Так, понятно. Нулевая отметка. Бешикер, вальцы, вакуум-пресс. Финляндия. Знаменитая фирма «Герлиц». Дело — табак. Гениальный Пушкин. Благородный Гринев. Преданный Савельич. Мужицкая революция. Емелька. О, Емелька, Емелька… Привыкший к степи Пугач. Ему любая погода нипочем: «Я выглянул из кибитки, все было мрак и вихрь…» А я сейчас рехнусь от жары, упаду с футляра.
Снега, снега мне! Полцарства за пригоршню снега!
— Посадили его? — поинтересовался я, одолев головокружение.
— На полметра выше проектной отметки.
— Да нет, инженера?
Воловенко посмотрел искоса:
— Отозвали с курсов и выгнали, но вполне имели право.
Ему не понравился вопрос.
Проклиная почему-то фирму «Герлиц», я принялся набрасывать кроки. Цифры между тем сыпались градинами. Успевай подхватывай. Рельеф здесь ужасный. Курган, овражек, опять курган, кустарник. Ох рельеф! Воловенко требует точности. Дерево есть? Обозначь дерево. Старая кирпичная кладка? Обозначь старую кирпичную кладку. Не халтурь. Холмы, да ямы, да речка Кама, да городок Воркута… Не халтурь. Слава богу, что инженера не посадили,_ авось и у нас обойдется.
Когда солнце наконец погасило свой неистовый жар, соскользнув по миллиметру за горизонт, а прозрачная, затесанная по краю льдинка луны более четко проступила на небе — как сквозь промокательную бумагу, напитываясь каменной желтизной, Воловенко скомандовал:
— Шабаш! Не то ослепну!
Степной ветер глухо, насмехаясь, вернул:
Баш… пну…
Маленьким мальчиком в эвакуации я любил проводить зимние — североказахстанские — вечера возле «буржуйки», наблюдая за угольями, которые подслеповато и сонно, то слабо вспыхивая, то почти потухая, подергивались пепельной пленкой перед тем, как превратиться в черную жалкую кучку шлака. Я не мог оторвать глаз от серого и воспаленно-багрового, а к середине едва ли не белого — расплавленного — цвета.
Закат в степи напоминал огнедышащее жерло «буржуйки», и я даже чувствовал розовый пекучий отсвет на лице.
Красцая, оборванная слева и справа лента зари истончилась, а затем и растаяла, пока мы тяжело шли к селу, разламывая фиолетовые — стеклянные — сумерки и радуясь неровным потокам свежести, которые внезапно обрушивались на нас невесть откуда.
17
Утром по лазоревому небу текли высокие пышные облака. К полудню они на час-другой замерли недоступными сверкающими айсбергами, сохраняя очертания и задразнив мнимой призрачной — потусторонней — прохладой. Там, возле них, наверно, и располагается рай. Потом облака снова поплыли вдаль, величаво унося с собой последние надежды на ливень. А нам еще трубить и трубить. Ветер внизу, у земли, стих, время будто исчезло. Степь погрузилась в неподвижную жаркую вечность.
Сегодня я должен был сопровождать Елену к Карнауху, но Верка опять опоздала. Трудится она усердно, но спит — не добудишься. И причесывается долго. Пока не повенчает макушку рыжей короной — ни с места.
Воловенко надоела ее недисциплинированность, и он устроил внеочередной антракт, созвав собрание партии на промплощадке под навесом.
— Стригачева профильшпилилась, вот мы ее и взгреем. Сколько нам здесь торчать, если каждый захочет дрыхнуть, когда ему вздумается?! — строго сказал Воловенко. — Обсудим производственные показатели и отношение к порученному делу. В случае чего ударим по лентяям рублем.
Он обо всем пронюхал, ей-богу, и, конечно, улучив момент, разоблачит меня: «Перед вами вредитель, враг. Хватайте его. Он виноват в провале реконструкции завода».
А Карнаух? Ведь Карнаух тоже виноват. Как же я единственный в ответчиках? О Стригачевой он для затравки. Да нет, невероятно, не может того быть, ничего он не знает. Я просто от страха свихнулся. Или совесть загрызла?
Воловенко приступил к основному исподволь.
— Буду краток. — Он откашлялся в кулак. — Известно, что наш трест выполняет специальное правительственное задание. — Он помахал указательным пальцем над головой. — В общем, есть распоряжение об интенсификации, — еще на пороге пятидесятых годов повадились щеголять этим модным термином, — разведки местных стройматериалов для колхозов. Мы стараемся изо всех сил.
Держу пари, что Верка сейчас перебьет начальника и спросит, лукаво подмигивая: «Дядькы, а шо такэ интэнсификация?» Сорвет собрание, пролаза, как пить дать. Я характер ее изучил. Вот весь гнев Воловенко и обрушится на меня. Верка, однако, сидела притихшая, потупив долу очи.
— Изысканиями руководил тут товарищ Карнаух. Инженер Левин вскорости составит геологический отчет о результатах. Я лично полагаю, что природных ресурсов у вас богато.
При фамилии бурмастера Дежурин, хмурясь, отодвинулся — он дымил «козьей ножкой» рядом. Наш жульнический трест вызывал у него в душе немое презрение— давящее и обижающее недосказанностью. Лицо у Дежурина было искривленным, нехорошим.
— Когда Левин прикинет запасы, — продолжал Воловенко, — пожалуйста, товарищи труженики сельского хозяйства, наращивайте мощность своего предприятия, реконструируйте его. По проекту намечено возвести в Степановне Дом культуры, кинотеатр, универмаг и прочее. Особо пристальное внимание уделим детским комбинатам. Для девушек, которые намереваются замуж, очень завлекательно. Но кое-кому из вас определенно на судьбу односельчан наплевать, — в голосе Воловенко возникла прокурорская интонация.
Точно так директор моей школы Б. В. Брагин начинал свои тяжеловесные обвинительные речи: «Кое-кому из вас определенно на честь коллектива и его реноме наплевать…» Произносил он скучные назидания — что с трибуны, что в классе — всегда по писаному, регулярно спотыкаясь на слове «реноме». «Реноме» он совал куда надо и куда не надо. На нем Брагина будто заклинило. Впрочем, он себя проявил не бездарным учителем, не зверем и не тупицей. Имел среднее — политехническое — образование. Демобилизовался в чине лейтенанта, солидным и с брюшком, без больших наград, но зато с четырьмя желтыми нашивками ранения на груди.
— Возьмем, к примеру, товарищ Стригачеву, — продолжал нудить Воловенко. — Нарушая порядок съемки, она удлиняет срок выполнения плана. На первый раз объявляю порицание. Впоследствии ударю рублем! Кто желает самокритично выступить?
Никто, разумеется, не пожелал. Самураиха отирала пыль с парадных лакированных туфель, которые постоянно находились при ней. Муранов, сердито уклоняя глаза, слюнявил самокрутку. Дежурин нервно облизывал синеватые запавшие губы.
— Неужели нет желающих? — удивился Воловенко.
— Есть! — внезапно выплеснулась Верка. — Есть желающие! Растолкуйте, дядькы: що такэ универмаг?
Интенсификация ее не заинтриговала — она ей была без пользы, но по хитрому вопросу обеспечения промтоварами Верка, очевидно, решила дать начальнику самое настоящее сражение. Подумаешь, несколько раз припозднилась. У нее корова, сестра, мал мала меньше братья и жених.
— Що такэ универмаг? — опять удивился Воловенко. — Ты не знаешь, що такэ универмаг?
Он посмотрел на Верку в упор, справедливо заподозрив, что она издевается.
— Нет, не знаю.
И Веркино лицо, вытерпев раздраженный взгляд, осталось таким ясным, таким наивным, что обманутый Воловенко скомандовал:
— Объясни ей!
Хоть и ловкий начальник — боится уронить собственный авторитет, но девчонка его обштопала — вовлекла в спор.
— Универмаг, — промямлил я, вежливо подымаясь с опрокинутого ведра из-под цемента и ощущая шестым чувством близящийся конфуз, — сокращенное наименование универсального магазина. Вроде аббревиатуры: МТС, ЧТЗ, ХТЗ и так далее. Универсальный по-латыни— всеобщий. В многочисленных секциях универмага сосредоточены разнообразные товары: от помады, духов, лент, кружева и ботинок до мотоциклов, посуды, мебели и боксерских перчаток…
Дурак, я вещал механически-рекламным радиоголосом местной сети и в довершение приплел глупую детскую считалку — «В этой маленькой корзинке…». Ах, дьявольщина! Едва человек вскарабкается на пусть крошечный бугорок, получая право говорить, ему кто-то в глотку не иначе чужой гудок всаживает, и гудит он незнамо что и незнамо о чем. И волочит его, и мотает — то туда, то сюда.
— Хватит, — пресек меня Воловенко. — Тебе понятно, Стригачева?
— Нет, не понятно, — ответила Верка. — Ежели вы пустую халабуду отгрохаете, как в Старо-Алексеевке, то людям не треба. Ни лент тамочки нема, ни ботинок. А те самые — боксерские — купуйте себе на здоровье. Мотоциклы Василек токо в журнале бачил.
— На что же кажинный год весной цены занижают, коли у нас ничего нет? — едко подковырнул ее Муранов.
— То у городи занижают, а в Степановке все едино. Занижай, не занижай! Ни грошикив, ни промтовару.
— Прикрути фурыкалку, контра, — мрачновато бор-мотнул Муранов. — Макогон по тебе и по твоему бате-спекулянту соскучился. Ни промтовару… Будет промто-вар!
— Когда? В десятой пятилетке? Когда бабусею завикую? Я и даром не возьму.
— Товарищи к снабжению не относятся, — миролюбиво вмешался Дежурин. — Товарищи — землемеры.
— Ну и не барачь про помаду да про духи, ежели землемер и к снабжению не относишься. Не барачь, не трави девичье сердце. Я про маникюр мечтаю, и чтоб руки мне целовали, ровно в кино.
— Ладно, ладно, — успокаивающим тоном молвил Воловенко, — службой предлагаю все-таки отнюдь не манкировать. Юрий завтра обязательно должен отправиться на побережье. А теперь второе сообщение…
Под ложечкой екнуло. Вот сейчас он вскроет меня. Как испорченную банку консервов — с шипением и свистом.
— В конце съемки, — значит, спустя пару дней, — я приглашаю рабочих на вечер смычки. Ты, Муранов, приглашен, и ты, Дежурин.
Муранов тщательно втоптал окурок, дернул культей:
— Щедро, хозяин, по-капитански.
— Женщины, безусловно, не пьют, мужья у них ревнивые, им премия полагается — каждой набор парфюмерных изделий.
— А я в девках пока, у меня мужа нету. Я очинно желаю смыкаться. Я плясать прельщаюсь, а духи мне — ерунда, Василек в Кравцове может купить сколько хошь, даже «Красную Москву» с кремлями, — отбарабанила Верка, которая, естественно, возмечтала убить двух зайцев: и гульнуть на вечере смычки — покрасоваться да погордиться, и не проворонить премию.