Святые старцы — страница 49 из 75

благословил, но сказал, что плохо себя чувствует и просит приехавших воспользоваться гостеприимством на половине Андрея Ефимовича. Тогда отец Никон замолвил слово за Сергея Алексеевича, сказав, что, дескать, вот московскому врачу нужно будет завтра рано уехать, чтобы к сроку попасть на работу. Старец согласился поговорить с Сергеем Алексеевичем тотчас и оставил его в горнице. Все прочие вышли. Отец Нектарий с трудом добрался до кресла у стола и предложил гостю присесть, сам сел в кресло, выпрямился несколько и спросил Сергея Алексеевича: “Скажите, а не приходилось ли вам изучать священную историю Ветхого Завета?” - “Как же, учил”, - ответил Сергей Алексеевич. -“Представьте себе, - переходя от вопроса к повествованию, стал говорить отец Нектарий, - ведь теперь совершенно необоснованно считают, что эпоха, пережитая родом человеческим в предпотопное время, была безотрадно дикой и невежественной. На самом деле культура тогда была весьма высокой. Люди много умели делать, предельно остроумное по замыслу и благолепное по виду. Только на это рукотворное достояние они тратили все силы тела и души. Все способности своей первобытной молодой еще природы они сосредоточили в одном лишь направлении -всемерном удовлетворении телесных нужд. Беда их в том, что они стали плотью. Вот Господь и решил исправить эту их однобокость. Он через Ноя объявил о потопе, и Ной сто лет звал людей к исправлению, проповедовал покаяние пред лицом гнева Божия, а в доказательство своих слов строил ковчег. И что же вы думаете? Людям того времени, привыкшим к изящной форме своей цивилизации, было очень странно видеть, как выживший из ума старикашка сколачивает в век великолепной культуры какой-то несуразный ящик громадных размеров да еще проповедует от имени Бога о грядущем потопе. Смешно”.

Сергей Алексеевич, сначала не понимавший, к чему, собственно, отец Нектарий стал говорить о допотопной культуре, вдруг узнал в словах старца знакомые выражения. Ведь именно такая мысль шипела у него в голове, когда он впервые увидел старца... Этот “старикашка”, оказывается, прочитал его мысли. Сергеем Алексеевичем овладело сильное смущение. Отец Нектарий прервал его смущение удивительно обыкновенной фразой: “Небось устали с дороги, а я вам про потоп”. Его благообразное лицо в сединах, как в нимбе, светилось детски чистой улыбкой. Глаза излучали добро и мудрость. Он предложил Сергею Алексеевичу прилечь на диван, а сам стал готовить письма для отправки с утренней оказией.

Усталость быстро погребла под собой все остальные чувства Сергея Алексеевича. Он уснул. Только где-то среди ночи его потревожил шорох. Проснулся. Это батюшка отец Нектарий пробирался между столом и диваном к себе в келейку за дощатой перегородкой.

Сергей Алексеевич вскочил и подошел под благословение, чтобы проститься. Батюшка благословил его, приговаривая: “Врач-практик, врач-практик”. Так был дан ответ на невысказанный вопрос о профиле медицинской работы Сергея Алексеевича. Это было даже больше, чем ответ, долгое время после того Сергей Алексеевич был врачом-практиком в любых условиях, на свободе и в заключении. Он и потом, когда стал священником, а позже епископом, применял свои колоссальные медицинские познания в деле пастырского душепопечения».

Сохранилось воспоминание извозчика, который привез к старцу священника отца Николая из Ленинграда: «Подъезжаем к Холмищам, отец Николай говорит: “В таких вертепах спасается такой великий старец!” Пришли в помещение старца. Принял он нас. Отец Николай видит, что у старца блестит лик, и говорит: “Боже мой, живет в таком вертепе старец, у которого лик блестит, а мы в Петрограде как чумазые живем. Такой старец старенький, слабенький. Не буду его затруднять и свои вопросы говорить, уж очень он слаб”. Вдруг старец берет его под руку, сажает в кресло и пробеседовал очень долго, так что отец Николай все вопросы кончил, а которые забыл, старец все ему напомнил. Отец Николай говорит: “Великий светильник Божий!” - и слезно он отблагодарил батюшку».

Великий русский актер Михаил Александрович Чехов (1891-1955) также подробно описал свою поездку в Холмищи: «Ночью поезд подошел к маленькой темной станции, где уже ждали крестьянские розвальни, чуть прикрытые соломой и запряженные тощей, старенькой лошаденкой. Стояли жестокие морозы. Дорога была длинная и трудная. После пятичасового пути, уже на рассвете, в первой деревне меня ввели в избу и до темноты велели лежать на печи. В избу же старца я прибыл только к ночи и на следующее утро был принят им.

Он жил в маленькой комнатке за перегородкой. Не без волнения вошел я в комнату, ожидая его появления, ко мне вышел монах в черном одеянии. Он был мал ростом, согнут в пояснице. Лица его я не мог разобрать сразу, уж очень вся фигура старца была пригнута к земле. “Здравствуйте, Михаил Александрович”, - сказал он, кланяясь мне. Меня поразило обращение на “вы” и по отчеству. Он сел, и я увидел светлые, радостные голубые глаза, его реденькую седую бородку и правильной формы нос. Видимо, отец Нектарий был красив во дни своей молодости. Прежде чем я успел понять, как мне следует держать себя, он весело улыбнулся и сказал: “Да, есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам!” Затем, помолчав, прибавил: “Я ведь тоже приникаю к научности.

Слежу за ней. А известно ли вам, Михаил Александрович, когда была представлена первая трагедия?” - спросил он, лукаво глядя на меня.

Я должен был сознаться, что не знаю. - “Когда прародители наши, Адам и Ева, появились на сцене”. Он весело засмеялся и продолжал: “Когда я был еще мальчиком, в деревню к нам заехал такой ловкий фокусник - ходит по канату, а сам шапку подкидывает да ловит...” Так занимал меня старец театральными разговорами. Он быстро снял с меня тот ненужный ему налет мистицизма, который я привез с собою. Он встал и, еле передвигая больными ногами, ушел за перегородку. Оттуда он вынес коробку с конфетами и положил одну из конфет мне в рот. Все, что приносили ему его посетители, он раздавал им же самим или угощал вновь приезжающих. Затем он сразу переменил тон и начал серьезный разговор со мной. Разговор имел личный характер. Окончив его, старец благословил меня и отпустил от себя, сказав, что позовет в другой раз вечером. После меня к нему вошли одни за другими еще несколько посетителей. Когда стемнело, он опять послал за мной. “Вы не беспокойтесь о вашей супруге, - сказал он вдруг, - она здорова, и дома у вас всё благополучно”. Я действительно уже начал сильно волноваться о том, что делается дома, в Москве. Сыщики, всегда и всюду следовавшие за мной, не могли не знать, казалось мне, о моей поездке к старцу и могли явиться в мою квартиру без меня. Я еще утром видел его прозорливость и знал, что он говорит правду.

Несколько раз удалось мне посетить старца Нектария. Всегда он был весел, смеялся, шутил и делал счастливыми всех, кто входил к нему и проводил с ним хотя всего несколько минут. Он конкретно брал на себя грехи, тяжести и страдания других - это чувствовали все соприкасавшиеся с ним, как почувствовал это и я. Когда спросили об этой способности его давать облегчение приходившим к нему, он, отвечая, сказал: “Когда наберется много тяжести на спине моей, то приходит благодать Божия и, как сухие листья, разметывает ее, и опять легко”. Два или три раза, уже после смерти старца, я видел его во сне, и каждый раз он давал мне советы, выводившие меня из душевных трудностей, из которых я не мог выйти своими силами. Однажды, когда я ночевал в избе старца, меня положили довольно близко к той перегородке, за которой спал он сам. И я слышал, как горько плакал он ночью. Наутро же был весел и радостен, как всегда. “Наш путь, - сказал он как-то о старчестве, - как у канатоходцев: дойдешь - хорошо, а свалишься на полпути - вот будут смеяться!”

Уезжая в последний раз, я ждал разрешения и благословения старца на отъезд. Запряженные дровни уже стояли на дворе. Времени до отхода поезда оставалось мало, и я, признаюсь, стал уже нервничать, боясь опоздать. Двадцать пять верст, ночь, мороз, худая деревенская лошаденка - скоро ли довезет она! Но старец медлил. Я попросил хозяина напомнить ему о моем отъезде, но крестьянин с укоризной взглянул на меня, маловерного, усомнившегося. Старец тут же сидел у стола и как бы рассматривал будильник, стоявший перед ним. Я понял, что успеть на поезд уже невозможно, и думал с неудовольствием о тех последствиях, которые может вызвать в Москве мое опоздание. Время все шло. Вдруг старец взглянул на меня и ясно и твердо, как бы отвечая на мои беспокойные мысли, сказал: “Даю вам ангела в сопровождение. Ни о чем не беспокойтесь”. Время ли растянулось, дорога ли сократилась, но, к великому моему удивлению (и стыду!), на поезд я не опоздал».

К этому времени физическое состояние старца ухудшилось. Надежда Павлович так описывала его: «К 1925 году старец одряхлел, согнулся, ноги страшно отекли, сочились сукровицей (это - следствие бесконечных стояний на молитве). Лицо его утратило отблески молодости. Это всё вернулось к нему только во время предсмертной болезни. Он очень ослабел. Часто засыпал среди разговора». Но его высказывания по-прежнему были полны мудрости. Некоторые из них Надежда Павлович записала дословно: «В мире есть светы и звуки. Художник, писатель кладет их на холст или бумагу и этим убивает. Свет превращается в цвет, звук в надписание, в буквы. Картины, книги, ноты -гробницы света и звука, гробницы смысла. Но приходит зритель, читатель - и воскрешает погребенное. Так завершается круг искусства. Но так с малым искусством. А есть великое, есть слово, которое живит, псалмы Давида, например, но к этому искусству один путь - путь подвига»; «Нельзя требовать от мухи, чтобы она делала дело пчелы»; «Ко мне однажды пришли юноши с преподавателем своим и просили сказать им что-нибудь о научности. Я им и сказал: “Юноши, надо, чтобы нравственность ваша не мешала научности, а научность - нравственности”»; «Бог не только дозволяет, но и требует от человека, чтобы тот возрастал в познании. Господь изображается иногда в окружении в знак того, что окружение Божие разрешено изучать, а иногда в треугольнике, чтобы показать, что острия треугольника поражают дерзновенного, неблагоговейно касающегося непостижимых Таин Божиих».