Несмотря на то, что состояние жены было тяжелым уже давно, ее смерть стала для священника сильнейшим потрясением. Говоря надгробное слово, он содрогался от рыданий. Трагедия этих дней аукалась отцу Алексию до конца жизни - он глубоко тосковал по жене и много лет спустя. Одному знакомому священнику даже признался:
- Вот мои дети, все хорошие ребята, любят, заботятся обо мне, но не могут мне заменить моей покойницы, та все мои слабости знала и их любила.
Сам отец Алексий так вспоминал о своем горе: «Господь посещает наше сердце скорбями, чтобы раскрыть нам сердца других людей. Так было в моей жизни. <...> Для меня померк весь свет. Заперся я у себя в комнате, не хотел выходить к людям, изливал свою скорбь перед Господом».
Помощь в беде отцу Алексию оказали его прихожане и верные друзья - купец Алексей Дмитриевич Белов с женой, жившие по соседству, на Маросейке, 9 (Беловым принадлежал расположенный на первом этаже этого дома «Большой гастрономический магазин»; беловские колбасы и ветчина считались лучшими в Москве). Они пригласили к себе домой отца Иоанна Сергиева - знаменитого на всю Россию Иоанна Кронштадтского, как раз находившегося в Первопрестольной. Зазвали и отца Алексия.
- Вы пришли разделить со мной мое горе? - спросил отец Алексий маститого старца.
- Не горе твое пришел я разделить, а радость, - был ответ. - Тебя посещает Господь; оставь свою келью и выйди к людям. Только отныне и начнешь ты жить. Ты жалуешься на свои скорби и думаешь - нет на свете горя больше твоего, так тяжело тебе. А ты будь с народом, войди в чужое горе, возьми его на себя и тогда увидишь, что твое несчастье мало, незначительно в сравнении с общим горем, и легче тебе станет.
Отец Иоанн рассказал случай из своей молодости - как он однажды встретил некую женщину, просившую молиться за нее, и по смирению ответил, что не умеет молиться. «Помолитесь, я верю, что по Вашим молитвам Господь пошлет мне нужное», - настаивала она. Отец Иоанн начал молиться, и через некоторое время та же женщина пришла к нему с благодарностью: «Вот, батюшка, вы помолились за меня, и Господь дал мне, что я просила».
- Так и ты обрати внимание на молитву, она облегчит жизненные скорби и даст много утешения другим, -заметил Кронштадтский старец.
Отец Иоанн и отец Алексий служили вместе, правда, когда и где именно - неизвестно. Впоследствии, на открытии Московского пастырского кружка памяти отца Иоанна Кронштадтского, отец Алексий вспоминал: «Я, грешный и недостойный иерей, до моего знакомства с батюшкой много раз, если не сказать всегда, приносил Бескровную Жертву с холодным чувством, рассеянными мыслями, часто без веры. После же совместного с отцом Иоанном совершения Литургии меня охватил огонь пламенной любви к Богу и ближним, и я понял как всю тайну Евхаристии, так и значение пастырского душепопечения. Когда я взирал на батюшку, молившегося даже до поту, со многими слезами и внутренним воплем, то трепетал сердцем от близости к столь великому праведнику, этому ангелу Божию, и невольно подымал взор свой к небу, взывая: “Боже, как велико Твое милосердие к роду человеческому! Ты крестными страданиями спас нас от грехов, проклятия и смерти. Дал иереям власть предстоять престолу и ходатайствовать за себя и за люди Твоя. Помоги же, Господи, и мне по примеру отца Иоанна всегда вдохновенно приносить Бескровную Жертву и расположи мое черствое сердце к ревностному прохождению пастырского дела”. И Господь внял моему прошению: после этого по молитвам отца Иоанна я, во-первых, стал серьезнее и проникновеннее совершать Божественную литургию, каждый раз при духовном охлаждении подогревая себя воспоминанием первого незабвенного моего сослужения с отцом Иоанном, во-вторых, всецело предался заботе о спасении моих духовных чад».
Подводя итоги той Промыслительной встречи, батюшка писал: «Послушался я слов отца Иоанна - и люди предо мною стали другими. Увидел я скорби в их сердцах и потянулось к ним мое собственное скорбное сердце; в их горе потонуло мое личное горе. Захотелось мне снова жить, чтобы утешать их, согревать их, любить их. С этой минуты я стал иным человеком: я воистину ожил. Вначале я думал, что делаю что-то и уже многое и сделал; но после того, как пришлось увидеться с о. Иоанном Кронштадтским, я почувствовал, что не сделал еще ничего».
«Делание» выразилось не только в выходе из временного затвора, но и в увеличении нагрузки. Отец Алексий стал учителем Закона Божия в частной женской гимназии Е. В. Винклер. Одна из его коллег так описывала священника:
«Лица немногочисленных, но очень разнородных преподавателей всегда принимали приветливое выражение, когда быстрой нервной походкой, придерживая рясу одной рукой, широко размахивая другой, задыхаясь от поспешного вхождения по лестнице, появлялся в учительской о. Алексий, приветливая улыбка которого не покидала его лица, пока не заходила речь о серьезных вещах.
В наших незатейливых товарищеских разговорах, какие мы вели на переменах, чтобы дать отдых усталым от урока мозгам, о. Алексий всегда охотно принимал участие, весело смеялся комическим выступлениям некоторых и никогда не показывал вида, что его призвание - вести иные беседы. Но когда одному из нашей среды пришлось переживать тяжелую семейную драму, он подолгу тихо говорил о чем-то с о. Алексием.
Постоянно бросалось в глаза: встреча учениц с “маленьким батюшкой” в коридоре или зале сопровождалась шумными возгласами, между тем как отношение к преподавателю Закона Божия другого вероисповедания ограничивалось сухим поклоном, иногда с боязливым взглядом.
<...> Скромно и застенчиво проводил свою деятельность в гимназии о. Алексий, никому не навязывая своих взглядов, едва заметно показывая вид, когда что-то ему бывало не по душе. Но тихий свет, исходивший от него, влиял, хотя и бессознательно для нас, на всех соприкасавшихся с ним, невзирая на глубокое различие взглядов и образов жизни».
А председатель педагогического совета гимназии А. В. ронец оставил такие воспоминания о священнике: «В маленькой фигурке отца Алексея, казалось, ничего нет телесного; это был лишь клубочек до крайности напряженных нервов. Манеры, походка и телодвижения изобличали впечатлительность и глубокие переживания, тщетно скрывавшиеся молчаливостью и стремлением всегда поместиться в тени от других, быть незаметным.
С формальной стороны А. А. Мечёв не исполнял требований действовавших программ; он не требовал зубрения текстов из катехизисов, молитв и рассказов из Священной истории; он не требовал даже ответов от учениц; он спрашивал и отвечал сам. Все ученицы имели полный балл. Не было случая, чтобы А. А. Мечёв поставил кому-нибудь балл 4.
<...> Между тем преподавание Закона Божия сводилось, в сущности, к пустой и весьма нудной формальности.
Большинство законоучителей относились к делу формально и преподавали главным образом догматическую часть. А. А. Мечёв держался иного направления, он вел беседы с ученицами относительно евангельской морали. Далеко не все семена, брошенные добрым законоучителем, пали на добрую почву. Дело в том, что А. А. Мечёв был настолько снисходителен и мягок к ученицам, что последние злоупотребляли его добротою и невзыскательностью и много шалили на уроках, не слушали того, что им говорилось.
Бесконечная снисходительность А. А. Мечёва отнюдь не была проявлением безразличного или апатичного его отношения к педагогической работе; он не был уставшим, флегматичным учителем, которому решительно все равно, что делается на уроке, лишь бы его самого оставили в покое. Он страдал от невнимания учениц, от того, что евангельская проповедь скользит мимо ушей шаловливых девочек, но он не мог принудить учащихся быть чинными на уроке. Не мог не потому, что он не умел водворить порядок, а потому, что всякое принуждение было чуждым его характеру.
Принцип непротивления злу злом был руководящим во всех поступках А. А. Мечёва и был доведен им в жизни до христианского предела; этот принцип в соединении с бесконечной любовью к людям, истинно христианской любовью, и со всепрощением органически не мог вызвать даже напускной строгости, повышения голоса и какой бы то ни было требовательности. Конечно, ученицы этого не понимали, они пользовались по-своему безграничной добротой учителя и делали всё, что хотели. Но никогда на уроках А. А. М. чёва не было ни одной дурной шалости. Выявлялись детская резвость, шумливость, проказничество, но ни одна шалость не принимала некрасивой формы, потому что в присутствии такого человека, каким был А. А. Мечёв, смолкали все дурные инстинкты. Обаяние его душевной чистоты сообщалось всем, приходившим с ним в соприкосновение <...> Сопоставляя все свои впечатления, я должен признать, что А. А. Мечёв обладал тою духовною силою, которая способна делать чудеса. Душевная чистота, бесконечная любовь, всепрощение и фактическая горячая вера, соединенные в одном человеке, должны были привлекать к нему “труждающихся и обремененных” для духовного успокоения».
Помимо винклеровской гимназии, отец Алексий также преподавал Закон Божий в созданной им еще в ноябре 1895-го начальной школе для сирот и детей неимущих родителей (с 1896-го - церковно-приходская школа). Она занимала подвал храма. Учившиеся в этой школе девочки пели в церковном хоре, мальчики алтарничали. Батюшку они обожали. Одна из его учениц вспоминала: «Бывало, напроказим что-нибудь, Александр Никитич (псаломщик) и пожалуется Батюшке; потом приходит и говорит: “Идите на выговор!” Мы стремглав, гурьбой бежим, влетаем в кухню. “Куда вы?” - спрашивают домашние. “Мы на выговор к Батюшке!” - и, не обращая ни на кого внимания, несемся прямо в комнату Батюшки, да так распахнем дверь, что она об стенку стукнется. Так мы бегали на выговор.
Батюшка пошутит, приласкает, кого за уши потреплет, кого по щекам похлопает, по конфетке даст и отпустит».
Увы, контакты с подрастающим поколением далеко не всегда были такими мирными. В 1905 году на улицы Москвы выплеснулись мутные потоки первой русской революции - хаотической и несвоевременной попытки модернизировать государство насильственными методами. По Маросейке то и дело проходили демонстрации, большинство участников которых были молодыми -гимназистами, учащимися реальных училищ, студентами... И не раз бывало так, что доносящийся с улицы гул толпы заглушал слова проповеди отца Алексия: