ой половине некогда общей квартиры. Правда, подозреваю, что за моей спиной Наташа обо всем докладывала Вилену, уж очень она его нахваливала, поэтому я была с ней осторожна. Ездить в гости к Клаве, сестре Вилена, я даже любила: она была добрая и бойкая, не боялась скандалить с родителями, привечала меня и жалела.
И вот однажды случилось так, что мы с бабушкой остались дома одни. Пава лежал в госпитале на ежегодной профилактике – его беспокоила печень, что и неудивительно, учитывая, сколько он пил. Вилена услали в командировку, а Пане пришлось спешно поехать к дочери. Ее муж прислал телеграмму: Клаву положили в больницу, и он зашивался с детьми, которых к тому моменту было уже трое. Пять дней свободы! Мы ликовали. Но уже на второй день я загрустила, представив, как тяжко будет возвращаться к привычной жизни.
Я стояла у окна – того самого, с которого хотела спрыгнуть, спасаясь от Вилена. Смотрела во двор. Была середина мая, пахло сиренью. Внизу в палисаднике рос большой куст, и до войны, как рассказывала бабушка, там пел по весне соловей. Уныние все больше овладевало мной, и даже спасительные мысли о Большом Каменном мосте не утешали: мне вдруг страстно захотелось жить! Петь, танцевать, бегать босиком под дождем, болтать с подругами, влюбляться, страдать от любви, радоваться каждому дню! Ни от кого не зависеть, идти куда хочу, делать что хочу! Мне же всего двадцать лет! Я прижала руку к сердцу, а слезы так и лились по моим щекам.
И тут по двору прошли два парня: один длинный и лохматый, он нес гитару, другой пониже и покрепче с виду. Он чем-то напомнил мне Алика Сидорина, которому я нравилась в школе. И вдруг «Алик» поднял голову и посмотрел на наши окна, а потом даже приостановился на мгновение. Я сразу догадалась, что парни идут к Наташе на день рождения. Она и меня звала, когда просила одолжить стулья. Мне не хотелось, но бабушка сказала: «Да сходи, развейся. И так нигде не бываешь. Хоть на людей посмотришь». И вот я загадала: «Если именно он придет за стульями, то…» Дальше я не додумала. Боялась додумать.
Пришел именно он, Юра Тагильцев. И меня словно понесло сильной волной – куда, зачем? Я не могла не понимать, чем рискую. Но не боялась ничего. Уверена была, что все сойдет с рук. Что именно сойдет, я пока не знала, просто смотрела на Юру, а он озирался по сторонам. Наша обстановка его поразила – потом он рассказал, что жил в бараке да в общежитии, а у нас сохранились остатки мебели «из прежней жизни». Особенно его заинтересовала люстра. Она и правда была очень красивая. А может, он только делал вид, что разглядывает, потому что смущался. Обычный парень, на год меня младше, как оказалось. Но когда он наконец посмотрел мне в глаза…
Не знаю, как объяснить.
Словно мы выросли вместе, словно знали друг друга отродясь! Нам и слов не надо было. Юра сказал, что он чувствовал то же самое. И когда он пришел второй раз – поздно ночью, я была готова на все. Но оказалась совершенно не готова к его нежности! Он обнимал меня так, словно я была сделана из тончайшего хрусталя, ласкал, будто боялся, что я растаю от его прикосновений. Я и растаяла. Растворилась в любви. Любовь была у нас на кончиках пальцев, мы дышали любовью, как воздухом. Это он сделал меня женщиной. А я его – мужчиной. Юра признался, что у него был всего один опыт подобных отношений, да и тот случайный. И одна неразделенная влюбленность. А мы с ним совпали, как две половинки одного целого.
Я не знаю, что это было! Удар молнии, солнечный удар, бунт против Кратовых, месть Вилену – не знаю. У меня и желания-то особого никогда не возникало, какое желание после того, что Вилен со мной сделал! Но в объятиях Юры появились и желание, и страсть, и нежность. Я почти ничего ему не рассказала, только призвала к осторожности, но он сам о многом догадался. В последнюю нашу ночь он спросил:
– Ты очень несчастна?
– Сейчас я счастлива! – искренне ответила я.
И мы расстались – как я думала, навсегда. Назавтра я убралась в квартире, постирала постельное белье и испекла яблочный пирог, добавив побольше корицы: Юра сказал, что у моих волос и кожи аромат яблок с корицей. И когда Вилен ел пироги и нахваливал, я с трудом удерживалась от смеха. Я так изменилась после этих трех ночей, что сама удивлялась. Появилась уверенность в себе, пропал страх. Я вдруг заметила, что Паня стала меня побаиваться, особенно если я смотрела на нее в упор – отворачивалась и отходила, что-то бормоча себе под нос. А Пава, наоборот, стал проявлять ко мне повышенный интерес, особенно когда я начала полнеть. Как-то зажал в темном углу коридора, руку на грудь положил:
– Ишь, гладкая какая стала! Обабилась, наконец…
Я его руку сняла и спокойно сказала:
– Еще раз тронешь – ночью приду и сонного зарежу.
Он отошел:
– И пошутить-то уж с ней нельзя!
– Иди с женой своей шути.
Пава на самом деле испугался и стал на ночь закрывать дверь на крючок. Паня встала как-то в туалет и спросонок понять не могла, почему дверь не открывается.
А полнеть я начала, потому что забеременела от Юры. И мне стало казаться, что именно для этого я все и затевала: обрести смысл жизни в ребенке! Хотя тогда о возможной беременности и не думала. Позже, оглядываясь назад, я иной раз пыталась представить, как сложилась бы моя судьба, если бы я не решилась на близость с Юрой: а вдруг мне удалось бы уйти от Кратовых, начать собственную жизнь? Потом-то это стало совсем нереально: Вилен никогда не отдал бы мне детей, а подставлять Тагильцева я не собиралась. Нет, дети мое счастье! Ни секунды не жалею, что так вышло.
До беременности я жила как во сне. В страшном сне. А теперь проснулась и задумалась о нашем будущем существовании среди Кратовых. Покопалась в себе и поняла, что они меня все-таки не сломали. Но согнули! Растущий во мне ребенок стал потихоньку выпрямлять мою скукоженную душу. Способствовало этому и изменение общей атмосферы – умер Сталин. Пава с Паней оплакивали кончину вождя народов, а мы с бабушкой потихоньку праздновали. Что думал Вилен, неизвестно. Он с нами не делился.
Бабушка дождалась внука, подержала на руках, а через полгода умерла. Тогда-то в нашем доме и появилась Зоя. Сама пришла, спросила: «Я слышала, вам нянька нужна?» Выглядела она не слишком презентабельно и довольно мрачно, но я сразу ее приняла, доверившись интуиции, которая меня не подвела, как потом выяснилось. Конечно, Вилен ее проверял по своим каналам, но ничего предосудительного не нашел. Зоя была тихая и незаметная, но рукастая и проворная. Уж на что я замкнутая и молчаливая, но на фоне Зои казалась себе просто болтушкой. Постепенно она присмотрелась к нам, сделала свои выводы и оттаяла. Где-то месяца полтора спустя она подошла ко мне и сказала:
– Екатерина Владимировна, ваш муж велел мне все про вас рассказывать: куда ходили, с кем говорили.
Я усмехнулась:
– Ну, так и рассказывайте, раз велел. Мне скрывать нечего.
Посмотрела ей в глаза – Зоя хмыкнула:
– Ага, поняла.
Потом-то мы стали звать друг друга просто по именам и на «ты». Зоя рассказала мне про свою жизнь, нескладную и горькую. Она была сиротой, жила с болезненной теткой. Окончила восьмилетку, работала то посудомойкой, то уборщицей, а потом пристроилась нянькой к соседу, у которого было двое детей. И влюбилась в него. Военный, гораздо старше ее. Завязался у них тайный роман – тетка ее умерла к тому времени, так что было где встречаться. А перед самой войной его арестовали.
Когда война началась, Зоя хотела записаться добровольцем, но хозяйка ее умолила остаться, чуть в ногах не валялась. Она растерялась после ареста мужа, всего боялась, да и вообще неприспособленная оказалась. Зоя поехала с ними в эвакуацию – в Алма-Ату. Там ее хозяйка подхватила малярию, а Зоя потеряла ребенка: у нее случилась связь с эвакуированным актером Мосфильма. Как только забеременела, актер Зою бросил, а потом ее годовалый мальчик заразился дизентерией.
В Москву они вернулись в 1947 году. Через пару лет хозяйка умерла, а Зоя так и осталась в семье, хотя дети давно выросли: Мише было семнадцать, Тане пятнадцать. Окончательно покорила я сердце Зои тем, что сшила для Тани платье. Зоя завидовала моему умению шить наряды, а я так располнела после родов, что пришлось обновлять гардероб. Свои старые платья я предложила Зое, сказав, что ушью под ее худощавую фигуру, а она возразила:
– Не надо ушивать, я Танечке отдам, ей как раз будет. Она крупная девочка, в отца пошла.
– Танечке! Для нее эти фасоны не годятся. Пусть придет, я мерки сниму и новое пошью, модное. И ее поучу, если захочет.
Зоя восполнила мне потерю бабушки: заменить ее она, конечно, не могла, но очень помогала. Я осознала, что все это время держала себя в руках только ради бабушки, стараясь не нарываться на скандал и быть тише воды, ниже травы, а сама ничего и никого не боялась. Зоя скоро поняла суть моих взаимоотношений с мужем и как-то осторожно спросила:
– Не любишь его, да?
– Не люблю.
– А чего ж замуж вышла?
– Пришлось.
– Нет, я так не могу! Как без любви в постель ложиться?
– Через не могу.
– Может, тебе попытаться…
– Что? Смириться? Привыкнуть? Я семь лет привыкаю, да что-то не выходит никак.
– Семь лет? Подожди… Тебе сейчас-то сколько?
– Двадцать один.
– Вон оно что… Бедная девочка!
Теперь я знала, что могу во всем на нее положиться. Так и вышло: во время наших с Юрой дачных свиданий Зоя меня прикрывала. Если первый раз я действовала абсолютно бездумно, то второй – совершенно сознательно: я хотела еще одного ребенка. Встреча с Тагильцевым была случайной, но что делать дальше, я придумала мгновенно.
Зоя каждое лето ездила с нами в Тарасовку – свекры, к счастью, отказались. Вилен обычно уезжал с утра, возвращаясь каждый раз в разное время, но я всегда за час-полтора чувствовала его приближение, чем чрезвычайно поражала Зою. А теперь я так же, как и шесть лет назад, словно видела ближайшее будущее и знала, что все получится.