- Родители, родители!.. К чему вы своих детей приготовили? Что с вас спросит Господь? Не то, как вы их родили, а как воспитали и к чему приготовили! Горе вам! Горе вам!..
Произнося проповедь, он плакал, плакали и прихожане. А с улицы неслось пение «Марсельезы».
О том, насколько «терпимыми» к чужому мнению были преобразователи «старого мира», свидетельствует такой случай. Когда отца Алексия пригласили на освящение филиала Союза Русского Народа, преподаватели гимназии Винклер на следующий же день объявили ему бойкот. А во время ближайшего богослужения в храм, распевая частушки, вломилась толпа развязных студентов. Ошеломленный вторжением псаломщик еле смог закончить чтение шестопсалмия. Отец Алексий в это время молился в алтаре. Один из незваных гостей быстрыми шагами вошел туда. И... замер, встретив теплый, добрый взгляд низкорослого худенького священника:
- Как приятно видеть, что молодые люди начинают свой день молитвой. Вы пришли помянуть родителей?
Кощунник от неожиданности пробормотал: «Да.» А отец Алексий, выйдя на солею, обратился к незваным гостям с прочувствованным словом - о их родителях, которые беспокоятся о своих детях, о том, что юность быстро закончится и сегодняшние студенты сами станут родителями. И неожиданная речь тронула не до конца очерствевшие сердца зашельцев - многие из них плакали. Затем некоторые из этих студентов стали постоянными прихожанами Николы в Кленниках, духовными чадами отца Алексия. Позже они признались, что пришли. избить священника за его сотрудничество с Союзом Русского Народа.
Такая же сцена повторилась через несколько дней, только на этот раз визитерами были курсистки. Они пытались втянуть отца Алексия в диспут на тему «Вот вы молитесь, а надо бедным помогать». И опять всё повторилось -любовное, дружеское обращение батюшки, слезы раскаяния и. новые молодые, преданные друзья скромного храма. Так Промыслительно росла община Николы в Кленниках, которая в первое десятилетие ХХ века уже начала напоминать семью.
Члены этой семьи появлялись на Маросейке по-разному. Женщина по имени Лидия Александровна пришла в храм по совету друзей и сначала была разочарована и видом храма, и невзрачным обликом худенького, маленького священника. Но на службе она ощутила сердечную теплоту, исходившую от незнакомого батюшки, и. осталась насовсем. Она работала помощницей надзирательницы приходской школы, ведала уборкой, стояла за свечным ящиком. Серафима Ильинична Стежинская пришла в храм в 1912 году, скорбя о кончине своего духовного отца, старца Варсонофия Оптинского. Увидев ее, отец Алексий сказал: «Не скорби, завтра приходи ко мне на дом, будешь у меня жить, а я буду твоим духовным отцом». Так и произошло; Серафиму Ильиничну батюшка звал «своей экономкой». Другая постоянная помощница отца Алексия, Неонила Эразмовна Малиновская, была родом с Украины. Во время Гражданской войны она потеряла родителей и нашла в храме на Маросейке свой новый дом.
Конечно, центром и столпом этого своеобразного духовного сообщества был сам батюшка. Низкорослый, рано облысевший, с нервными движениями, он ничем не напоминал внешне «солидного», «преуспевающего» священника в общепринятом значении слова; некоторые принимали его скорее за простого, замороченного бесчисленными заботами сельского батюшку. «Старичок с простоватым круглым русским лицом и рядом всегда две-три растроганные женщины в платочках» - таким впервые увидел отца Алексия писатель А. А. Добровольский. Но в этой простоте была в то же время особая красота.
Н. А. Бердяев так описывал отца Алексия: «Он совсем особенный, он какой-то светящийся, в нем все особенное -внешность, походка, манера говорить, обращаться с людьми, он ни на кого не похож». В первую очередь поражали, притягивали к себе ласковые ярко-голубые глаза священника. Впрочем, они могли быть и грозными, если батюшка сталкивался с неблагоговейным отношением к службе. «Однажды на исповеди по какому-то поводу я засмеялась; что-то в батюшкиных словах показалось мне шуткой, - вспоминала его духовная дочь. - Никогда не забуду той грозной синей искры, которая как молния блеснула в батюшкиных очах...»
Любую несерьезность, легковесность в отношении к Церкви отец Алексий пресекал немедленно. Однажды его прихожанка сказала: «Батюшка, хотелось бы пойти на двенадцать Евангелий в ваш храм...»
- Как вы говорите? - нахмурился отец Алексий. - Разве так можно? На чтение двенадцати Евангелий, повторите. Вот так и говорите всегда. А то что это такое. Точно на какую пьесу идете.
Но абсолютное большинство воспоминаний о батюшке -другие. Это ласковый, любящий отец, для всех находящий время и доброе, точное слово. «Никогда никого не обидит, не затронет ничьего самолюбия, не вспылит, не накажет, -вспоминал диакон отец Димитрий Сысоев. - Помню -много оскорбляющих Батюшку поступков было совершено за время моего служения с ним, - и мною лично, и другими, - он никогда не сердился, никогда не наказывал. Скажет только: “Эх ты такой! Разве так можно?” И все. И улыбнется при этом ласково-ласково. От одной этой улыбки виноватый чувствовал свою вину, падал в ноги дорогому Батюшке и просил прощения. А если уже очень оскорбят Батюшку нерадением о его духовных чадах, прекословием его любви, напоминанием о “букве убивающей”, - Батюшка заплачет и скажет: “Простите меня, дорогие, может быть, я не так делаю, но уж очень жалко мне людей и хочу, чтобы всем хорошо было”. И в ноги поклонится».
Посетители храма на Маросейке запомнили отца Алексия Мечёва как великого молитвенника. Его молитва словно наполняла и согревала собой весь небольшой храм, а сам он никогда не служил устало, небрежно, рассеянно, по привычке, - каждая служба была горением, полетом, живым общением с Господом. Но притом его служба никогда не замыкалась на нем самом, не содержала ничего «внешнего». Она вся была обращена к человеку, к прихожанину. В отличие от других храмов, на Маросейке исповедовали во время литургии, причащали опоздавших. Если другой священник отказывал в этом, отец Алексий мог заплакать от огорчения.
- Ну как я откажу в исповеди, - говорил отец Алексий, когда ему указывали на «неуставность». - Может, эта исповедь - последняя надежда у человека, может быть, оттолкнув его, я причиню гибель его душе... Кто теперь не труждается, кто не обременен различными скорбями? Все угнетены, все озлоблены; и на улице, и на службе, и даже в домашней обстановке, кроме ссор, свар и злобы, ничего не встретишь, - единственное место, где человек может отдохнуть и примириться с Богом и людьми, - это храм Божий. И вдруг - он увидит, что его отталкивают, не допускают ко Христу! Вы говорите: закон! Но там, где нет любви, закон не спасет, а настоящая любовь - есть исполнение закона.
Всяческие проявления «яшки» - так отец Алексий называл гордыню и самолюбие - батюшка с негодованием отметал, любил напоминать о том, что «я» - последняя буква в алфавите. «Батюшка тяготился наградами, знаками почета и роскошными облачениями, - вспоминал П. Ю. Генсон. - Облачение у него всегда сбивалось на сторону, камилавка тоже. (Камилавку он вообще не любил носить.) Облачения любил самые простые и легкие (в тяжелых, из парчи, с иконами, ему было тяжело и жарко). Из крестов он любил из слоновой кости и из перламутра, с камнями же надевал лишь по праздникам». Так же просто была обставлена и его комната. Отец Димитрий Сысоев вспоминал: «В кабинете его, в комнатке: и груды раскрытых и нераскрытых книг, и письма, и множество просфорок на столе, и свернутая епитрахиль, и крест с Евангелием, и множество икон и образков, и общее хаотическое состояние комнат, - все это показывало, что Батюшка всегда занят, что ему все некогда, что его всегда ждет - и дома, и в церкви, и на улице -великая работа любви и самоотвержения». Обедал он наспех, так же, на ходу, пил чай. Только настойчивые уговоры близких заставляли его обращаться к врачам в случае ухудшения здоровья.
Свойственный ему дар прозорливости отец Алексий скрывал, стараясь сделать его проявления как можно более естественными. Если его называли прозорливцем -досадливо объяснял:
- На самом деле это не так. Какой я прозорливый? Разве я могу проникнуть в душу человека?
- Но в чем же тут дело?
- В чистоте сердца. Надо в такой чистоте содержать свое сердце, чтобы в нем мог жить Господь, и тогда уже не ты будешь управлять собою, а Он Сам. А Ему все открыто... Вот приходит ко мне человек, а я о нем молюсь, и прошу я Господа, чтобы Он Сам оказал ему через меня, грешного, помощь, и слушаю, что Господь скажет в моем сердце, то я и говорю. Я и сам иногда удивляюсь, что именно это говорю, а не то, что бы я сам, по своей человеческой слабости, хотел сказать. Но я подчиняюсь голосу моей совести. Но для того, чтобы стяжать такую чистоту сердца, надо много-много над собой работать. В сердце, в котором живут страсти, места Богу нет. А то все говорят: он прозорливый, он прозорливый! Сами не знают, что говорят.
Между тем примеров прозорливости отца Алексия Мечёва описано множество. Так, однажды к нему пришла купчиха Варвара Федоровна Шафоростова с дочерью, гимназисткой Ефросиньей. На исповеди священник неожиданно сказал ошеломленной девочке: «Ты будешь моей невесткой». Спустя много лет, в 1915 году, Ефросинья Шафоростова встретила Сергия Мечёва и стала его женой.
Уже после Гражданской войны в храм на Маросейке пришла женщина, потерявшая в лихолетье единственного сына. На службе отец Алексий, которого она видела впервые, неожиданно протянул ей через головы крест со словами «Молись, как за живого». Растерявшись, она решила подойти к священнику после службы, чтобы уточнить, что это значило. Батюшка встретил ее словами: «Счастливая мать, счастливая мать! О чем ты плачешь? Тебе говорю - он жив!» Затем отвернулся к столу, и, перебирая на нем бумажные иконки, добавил, как бы ни к кому не обращаясь: «Вот тоже на днях была у меня мать: все о сыне беспокоится, а он преспокойно служит в Софии на табачной фабрике. Ну, Бог благословит». Вручил иконку и отпустил. Дело было в мае, а в сентябре женщина внезапно получила от сына письмо - выяснилось, что он воевал у белых, эмигрировал в Болгарию и работает на табачной фабрике в Софии...