Она начинает молиться о том, чтобы стать этому человеку хорошей женой. О том, чтобы после всего пережитого они заботились друг о друге, любили друг друга и соблюдали заповеди Господни. Она просит у Бога, чтобы Он пекся и о тех, кого она оставляет здесь. Она просит, чтобы Он так же простил ее многочисленные грехи, как она прощает тем, кто грешил против нее. Аббатису, которая делала то, что диктовал ей долг, но без которой она никогда не смогла бы выйти на свободу. И сестру Зуану… ах, сестру Зуану… чего же попросить для нее у Господа? Но, подыскивая слова, она чувствует, как спокойствие покидает ее, когда материя оседает и плотнее обволакивает ее лицо. Ей хочется запеть — пусть хотя бы собственный голос составит ей компанию, — но она не смеет.
Сколько она уже лежит здесь без сна? Уж конечно давно. Голова болит. Да, снадобье, наверное, оказалось слишком сильным. В таком случае почему Зуана до сих пор не пришла? А что, если…
Что, если? Эти два слова поднимают в ней такую волну ужаса, что ей кажется, будто весь запас воздуха уже израсходован, и она начинает открывать и закрывать рот, как рыба.
Что, если сегодня ночью кто-нибудь заболел и Зуана не сможет прийти?
Что, если об их плане стало известно?
Что, если никакого плана никогда не было?
А что, если план был, только…
Господи Иисусе, а что, если это месть аббатисы, способ навсегда заткнуть ей рот, и она вовсе не на складе, а в покойницкой? Или хуже — что, если все уже сделано и она лежит в гробу глубоко под землей на монастырском кладбище в наказание за то, что едва не погубила весь монастырь? Что, если она сейчас умрет?
Мысль, однажды пришедшую, уже не прогонишь. Паника заставляет ее вскинуть забинтованные руки, которые сквозь слои ткани ударяются о крышку. Раны в ладонях горят и пульсируют, когда она давит на крышку изнутри. Но дерево не подается. Гвозди держат его. Ох, Господи, гвозди. Она набирает в грудь воздух, какой еще остался вокруг, и начинает кричать. Все кончится так же, как и началось: страхом, слезами и бесполезным стуком о дерево в ночи.
— Помогите! О, помогите мне, я…
И тут она слышит: что-то стучит и скребется над ней, ключ входит в замок и поворачивается в нем, крышка поднимается и отходит.
— Тсс, тихо. Не шуми. Я здесь.
Слои ткани снимают с нее, и она делает глубокий вдох. В темноте она различает над собой широкое улыбающееся лицо Зуаны.
— Я думала…
— Знаю, но сейчас некогда. Давай выходи. Ночная сестра сегодня зверствовала, так что я долго не могла уйти.
Голос Зуаны обволакивает ее, подбадривает, убеждает, как часто бывало в последнее время.
— Ну-ка, выпей вот это. Коньяк. Всего пару глотков. Он придаст тебе сил. Я положила его тебе в мешок. Дай мне крест. Где он? Ты его уронила? А, вот он где. Его я тоже положу в мешок. Я налила две склянки. Одну для аптекаря. В хорошей аптеке коньяк никогда не помешает, а вторую продай за небольшие деньги в городе, на первое время хватит. Ну, скорее, скорее, Изабетта. Можешь идти?
Идя к двери, они обе слышат звук — что-то глухо ударяется о деревянную пристань.
Зуана возится с замком. Дверь открывается со страшным скрипом — от ветра и дождей дерево рассохлось, а потом набухло и покривилось с тех пор, как они были здесь в последний раз.
Пристань оказывается длиннее, чем она помнит. Один ее конец соскальзывает в черную воду. Зато у другого конца, рядом с монастырской лодкой, покачивается другая, маленькая лодочка с фонарем на носу. В лодке сидят двое. Двое? Сердце Зуаны совершает прыжок. Хотя, конечно, он ведь не мог обойтись без помощи. Наверняка это посвященный в секрет аптекарь.
Сидящий на носу человек встает и всходит на пристань. Зуана поднимает ему навстречу фонарь. В его свете видно, что юноша высок, худощав, его шею целиком скрывает шарф, а вдоль щеки змеится рваный темный шрам.
Изабетта тоже видит его. Ноги ее точно приклеиваются к полу. В конце концов Зуане даже приходится слегка ее подтолкнуть.
Медленно, чуть прихрамывая, она приближается к нему. Не дойдя друг до друга нескольких шагов, они останавливаются. Казалось бы, они должны броситься друг другу в объятия. Но они ведут себя так, словно встретились впервые. После секундной паузы он протягивает руку, и она кладет в нее свою забинтованную ладонь. Он нежно держит ее. Мгновение, кажется, длится вечно.
— Вам пора. Уходите.
Голос Зуаны подталкивает их.
Девушка оборачивается, торопливо улыбается, и они уходят; вместе спускаются в лодку, отвязывают ее, второй мужчина отводит суденышко назад, разворачивается и быстро гребет, пока их не проглатывает тьма, из которой доносятся лишь скрип уключин да всплески весел.
Некоторое время Зуана еще стоит и слушает, потом возвращается внутрь и запирает дверь. Она аккуратно складывает на место свадебную сорочку и простыни, старательно разглаживает их, закрывает крышку и переходит сначала во внутренний склад, а оттуда в сад, тщательно запирая за собой каждую дверь.
Через фруктовый сад и цветники она торопится назад, в галереи. Проходя мимо своего огорода, она вдруг вспоминает, что календула вот-вот даст побеги, и думает о том, что завтра первым делом надо будет взяться за нее, а то в последнее время она что-то совсем забросила дела аптеки, тогда как весна уже не за горами.
В своей келье она молится за то, чтобы жизнь молодых была чистой, потом за души всех, кто окружает ее в монастыре, за покровителей и правителей города, как живых, так и умерших, и только потом ложится спать.
Засыпая, она повторяет рецепты снадобий из тех книг, которые похоронят завтра утром на кладбище монастыря. Отныне она будет выучивать наизусть по одному рецепту каждую ночь. Разумеется, сохранить в своей голове целую библиотеку она все равно не сможет. Да и кто бы смог? Даже ее отец не справился бы.
«Путь постижения тайн Господних через природу не может быть легким, Фаустина. Помни слова Гиппократа: „Жизнь коротка, искусство вечно, возможности преходящи, опыты трудны, а суждения сомнительны“. Подумать только, такое смирение в человеке, жившем до Рождества Христова. Со всеми нашими знаниями нам еще далеко до него».
Что ж, она будет делать все, что в ее силах. И все же хорошо было бы найти среди послушниц помощницу, юную душу, энергичную и сообразительную, и рука об руку с ней выковать первые звенья той цепи, которую они передадут затем другим, ищущим плодов того знания, коим она обладает сейчас.
Завтра она поговорит об этом с аббатисой.
Она закрывает глаза и засыпает. А вокруг нее тихо спит монастырь.
От автора
Все персонажи этого романа вымышлены, так же как и сам монастырь Санта-Катерина, хотя его описания во многом совпадают с историей и архитектурой монастыря Сан-Антонио в Полезине, Феррара, в котором и в наши дни продолжает существовать закрытая бенедиктинская община.
Однако исторический фон, на котором происходят события, соответствует реальности.
Одним из последних решений Трентского собора, принятых прямо перед его роспуском в декабре 1563 года, была поспешная, но обстоятельная реформа женских монастырей, ставшая ответом на жестокую критику протестантов. Изменения, коснувшиеся всех сторон монастырского уклада, были введены в практику не сразу, многое зависело от воли местного епископа, ордена, к которому принадлежала община, сопротивления влиятельных семей.
Но постепенно реформа победила везде. В Ферраре семья д’Эсте некоторое время покровительствовала монастырям, однако герцог Альфонсо Третий, несмотря на то что был женат трижды, так и не смог произвести на свет законного наследника, в результате чего в 1597 году, после его смерти, город со всеми его владениями вошел в число папских провинций. На исходе XVI века, когда за невестой просили немыслимое приданое и едва ли не половину благородных итальянок ждал постриг, монашеская жизнь изменилась раз и навсегда.
Инспекции, или «посещения», как их называли, приносили новые правила. Все контакты с окружающим миром были жестоко ограничены; все лишние окна и отверстия в стенах замурованы, повсюду поставлены решетки. Стены были сделаны выше (в некоторых местах верхние ряды кирпичей не скрепляли раствором, чтобы они обвалились, если кто-нибудь вздумает приставить к ним лестницу изнутри или снаружи). Планировка церквей была изменена таким образом, чтобы никто из мирян не видел монахинь. Монастырские парлаторио были разделены решетками и тяжелыми занавесями, для того чтобы монахини не могли больше свободно общаться с членами своих семей. Театральные и музыкальные представления пострадали особо. В некоторых городах пьесы и все виды полифонии были изгнаны из монастырей, монастырские оркестры упразднены, на все музыкальные инструменты, кроме органа, наложен запрет. Инспекторы входили в кельи монахинь и конфисковывали мебель, книги, любые предметы роскоши и личные вещи.
Однако подобные репрессии не оставались без ответа. Едва за инспекторами закрывались ворота, как в обители наступало определенное послабление нравов, и так с переменным успехом продолжалось много лет. В некоторых местах монахини отказывались вводить у себя подобные перемены; иные даже сражались за свои свободы. Но, разумеется, всегда проигрывали.
Сохранившиеся документы тех лет донесли до нас отдельные голоса протеста. В начале XVII века Арканжела Таработти, старшая из шести дочерей и хромая от рождения, написала целый трактат о вреде насильственного заключения в монастырь, который был опубликован двадцать лет спустя. Однако приводимый ниже отрывок из письма, посланного в 1586 году монахиней обители Санти-Наборре-э-Феличе в Болонье самому Папе, при всей своей лаконичности, выражает самую суть дела: «Многие из нас заперты здесь не по своей воле и лишены всяких контактов с миром. Живя в такой строгости, всеми покинутые, мы осуждены претерпевать муки ада в этом мире и в следующем».
Этот роман посвящается им и миллионам других женщин, живших до и после них.