Так, отец Алексей весь горел любовью. Если он не говорил о любви, то о ней свидетельствовал его взор, всякое движение. Своим отношением к людям он проповедовал то, что мы читаем на Пасху в трогательном слове святого Иоанна Златоуста, где делается такой призыв: “Приходите все к великому празднеству Воскресения Христова -постившиеся и не постившиеся, пришедшие рано и в последний час, - все приходите, ничтоже сумняся. В этот великий день всем открыты двери Божественной любви”».
Тесная духовная связь существовала также между отцом Алексием и современными ему Оптинскими старцами -скитоначальником схиигуменом Феодосием (Поморцевым, 1854-1920) и иеромонахом Анатолием (Потаповым, 18551922). Фотография отца Феодосия стояла на его столе. Сам Оптинский старец, побывав однажды в храме на Маросейке и увидев гигантскую очередь, выстроившуюся к отцу Алексию, сказал ему после службы:
- На все это дело, которое вы делаете один, у нас бы в Оптиной несколько человек понадобились. Одному это сверх сил. Господь вам помогает.
Со старцем Анатолием отец Алексий виделся один раз. Но между ними существовало то, что близкие в шутку называли «беспроволочным телеграфом», - прочное духовное единство. Когда при отце Алексии вспоминали отца Анатолия, лицо священника сияло от радости. А отец Анатолий приезжавших к нему москвичей отправлял на Маросейку: «У вас же есть отец Алексий». Глубоко почитал батюшка и зосимовского затворника отца Алексия (Соловьева), говоря о нем: «Отец Алексий - высокой духовной жизни».
Конечно же, были у маросейского старца и недоброжелатели. Однажды в трамвае батюшка услышал разговор двух священников, обсуждавших его. Слышались фразы:
- Вот тоже... юродствует, старца из себя изображает... народ принимает, советы дает, уйму деньжищ загребает. Знаешь, у него дохода десять тысяч!
Выходя из трамвая, отец Алексий наклонился к этим священникам и с улыбкой произнес:
- Все, что вы говорили об отце Алексии, совершенная правда, он действительно таков. Ошиблись вы только в одном, у него доходу не десять тысяч, а пятнадцать.
Такие слухи были, конечно, безмерно преувеличены. Так, в 1916 году годовой доход храма Николы в Кленниках составлял пять тысяч рублей (стоит учесть, что это был рубль военного времени, уже подверженный инфляции; по сравнению с 1913 годом цены выросли в четыре - пять раз). Причем в руках отца Алексия эти деньги, конечно же, не задерживались - уходили на помощь нуждающимся. Вплоть до 1913-го семья батюшки продолжала ютиться всё в том же ветхом сыром доме для причта, что и раньше. Лишь незадолго до начала войны началось строительство каменного двухэтажного дома, и то это был своеобразный подарок московского издателя И. Д. Сытина - за разрешение вывести на церковный двор окна нового многоэтажного дома для сотрудников издательства (эту массивную серую шестиэтажку, возведенную в 1913-
1914 годах архитектором А. Э. Эрихсоном, можно видеть по адресу Маросейка, 7/8). Во время этой стройки батюшка снимал квартиру на Солянке.
К тому времени уже вырос сын отца Алексия - Сергей. Он с молодости проявил яркие дарования в разных сферах, в 1910-м с отличием закончил 3-ю Московскую гимназию, а затем - историко-филологический факультет Московского университета. В 1913-м Сергей отправился в путешествие по Италии, знакомясь с шедеврами живописцев эпохи Возрождения. Результат этой поездки был неожиданным -Мечёв-младший пришел к выводу о несравнимом превосходстве русской иконописи над европейской живописью.
Отношения отца Алексия и Сергея были доверительными и теплыми. Об этом свидетельствуют письма священника к сыну:
«Дорогой Сережа, очень рад за тебя. Вижу, что поездка твоя за границу принесет пользу не только тебе, но и всем нам. <...> В настоящее время, сидя в Москве, на Солянке один, очень соскучился обо всех, а в особенности о дорогом моем сожителе по помещению. Придешь в комнату, нашу с тобой, посмотришь - все, кажется, здесь - и стол стоит по обыкновению, и лыжи стоят, и постель, а дорогого хозяина, владетеля всего этого - милого Сережи, нет.
Сперва пришлось поплакать о тебе - на чужой стороне один, что-то его встречает на чужбине, - вот какие мысли гнездились в моей голове, но, получив первую открытку из-за границы и возблагодарив Милосердного Господа за тебя, совершенно успокоился. Теперь одно могу писать: будь здоров, весел, набирайся сил и здоровья. Хорошенько знакомься со всеми по возможности достопримечательностями и чаще пиши. Твои послания меня очень радуют. Читая их, чувствую, что я будто с тобой».
«Дорогой Сергунчик! <...> Будь уверен, что мне было приятно выслушать твое замечание, и я его принял с благодарностью. Я был очень счастлив, когда покойная твоя мама, бывало, заметив что-либо, высказывала свое замечание мне, и я тотчас, приняв к сердцу, изменял согласно с ее замечанием. Но, увы, ее нет и уж я давно тягощусь одиночеством, не слышу ни от кого сердечного разумного замечания. Получив от тебя письмо, я воспрянул духом; теперь я не одинок и могу свободно следить за собой. Я не хочу сидеть на точке замерзания. Каждый из нас не замечает за собой и может усовершенствоваться только при участии близких, дорогих людей».
В августе 1914 года в жизнь России вошла Великая война. Сергей Мечёв, прервав обучение в университете, отправился на фронт добровольцем как санитар. Отец Алексий почти ежедневно писал ему небольшие письма. Так, в июне 1915-го, описывая свой крымский отдых, он сообщал: «Со мной по временам бывает хорошо, а то сжимается сердце. <...> Нисколько не утешает Крымская жизнь. Какая-то чувствуется пустота, все болтают пустяки, говорят только о столе, интересуются сплетнями и т. д., и мне становится очень душно. Я очень доволен за тебя, что живешь в совершенно других условиях, перед тобой постоянно рисуются картины серьезной, настоящей духовной жизни. Полетел бы я на крыльях к тебе и наверно скажу, меня сильно бы захватила ваша жизнь, но, к сожалению моему, здоровье не позволяет мне совершенно». Письмо от 2 июля 1915 года содержит очень важные строки о духовном преображении, которое, как казалось отцу Алексию, принесла война в русское общество: «Милосердный Господь послал нам испытание, во-первых, за наше удаление от Него, а, во-вторых, чтобы нас объединить всех, чтобы мы ближе узнали друг друга, ведь на самом деле не только каждое сословие, но даже каждая семья жила особняком, не искали общего блага, но только личного; интеллигенция, смотря на простой народ с высоты птичьего полета, на войне же убедилась в дорогих чертах русского простого солдатика, она увидела, как терпелив, как скромен, как нетребователен и вынослив и как сердечно, искренно любит свою Веру, Царя и Отечество, умирает с покойным духом, радостно, как исполнивший свой гражданский долг, забывая о себе и своей семье. Имея перед глазами такие высокие примеры, невольно и окружающие этих великих борцов естественно пожелают подражать им; этим только и можно объяснить ничтожный успех немцев при бесчисленном количестве пушек, чемоданов (на армейском жаргоне тех лет -крупнокалиберный снаряд. - В. Б.) и пулеметов. Я глубоко убежден, что эти самые богатыри, зажегшие на различных фронтах немало божественных огоньков, в недалеком будущем зажгут целые костры таковых огоньков и с сердечной верой в Бога сломят дерзкого врага».
Между тем быт военной Москвы ощутимо менялся. У продуктовых магазинов появились ранее невиданные очереди («хвосты», как их называли тогда) - их занимали, чтобы отоварить карточки; обыденными на улицах стали беженцы из Польши, Белоруссии и Литвы... Нараставшее в обществе напряжение разрешилось в феврале 1917-го. Тогда вся страна впала во временное помешательство, какую-то ни на чем не основанную эйфорию, когда большинству казалось, что теперь, после падения монархии, мгновенно наступит новая, волшебная жизнь. На улицах бушевали многочасовые митинги во славу «свободы» и «демократии», хотя что именно собой представляют свобода и демократия, большинство участников этих митингов вряд ли смогли бы объяснить. А в октябре 1917-го - еще один переворот, большевистский. Он принес в жизнь страны новые, куда более страшные изменения: если Временное правительство все же не покушалось на основы прежнего социального и духовного устройства, то советская власть решительно начала ломку всего старого, и не в последнюю очередь - «религиозных предрассудков».
Недавние тяготы военного времени - очереди и дороговизна - теперь уже казались горожанам роскошью. Москву накрыл тяжелейший топливный кризис -отопление не действовало, не было дров. Приметой времени стали «буржуйки» - примитивные железные печки, трубы от которых выводили в форточку. Их топили чем попало: книгами, обломками мебели, досками от соседнего забора, разбирали на дрова деревянные домики... С едой тоже было туго - картошка и конина считались деликатесами. Оголодавшие москвичи ездили в провинцию - менять вещи на продукты. Каждая такая поездка превращалась в целое приключение. Да и по улицам было опасно ходить - грабителей развелось множество, могли не только ограбить, но и убить.
Осенью 1918-го город захлестнула первая волна уплотнений - так называлось подселение людей в чужое жилье. Формально полагалось уплотнять «богатые» квартиры (такими считались те, где количество комнат равнялось числу жильцов или превышало его), но на деле уплотнение превратилось в настоящую вакханалию. «Жилищная комиссия переселяет всех, кто так или иначе попадет ей в руки. При этом не разбирают: под один ранжир подгоняют и буржуазию, и советских работников, ответственных и безответственных, и рабочих, и коммунистов. Переселяют, выселяют и уплотняют всех без всякого разбора», - писала газета «Известия». В итоге уплотнения были приостановлены в феврале 1919-го и снова возобновились лишь летом.
В эти тяжелые дни отец Алексий Мечёв наравне со своей паствой стойко переносил все трудности московского быта. «Уплотнили» его, к счастью, не посторонними людьми, а двумя барышнями из его духовных чад. В комнате пыхтела «буржуйка», которую топили сырыми щепками, от едкого дыма постоянно слезились глаза. В неотапливаемом храме батюшка часто простужался и вынужден был принимать посетителей лежа в постели. Но и больным, кашляющим, он по-прежнему источал любовь и тепло, спрашивал у прихожан: что же ты ко мне редко ходишь?..