезли на невольничий рынок в Египет.
По дороге моряки, ясное дело, были вынуждены делать достаточно большие остановки, дабы пополнять запасы питьевой воды и продовольствия. Первая остановка нашего корабля была на Корсике. Далее в Сардинии, где-то, как я теперь понимаю, в районе Ла-Маддалена. И, наконец, — в Сицилии, в местечке Монделло. Всех нас, полузадохнувшихся, вытаскивали из вонючего трюма и дозволяли несколько дней сидеть в специальном загоне на берегу, вроде тех, что делают для овец.
На второй день нашего пребывания в Монделло на работорговцев вдруг налетел небольшой отряд всадников, которому благодаря внезапности удалось отбить пленных первого и второго идущего этим маршрутом корабля. В считанные минуты небольшая охрана была перебита, и, легко спрыгнувший с коня молодой всадник, в котором дети без труда опознали апостола Петра, бросился обниматься с недавними друзьями.
Разбитые в кровь ноги, скованные цепями, не могли бежать. Расковывать было некогда да и нечем... Скрыться пробовали все, да разве тут убежишь? С берега, там, где размещались хозяева кораблей и команда, уже спешила вооружённая подмога.
Ловкий жилистый Пётр подсадил на коня двоих подвернувшихся ему под руку малышей. Спутники нашего апостола тоже хватали прямо с земли детей без разбору, пытаясь уйти хотя бы с этой малой добычей, и я понял, что всадники успеют спасти буквально несколько человек и дадут деру. Я спешил что есть сил, волоча за собой цепь и подгоняя прикованного к ней же товарища. Один из рыцарей Петра перерубил нашу цепь надвое, после чего каждый уже мог спасать себя сам.
Большинство рыцарей Петра уже покинуло берег, унося облепивших их детей. Не удивлюсь, если часть спасаемых погибла или получила увечья под копытами коней. Сам Пётр ловко отбивался, стоя на песке и прикрывая беглецов. Помню, как ловко апостол орудовал мечом и длинным кинжалом, как пытались прикрыть своего юного предводителя сицилийские рыцари, как я сам бил тяжёлой цепью пытавшихся уложить меня на песок моряков. У Петра была тысяча возможностей спастись, дабы подготовить следующее нападение, но...
Вдруг я услышал истошный женский крик. Это было странно, потому что в тот момент орали все. Только крик моей любимой Вероники я бы узнал из тысячи. Толстый одетый на сарацинский манер купец левой рукой держал её за волосы, в то время, как его правая рука сжимала прижатый к её шее широкий кривой нож. Он крикнул что-то на своём языке, и Пётр, должно быть, понял его, бросив оружие на землю и опускаясь на колени. В тот же момент я сам, получив по затылку, потерял сознание и точно в замедленном сне наблюдал, как безоружный апостол медленно и неотвратимо движется в сторону купца, как последние его рыцари бросают оружие и становятся на колени.
Нас, тех, кто не успел убежать, снова заковали в кандалы и затолкали в пропахшие рыбой и блевотиной трюмы, где мы валялись один на другом точно мешки с товаром. На этот раз мы плыли всего день, после чего нас выволокли из чрева корабля и доставили на берег. Все апостолы, идущие в колонне Петра, он сам, Вероника с ребёнком да ещё те, кто включился в бой на берегу, — теперь были выстроены перед кораблём. Впрочем, нас не били, что уже радовало.
Костров не разжигали, нам роздали по куску хлеба и велели отдыхать. Я мечтал поговорить с Вероникой, но она была далеко от меня, а кричать мне бы всё равно не позволили. С наступлением темноты сделалось холодно, и мы жались друг к дружке, пытаясь заснуть. Помню, всю ночь протяжно и печально кричала какая-то птица, оплакивая наши загубленные жизни.
Наутро нас подняли и повели куда-то. Кандалы до крови натёрли ноги, но остановишься, чтобы попытаться просунуть под железку пучок травы или лоскуток материи — и вжик: надсмотрщик так огреет кнутом по спине, сразу же забудешь о кровавых мозолях.
Апостол Пётр, уже без сапог и дорогого плаща, брёл вместе со всеми, опустив голову, но, как мне казалось, прислушиваясь к происходящему. Неудивительно: отряд его, скорее всего, представлял собой лишь часть военной мощи, которую собрал отважный Пётр, или как там его на самом деле звали. По его дорогой одежде и, главное, по тому, что он явился во главе рыцарей, я догадался, что он сын какого-то знатного человека и теперь его родственники наверняка идут по следам работорговцев, чтобы выручить парня. Последнее радовало.
К середине дня мы повстречали на дороге всадников. Судя по тому, с какой радостью бросился навстречу им наш купец, стало понятно, что они встречают именно нас. Пётр нервно обернулся, ища глазами кого-то, но был вынужден снова опустить голову, дабы не привлечь внимания. Я тоже украдкой старался оглядываться по сторонам, но так и не заметил чёрных спасителей.
А на следующий день мы оказались в месте, где в иное время проводились рыцарские турниры. Во всяком случае, по бокам арены располагались скамьи для зрителей. В центре поля была выкопана яма и лежало распятие вроде того, на каком был распят Спаситель, большущее — шагов шесть в длину. Рядом — ещё две ямы и справа от них — косой крест в виде римской цифры десять. Дальше — ровная крестообразная яма и ещё одно распятие. Потом совсем интересно: колода со следами топора — должно быть, из кухни притащили, на таких мясо рубят. Рядом на чистой тряпице — отличный двуручный меч. Ракушки и щипцы на красивом шёлковом плаще. Далее — ещё одно распятие покороче, пять копий, пила для распилки средних размеров брёвен, корзина камней и, наконец, виселица с болтающейся петлёй.