Об одной такой шалости старец Нектарий позднее рассказывал так:
«Я был еще совсем маленьким ребенком, таким маленьким, что не столько ходил, сколько елозил по полу, а больше сиживал на своем седалище, хотя кое-как уже мог говорить и выражать свои мысли. Был я ребенок кроткий, в достаточной мере послушливый, так что матери моей редко приходилось меня наказывать. Помню, что на ту пору мы с маменькой жили еще только вдвоем и кота у нас не было. И вот в одно прекрасное время мать обзавелась котенком для нашего скромного хозяйства. Удивительно прекрасный был этот кругленький и веселенький котик, и мы с ним быстро сдружились так, что, можно сказать, стали неразлучны. Елозю ли я на полу - он уж тут как тут и об меня трется, выгибая свою спинку. Сижу ли я за миской с приготовленной для меня пищей - он приспособится сесть со мною рядышком, ждет своей порции от моих щедрот. А сяду на седалище своем - он лезет ко мне на колени и тянется мордочкой к моему лицу, норовя, чтобы я его погладил. И я глажу его по шелковистой шерстке своей ручонкой, а он себе уляжется на моих коленках, зажмурит глазки и тихо поет-мурлычет свою песенку.
Долго длилась между нами такая дружба, пока едва не омрачилась таким событием, о котором даже и теперь жутко вспомнить.
Место мое, где я обыкновенно сиживал, помещалось у стола, где, бывало, шитьем занималась маменька, а около моего седалища, на стенке, была прибита подушечка, куда маменька вкалывала свои иголки и булавки. На меня был наложен, конечно, запрет касаться их под каким бы то ни было предлогом, а тем паче вынимать их из подушки, и я запрету этому подчинялся беспрекословно.
Но вот как-то раз залез я на обычное свое местечко, а вслед за мной вспрыгнул ко мне на колени и котенок. Мать в это время куда-то отлучилась по хозяйству. Вспрыгнул ко мне мой приятель и ну ластиться, тыкаясь к моему лицу своим розовым носиком. Я глажу его по спинке, смотрю на него и вдруг глазами своими впервые близко-близко встречаюсь с его глазами. Ах, какие это были милые глазки! Чистенькие, яркие, доверчивые... Меня они поразили: до этого случая я и не подозревал, что у моего котика есть такое блестящее украшение на мордочке.
И вот смотрим мы с ним друг другу в глаза, и оба радуемся, что так нам хорошо вместе. И пришла мне вдруг в голову мысль попробовать пальчиком, из чего сделаны под лобиком у котика эти блестящие бисеринки, которые так весело на меня поглядывают. Поднес я к ним свой пальчик
- котенок зажмурился, и спрятались глазки; отнял пальчик
- они опять выглянули. Очень меня это забавило. Я опять в них - тык пальчиком, а глазки - нырь под бровки... Ах как это было весело! А что у меня самого были такие же глазки и что они так же жмурились, если бы кто к ним подносил пальчик, того мне и в голову не приходило. Долго ли, коротко ли я так забавлялся с котенком, уж не помню, но только вдруг мне в голову пришло разнообразить свою забаву. Не успела мысль мелькнуть в голове, а уж ручонки принялись тут же приводить в исполнение. “Что будет, -подумалось мне, - если из материнской подушки я достану иголку и воткну ее в одну из котиковых бисеринок?” Вздумано - сделано. Потянулся я к подушке и вынул иголку.
В эту минуту в горницу вошла маменька и, не глядя на меня, стала заниматься какой-то приборкой. Я невольно воздержался от придуманной забавы. Держу в одной руке иголку, а другой ласкаю котенка.
- Маменька, - говорю, - какой у нас котеночек-то хорошенький.
- Какому же и быть! - отвечает маменька. - Плохого и брать было бы не для чего.
- А что это у него, - спрашиваю, - под лобиком, аль глазки?
- Глазки и есть. И у тебя такие же.
- А что, - говорю, - будет, маменька, если я котеночку воткну в глазик иголку?
Мать и приборку бросила, как обернется ко мне да как крикнет:
- Боже тебя сохрани!
Не наказала меня тогда мать, не отшлепала, а только вырвала с гневом из рук иголку и погрозила:
- Коли ты еще раз вытащишь иголку из подушки, то я ею тебе поколю руку.
С той поры я и глядеть даже боялся на запретную подушку».
Эта история получила продолжение многие годы спустя. Однажды зимой отец Нектарий подошел к бочке набрать воды для самовара: «Подхожу к бочке, а уж на нее, вижу, взобрался один из наших старых монахов и тоже на самоварчик достает себе черпаком воду. Бочка стояла так, что из-за бугра снега к ней можно было подойти только с одной стороны, по одной стежечке. По этой-то стежечке я тихохонько и подошел сзади к черпавшему в бочке воду монаху. Занятый своим делом, да еще несколько глуховатый, он и не заметил моего прихода. Я жду, когда он кончит, и думаю: “Зачем нужна для черпака такая безобразно длинная рукоятка, да еще с таким острым расщепленным концом? Чего доброго, еще угодит в глаз кому-нибудь!..” Только я это подумал, а мой монах резким движением руки вдруг как взмахнет этим черпаком да как двинет концом его рукоятки в мою сторону! Я едва успел отшатнуться. Еще бы на волосок - и быть бы мне с проткнутым глазом... А невольный виновник грозившей мне опасности слезает с бочки, оборачивается, видит меня и, ничего не подозревая, подходит ко мне с кувшином под благословение.
- Благословите, батюшка!
Благословить-то я его благословил, а в сердце досадую: экий, думаю, невежа!.. Однако поборол в себе это чувство -не виноват же он, в самом деле, у него на спине глаз нет, и на этом умиротворился. И стало у меня вдруг на сердце так легко и радостно, что и передать не могу. Иду я в келлию с кувшином, налив воды, и чуть не прыгаю от радости, что избег такой страшной опасности.
Пришел домой, согрел самоварчик, заварил ароматический, присел за столик. И вдруг как бы ярким лучом осветился в моей памяти давно забытый случай поры раннего моего детства - котенок, иголка и восклицание моей матери: “Боже тебя сохрани!”
Тогда оно сохранило глаз котенку, а много лет спустя и самому сыну... И подумайте, что после этого случая рукоятку у черпака наполовину срезали, хотя я никому и не жаловался: видно, всему этому надо было быть, чтобы напомнить моему недостоинству, как все в жизни нашей от колыбели и до могилы находится у Бога на самом строгом учете».
Когда мальчику было одиннадцать, он осиротел и, чтобы не умереть с голоду, нанялся на работу в лавку купца Хамова, торговавшего тканями. К семнадцати годам он был уже младшим приказчиком, а в двадцать оказался на серьезной жизненной развилке: старший приказчик решил женить его на своей дочери. Но в Ельце уже давно никто не принимал важных решений без совета со столетней старицей Феоктистой - духовной дочерью святителя Тихона Задонского. К ней за советом и отправился Николай. И услышал неожиданное для себя:
- Юноша, ступай в Оптину к Илариону. Он тебе скажет, что делать.
Про Оптину пустынь Николай, конечно же, слышал многое. В 1870-х не было уже в России человека, ничего не знавшего об этом легендарном монастыре, о великих старцах Льве, Макарии и Амвросии. А иеромонах Иларион (Пономарев, 1805-1873), ученик старца Макария, с апреля 1863 года был скитоначальником и духовником Оптиной.
На дорогу старица снабдила молодого человека чаем. А хозяин лавки не только отпустил на богомолье, но и дал с собой денег. В дорожной котомке юноши лежали только Евангелие да икона святителя Николая Чудотворца, которой благословил его перед смертью отец.
Путь Николая лежал через Мценск, Болхов и Козельск. В монастырь он пришел в апреле 1873 года. Первое впечатление было потрясающим: «Какая красота здесь! Солнышко с самой зари, и какие цветы, словно в раю». Странник сразу попросил проводить его к Илариону. Но скитоначальник, который к тому времени был уже тяжело болен и не вставал с кресла (жить ему оставалось полгода), ничего определенного путнику не сказал, а направил его к своему духовному отцу - старцу Амвросию.
Попасть к тому было затруднительно - перед «хибаркой» толпилось множество желающих увидеть старца, многие ждали встречи с ним неделями. Но пришедшего из Ельца келейник пригласил войти сразу же, и разговор между 20летним юношей и 61-летним иеросхимонахом продолжался ни много ни мало два часа. О чем именно он беседовал с отцом Амвросием, отец Нектарий никогда не говорил, но сразу же после этого разговора он получил от отца Илариона благословение остаться в Иоанно-Предтеченском скиту. «Я ему всем обязан, - вспоминал затем отец Нектарий. - Он меня принял в скит, когда я пришел, не имея где главу преклонить. Круглый сирота, совсем нищий, а среди братии тогда было много образованных. И вот я был самым что ни на есть последним. А старец Иларион тогда уже знал путь земной и путь небесный» 27 апреля 1873 года новый послушник был зачислен в штат обители, а 3 апреля 1876-го принял постриг в рясофор.
После смерти отца Илариона новым скитоначальником был назначен иеромонах Анатолий (Потапов, 1824-1894). Пламенный молитвенник, он удостоился таких слов старца Амвросия: «Ему такая дана молитва и благодать, которая единому из тысячи дается». На протяжении двадцати лет послушник Николай Тихонов, а затем - монах Нектарий был преданным духовным чадом отца Анатолия. К старцу Амвросию же он обращался в исключительных случаях. «При всем том я питал к нему великую любовь и веру, -вспоминал он. - Бывало, придешь к нему, и он после нескольких слов моих обнаружит всю мою сердечную глубину, разрешит все недоумения, умиротворит и утешит. Попечительность и любовь ко мне, недостойному, со стороны старцев нередко изумляли меня, ибо я сознавал, что их недостоин. На вопрос мой об этом духовный отец мой иеромонах Анатолий отвечал, что причиной сему - моя вера и любовь к старцу и что если он относится к другим не с такой любовью, как ко мне, то это происходит от недостатка в них веры и любви. Как человек относится к старцу, так точно и старец относится к нему».
Об одном своем посещении старца Амвросия отец Нектарий позже с юмором говорил так:
- Только раз провинился я в чем-то, и послали меня к старцу Амвросию на вразумление. А у того палочка была. Как пров